1.
ТОХУ ВА БОХУ
НЕСВОЕВРЕМЕННЫЕ РАЗМЫШЛЕНИЯ
Всему свое время.
Екклесиаст.
1. ЗАБОТА.
Человек всегда – среди да отчасти, изредка – всецело и в самом. Какими ветрами занесло его сюда, чем и как он есть то, что он есть, это не ведомо ему. Вот он проходит, ведомый своей заботой, мимо других, таких же не ведающих, людей, озабоченных тем, что уже сделано, но не так, как хотелось бы, озабоченных тем, что ещё не сделано, но что, тем не менее, как им кажется, взывает к ним для того, чтобы, наконец-то, осуществиться, сделавшись.
Странное дело: дела уже сделаны, но всё ещё волнуют нас точно так жe, как и те, которые ещё не сделаны, но уже всецело захватили всё наше существо. Нам кажется, что мы озабочены своими делами. А вдруг это именно забота, вдруг это именно она позаботилась о нас и за нас так, что не даёт нам и шага шагнуть без своего ведома и своей опеки, шагнуть просто так, беззаботно, ради одной лишь радости шагать тут и там вот так, запросто, без озабоченной оглядки в прошлое и проектирующего всматривания в будущее, беспечно радуясь охватившему нас со всех сторон приволью.
Раздолье охватывает так, что аж дух захватывает. Эта хватка воли, как родовые схватки – предвестники рожденья – как придерживающий толчок в спину: иди сам, но если преткнёшься – вот тебе мои незримые руки, они всегда рядом, они поддержат тебя, и не беда, что ты их не видишь, ведь не видишь ты их потому лишь, что они к тебе ближе даже, чем ты сам.
Забота ведёт иначе. Она ведёт, захватив нас врасплох тогда, когда мы, озабоченные, проморгали самих себя. Что мы видим кроме заботы, что мы видим в её кромешном мраке, заморочившем нас так, что мы, не успев и глазом моргнуть, воспринимаем саму заботу не иначе, как своё? Ничего. С нами – ничего.
Человек, сказали мы, ничего не видит. Но это совсем ещё не значит, что он видит именно это: ничто. До такого видения необходимо ещё дорасти, а человеку, охваченному заботой, вечно некогда, а тому, кто уже пребывает в вечности, тому не до роста, потому что он уже намертво врос в то, что считает своим делом. Деловой человек – человек сдержанный. Дело – это оно его держит, потому что безудержные порывы могут не удержать, могут сорвать то дело, ради которого он отдаёт все свои силы, потому что бессильный человек не может быть человеком дела точно так же, как и деловой человек не может обойтись без культа силы – этого мрачного двойника деловитости, которой он отдаёт всего себя целиком, ибо не отдающийся делу всецело, бессилен вообще что-то дельное сделать.
Человек, говорим мы, ничего не видит. Но наш язык, тоже ставший сугубо деловым, морочит нас здесь – или же не только здесь? – и вводит в заблуждение. Именно поэтому нам кажется – когда мы так говорим – что человек занят тем, что ничего не видит. И в самом деле, разве может занятой человек ничем не заниматься, хотя бы даже вот этим: ничем? И разве может он не видеть тогда, когда зорко озирается по сторонам для того, чтобы не попасть впросак со своей заботой? И тем не менее мы утверждаем, что человек ничего не видит точно так же, как, по-сути, ничего не делает. Как же так? Да вот так – мы говорим: человек ничего не видит. И нам, поэтому, когда мы так говорим – кажется, что это в его власти, видеть что-либо, или нет, нам кажется, что это его дело, даже когда он его не делая, делает. А он, тем не менее, просто ничего не видит, как ничего и не делает; да, он зорко озирается по сторонам, он смотрит во все глаза, чтобы не проморгать своё дело, но это ещё не является гарантией того, что он, к тому жe, ещё и видит, потому что то, чем он мог бы видеть, когда смотрит, как и то, откуда он мог бы именно видеть – это место и этот орган заняты , так что язык, что вводит нас в заблуждение, из него же, поводив, и выводит, если отдаться ему, как поводырю и услышать то, что именно он говорит, когда выговаривает: человек занят тем, что ничего не видит. Он ничего не видит и ничего не делает именно тогда, когда, как ему кажется, он с головой погружен в самую гущу всевозможных дел и занятий, и потому именно, что нет того, кто делает и видит, потому что то, что он считает своим, как и то, что он считает делом, делается само собой, без него и помимо него, но не без того, чтобы одарить его при этом сладостным ощущением деловитости. Деловой человек, это человек дела , но никак не свой человек, а если и свой, то в деле и для дела; Он именно "деловой" человек, как раньше говорили "дворовой", но никак не человек дела, а если и человек, то при деле, которому оно, дело, кричит как в кабаке: "Эй, человек!", потому что прежде, нежели что-либо дельное сделать, необходимо, перво-наперво, стать.
2. ИСПРАВЛЕНИЕ ИМЕН
3. СПАСЕНИЕ
Прямой путь уклончив. Уклончивый – прям. Поэтому лишь допускающий отклонения следует прямым путём. Прямой путь – наикратчайший. Но сокращая путь, не прекращаем ли мы тем самым нашу по-ступь, наш подвиг, в котором и которым осуществляет-ся Путь? Таков парадокс. Парадокс высвобождает истину. Но высвобожденная истина, тем не менее, утрачивает свою парадоксальность, становясь очевидной. Вот так и поступок, который никогда не гарантирован предыдущим и не даёт гарантий на будущее, который всегда совершается вдруг и вопреки, становится тем не менее со временем нормой, предписанием закона.
Предписания закона очевидны. Очевидным же становится то, что отныне пред-стоит как таковое, став по-ставом. Истина становится законом. Но представленная таким образом, истина начинает двоиться у "людей с двумя головами" (Парменид). С одной стороны она представляется как нечто самостоятельное, более того, как нечто такое, что придаёт устойчивость всему тому, что претендует на звание быть истинным, но, с другой стороны, само стояние истины становится стоянием-перед представляющим её человеком, который отныне и во веки веков сам полагает ей меру именно своего пред-ставления. Истина становится поставом. Но не обставляет ли она нас тогда, когда ею становится то, что обосновывается человеком, полагающим меру всех вещей в себе самом?
Истина очевидна. Но очевидность истины оборачивается парадоксом. Парадокс чреват сомнением. А сомнение рождает веру. Истина, понимаемая вопреки очевидности как парадокс, есть, стало быть, там и тогда лишь, где и когда есть вера. Основательная же доказательность уверенности упраздняет парадоксальность истины. Уверенный не верует. Верующий – не уверен. Поэтому лишь допускающий сомнения высвобождает уверенность.
Высвобожденная же уверенность обнаруживает веру, именно: выносит изнутра-наружу, пред-оставляя ей простор, развёрнутый парадоксальностью истины, осуществляющейся в подвиге веры. Но обнаруженная вера, тем не менее, не выдерживает и не удерживается в этой парадоксальности, она ищет устойчивости, законности своего самостояния. Вера не разворачивается в безусловность поступи, но сворачивается в одержимость уверенности. А уверенность отклоняет сомнения. Отклоняя же сомнения, уверенность уклоняется и от веры.
Путь к истине лежит окольными путями (Holzwege?). Но наша самоуверенность упрямо заверяет нас, что, блуждая, мы неизменно заблуждаемся относительно истины, и заблуждаемся потому именно, что бродим кругами там, где проложен кратчайший путь, выводящий из дебрей сомнений к очевидному. И в самом деле, не изрекаем ли мы опрометчиво, заслышав требовательную речь о существенном: – ну и бред! – отпрянув от затребовавшей нашего внимания речи как от колокольчиков прокажённого? Изречения о существенном тревожат. Эта тревога не даёт покоя, расшатывая устои уверенности. Успокоение усматривают в истине, спасающей от заблуждений. Успокаивает здесь то, что всякий бред признаётся некоторым родом речения, сказом. Так и сказ о спасении становится некоторым образом сказкой.
Но какое отношение к спасению как таковому имеет всё вышесказанное? Не приблизимся ли мы к этому, если внимательнее вслушаемся в само слово вопрошания, выманив своей внимающей решимостью сокрытый в нём смысл? Спросим так: что есть отношение? Не есть ли оно прежде всего и по преимуществу от-ношение, а именно: то, что выносит себя, обнаруживая, и несёт "от-" и "к-"? Что же несёт себя здесь и куда помимо пресловутой «интенциональности»? Не сказ ли спасения, и не к нам ли? А нам, что нужно нам для того, чтобы, следуя-за, опознать за-являемое? Что же предлагается здесь? Уж не спасение ли? Так понятая речь извращает суть изречения. Изрекается: спасение. Исследовать изречение – было сказано – значит следовать из речения. И следовать ответственно, то есть, вступая в отношение.
Но не ходим ли мы всё время вокруг да около, вместо того, чтобы сразу и со всей прямотой заявить о путях достижения спасения? Достигают ли его вообще, и если да, тогда как именно? – не об этом ли в первую очередь следует говорить там, где затеян разговор о спасении? Что это такое вообще – спасение? Спросим – вместе с Мыслителем – иначе: не есть ли спасение прежде всего там, где есть опасность? А опасность – разве она то и там, где и перед чем мы пасуем? Уж не правы ли те, кто сетует на то, что мы слишком много думаем, вместо того, чтобы, наоборот, без излишнего мудрствования принимать все так, как оно есть, не лукавя в простоте сердечной? Так значит, мы слишком много думаем? Но значит ли это, что мы ещё и задумываемся? В том смысле, что ум наш, вступая в ответственное отношение с думаемым, с тем, что его, ум, призывает, следует ненавязчиво за, а не диктует с уверенностью ментора: человек есть мера всех вещей? Вмещает ли наше мышление подобный опыт ответственного думания, указуя на которое можно было бы заявить: человек есть существо ответственное? Как мы вообще мыслим? И что, наконец, зовётся мышлением?
Последний вопрос уже был поставлен Мыслителем. Но так поставленный, привлек ли он наше внимание, а если привлек, то увлек ли туда и тем, откуда и (за)чем задавался? Мыслитель вопрошает: что зовётся мышлением – слышите? – не что такое мышление, но что им, мышлением, зовётся, что вообще зовёт мышление? Но интересно и иное, а именно: то, о чём говорит Мыслитель, задавшись вопросом о том, что призывает мышление, могли бы сказать и говорили афонские старцы, подвизавшиеся в умном делании. Мыслитель свидетельствует: наше мышление ещё не достигло предназначенной лишь для него стихии, а именно потому, что требующее своего осмысления уклоняется от нас; то, что таким образом от нас скрывается и потому остаётся не помысленным, сами мы не в силах принудить явиться, даже в том благоприятном случае, когда мы уже отчётливо предуготовили мышлением путь для того, что утаивается от нас.
И в самом деле, чем больше мы прикладываем усилий к тому, чтобы достичь ускользающего, тем вернее оно удаляется, маня нас за собой. Не полагая же этих усилий, мы даже и не ведаем о потаённом, потому что уверены в том, что оно всегда при нас и в нашей власти. Что же это за потаённое? Мыслитель свидетельствует: то, что удаляется, обращается к человеку более сущностно, и, взыскуя, затребывает его глубже, нежели любое сущее, которое его касается и к которому он отнесён.
Так о чём же свидетельство мыслителя? Для того, чтобы окончательно прояснить смысл сказанного, укажем лишь на одно его недвусмысленное высказывание: только Бог ещё может нас спасти. Так не Его ли Имя так настойчиво искал он на всех путях своих, обращаясь к истокам мысли? И не потому ли, что прямое именование уклоняет от сути, он отклонил и всем нам известное – Спас?
4. К Р А С О Т А
Тридцать лет искал я Бога, но
когда узрел вдруг истину, то
оказалось, что искателем был
Бог, а искомым – я сам.
Байазид
Со времен глубочайшей древности вплоть до наших дней бытует среди людей расхожее мнение (doxa – это не только и не столько "мнение", сколько "сияние", отблесками которого, стало быть, становятся всевозможные "воззрения", вот почему тот, кто смотрит на вещи глазами таких именно отражённых "мнений", видит – вернее сказать мнит что видит – тем самые вещи не в их истинном свете, не в свете самой истины, не в том просвете, в зиянии которого открывается – αλεθεια – их высветленная и просветленная, словно росчерком молнии понимания очерченная, суть, а в том, о котором, надо полагать, предостерегающее речение Иисуса: «смотри – свет, который в тебе, не есть ли тьма?» – Лк. 11,35), так вот, бытует расхожее мнение, согласно которому поэт, как поэт, выражает открывшуюся ему, но сокрытую от прочих смертных, истину бытия, причём выражает её постольку, поскольку сам оказывается неким таинственным и неведомым даже ему самому образом ведомым самой этой истиной так, что, в какой-то мере, говоримое поэтом становится поэтому и говором самого бытия. Почему в какой-то мере (бытует мнение, что мерой всему – человек)? Не потому ли, что всякий поэт, будучи человеком, разделяет тем самым и общую судьбу всех смертных, которая как раз и выражается в том, что речение бытия – его выражение – заглушается речью поэта – его самовыражением – так, что порой совершенно невозможно отличить сказанного поэтом от сказа самого бытия, высказать который он, собственно говоря, и был призван? Так вышний призыв, взывающий для своего свершения к внутреннему молчанию поэта, воспринимается последним не иначе как глубинный позыв к словоизлиянию (Господи, не то же и с любовью?!), а оно – уже оно, а не призыв – в свой черёд, воспринимается как вдохновение, в котором отныне если и мнится нечто возвышенное, так это сам по себе дар поэтической речи поэта, а не сама она – Речь – немеющая стыдливо там, где обретает и возвышает свой голос человек, принявший этот дар за свою собственную одарённость. Признавая на словах, поверхностно, своё призвание как призыв быть рупором богов, поэт, тем не менее, на самом-то деле, внутренне, считает именно самого себя творцом своих собственных речений, вводя тем самым в заблуждение нас, смертных, внимающих его речам, как изречениям свыше.
Поэтом, говорим мы, овладевает вдохновение. Но то, что овладевает им, самого его влечёт, в свою очередь, к обладанию речью, к страстному желанию взять её, овладеть ею подобно тому, как им завладело вдохновение, а не, наоборот, вверить всего себя ей и, тем самым, свершению её судьбы, в чём, быть может, обнаружилось бы и его собственное свершение: «даровася языком разум и сказание» – сказал бы он вослед Максиму Греку.
И всё-таки призвание остаётся призванием, как и дар остаётся даром, даже если они присваиваются одаренным и призванным в качестве его собственных одарённости и призвания. Всякая речь – свыше. А поэтическая тем паче. Необходимо лишь очистить зёрна речений от плевел измышлений. И тогда в том, что говорит поэт, можно будет расслышать и то, о чём проговаривается изречение. В стихотворении, словами которого мы начнём, поэт вопрошает: что есть красота, и почему её обожествляют люди? Сосуд она, в котором пустота, или огонь, мерцающий в сосуде?
Если исходить из текста этого стихотворения, то может сложиться впечатление, что речь в нём идёт о ложной красоте внешней формы и об истинной красоте внутреннего содержания. Так оно, пожалуй, и есть, если ограничиться тем, что сказано поэтом и не попытаться выяснить того, что сказалось через него. А вдруг в его словах сама Красота приоткрывает перед нами свою суть? Не оставаться же нам с покрытыми головами и с необрезанными ушами, когда сама она говорит, открываясь. Так о чём же речь в этом стихотворении?
Первое, на что стоит обратить внимание, заключается в том, что поэт говорит о красоте, а говоря о красоте, использует образ сосуда, пытаясь с его помощью выразить идею, согласно которой внешняя форма не всегда соответствует внутреннему содержанию. Как человек образованный, он, конечно же, прав. Но существует ещё и правота поэта, вступающая порой в конфликт с правотой образованности, а потому оставим последнюю и сосредоточим наше внимание на самих поэтических образах.
Итак, поэт говорит о красоте. В этом, пожалуй, нет ещё ничего поэтического, ибо все мы, так или иначе, вскользь и мимоходом, заговариваем порой о красоте, как заговариваем о погоде или покупках, о политике правительства или ценах на товары. Иногда, правда, кое кто из нас, считая себя философом и выполняя свой профессиональный долг, садится за письменный стол и пишет трактат о красоте. Конечно же, такому есть что сказать о её сути, ведь он имеет о ней понятие, поскольку сама она является для него таким же понятием, как, скажем, истина или благо. Этой, такой сподручной и покладистой, троицы, хватит с лихвой для того, чтобы, например, возвести грандиозный собор, где всё едино и всё понятно в простоте всеединства и в стройной красоте выстроенных понятий. А как же иначе, ведь философ вообще понимает то, о чём он говорит, ведь его дело в качестве философа, уверяют нас, как раз и заключается в том, чтобы понимать — вот только бы он сам не оказался ненароком в заточении своего собственного понимания. А поэт? Должен ли он понимать свою речь? Или же это – не его дело? Как вообще соотносятся философия с поэзией? Может ли поэт быть философом в своей поэзии, а философ – поэтом в философии? И если может, тогда почему исторически сложилось так, что философы, с давних пор признающие изначальное сродство поэзии с философией, изгоняют тем не менее всякого, кто дерзнёт заговорить поэтически, с академического Олимпа? А как же иначе? – ведь дело философа: понимать; а понимание, как таковое, не может осуществляться там, уверяют нас, где бушует стихия вдохновения, без которой, напротив, не может быть ни поэта, ни поэзии. Что же это такое – вдохновение? Вдохновение: то, чему отдаются. А понимание? Понимание: то, чем овладевают. Здесь мы уткнулись, преткнувшись, в тупик. Так что же, весь путь наш напрасен? Нисколько. Как сказал другой поэт и по иному поводу, но о том же: тупик – это только начало пути; тупик – это просто распутье. Вернемся, поэтому, и мы к началу: поэт говорит о красоте. Но не просто говорит, а вопрошает о её сути. Причём "вопрошать" здесь совсем не означает: ставить вопросительные знаки там и сям, преобразуя повествовательные предложения в вопросительные, но значит: вопрошать по существу (так говорят иногда о ком-то: он тоскует по тому-то), то есть – не впадая в поверхностное любопытство, осуществлять сущностное (значит: глубинное?) вопрошание. Что же это за вопрошание, именуемое нами сущностным? Оно таково, что ис-ходит. Сущностное вопрошание исходит из сути вопрошаемого, которое тем самым и утверждает, являясь из-речением. Вопрос, как вопрос, утверждает суть. Утверждение, как утверждение, ставит суть под вопрос.
Что-то с нами здесь происходит неладное. Мы ещё раз преткнулись, уткнувшись во что-то такое, что, по-видимому, морочит нас, подобно оборотням: утверждение оборачивается вопрошанием, а вопрошание утверждением, подобно тому, как однажды вдохновение обернулось уже обладанием, а обладание вдохновением, повязанные овладевающим пониманием. Так и есть. Ведь мы столкнули здесь лад понимания и разлад вдохновения, прозрачность и стихийность, поменяв их при этом местами, создав, как алхимики в реторте, гомункула понимающего вдохновения или вдохновенного понимания, озаботившись вопросом о красоте, которая то ли сосуд, в котором пустота, то ли огонь, мерцающий в сосуде. Огонь, конечно же, красив. Он завораживает нас. Но он же, как стихия, ужасен. С красоты начинается ужас? – Боже мой! – Ein jeder Engel ist schrecklich ? Здесь, пожалуй, уже даже и не тупик, а цельная стена. "Кстати: перед стеной... деятели искренно пасуют. Для них стена – не отвод, как например для нас, людей думающих, а следственно, ничего не делающих; не предлог воротиться с дороги, предлог, в который наш брат обыкновенно и сам не верит, но которому всегда очень рад. Нет, они пасуют со всею искренностью. Стена имеет для них что-то успокоительное, нравственно-разрешающее и окончательное, пожалуй, даже что-то мистическое... (Достоевский, "Записки из подполья")".
Мы ищем красоту. Но – что есть красота, и почему её обожествляют люди? Не потому ли, что о ней, как о божестве, нельзя сказать: смотрите, вот она – здесь, или вон там, как мы говорим: вот дерево, а вон – звезда? Конечно же, и дерево, и звезда могут быть красивыми, но нас ведь интересует не что-либо красивое, а сама она – красота. Так может быть мы заблуждаемся, блуждая праздно среди красивых вещей мира, пытаясь найти в нём то, незнамо что? Нет. Нас не обманешь. И не введёшь в заблуждение, подсунув ложь вместо истины. Так, стало быть, мы ищем истину? Но ведь истина – она же тоже не вещь среди других таких же вещей, которую мы, если хорошенько присмотримся, рассмотрим, отличив ото всего, что ею не является. Скорее, наоборот. Всё, что является и поскольку является, постольку и обнаруживает себя при свете истины и в свете истины. Суть являемого, сказали мы, обнаруживается при-сутствием, как сутьствием-при-сути. А присутствие – говорит ли оно о вещах самих по себе, или же, говоря о них, взывает тем самым именно к нам, вызывая? Стало быть, нам никак не уйти от себя, как только мы отправляемся к иному. Может быть вернее всего мы теряем себя, когда, наоборот, не отходим? Мы держим себя – как бесценный сосуд – в руках. Но – глядь: сжимаем лишь пустоту. А стоит распуститься, и выкидываем такие коленца, что аж земля горит под ногами, когда мы вот так, в пылу, разойдёмся, отпустив свою хватку.
Огонь и пустота. Два образа красоты? Но мы ведь знаем, что если горит, так ведь это что-то горит, и если где-то пусто, значит там чего-то нет. Так, может быть, то, что горит – пылает огнем красоты, а то, чего нет, высвобождает тем самым её же – красоту? Она, стало быть, и то, что есть, причём есть так, что ничего иного и не видно в её пылающем свете, и то, чего нет, причём нет так, что это самое "нет" полнее любого "есть". Почему же тогда "либо-либо": или сосуд, в котором пустота, или огонь, мерцающий в сосуде? – вроде того, как один очень мудрёный философ негодует: ну что вы, как малые дети, носитесь со своими идеями, разве, имея, например, идею денег, вы что-то приобретёте? – нет же, для этого нужны реальные деньги! А другой, не менее умудрённый философ ответствует: позвольте – но если у вас нет идеи денег, тогда и реальные деньги в ваших руках окажутся всего лишь детскими побрякушками. Гармония лука и лиры? И тогда то, что разводит разъединяемое, оно же тем самым и связывает их, объединяя крепче крепкого? Как там у нас с красотой?
Красота нас озадачивает. Так может быть вся незадача в том, что мы тут слишком много думаем? "Видите ли-с: рассудок, господа, есть вещь хорошая, это бесспорно, но рассудок есть только рассудок и удовлетворяет только рассудочной способности человека, а хотенье есть проявление всей жизни, то есть всей человеческой жизни, и с рассудком, и со всеми почёсываниями..; хотенье, конечно, может, если хочет, и сходиться с рассудком, особенно если не злоупотреблять этим..." (Достоевский, "Записки из подполья"). Вот и Пруст вторит, что "инстинкт нам диктует, а ум под разными предлогами увиливает." Так что же, то, что для хотящего инстинкта наслаждение красотой, то для познающего рассудка повод увильнуть? Показать хотению фигу в кармане? Кто же кого здесь морочит? Это, пожалуй, даже и некрасиво. Не получается ли как в басне с лебедем, раком и щукой, где воз и ныне там? И потом, если инстинкт хочет одного, разум диктует другое, то где же тогда "я", за счёт кого вся эта карусель? – А тебя вообще нет – шепнёт на ухо лукавый Будда. Жуть. С красоты начинается ужас?
Мы начали с того, что озадачились речением поэта, продолжили тем, что соорудили, подобно подпольному человеку, кукиш хрустальному собору всеединства, выстроенному из понятий красоты, истины и блага, а рискуем закончить на том, что ужаснулись разверзнувшемуся неизвестно чему. Данте было проще – у него был свой персональный Вергилий. Мы же пустились в эту авантюру на свой страх и риск, не без иронии подразумевая, что именно страх – начало мудрости. Ведь не глупостью же мы занимаемся, вопрошая о красоте? Надо собраться. Минутку. Но ведь по слову древних греков, предоставившим слово тому, из чего произросли поэзия с философией, собирает, призывая, именно красота. А собирают ведь то, что разобрано, разбито, рассеяно и рассыпано. Мы уже знаем, что это: ужас – как молния трухлявое дерево – разбивает до корня, до основания. Основательность познаний теряет здесь все козыри, так что крыть, пожалуй, нечем. Надо лишь обосновать (?!) тождество красоты со всем этим кошмаром. Это не так-то просто. Без ссылки на авторитеты нашему слову едва ли поверят. А кто-то даже нас схватит и за руку, пригрозив, что страх страху – рознь, и начало мудрости, это страх Господень. Каемся. Только вот остаётся вопрос: распря и рознь – она в сродном или различном? Рот Гераклиту закроем мирной рукой? Вырвем ли бич из кротких ладоней Христа? Упокоимся с миром?
Мы хотим узнать, что есть красота. Но нет ли здесь некоторой двусмысленности? Так и есть. Нам, оказывается, мало красоты. Мы хотим её ещё и познать. Возможно, это как раз тот благоприятный случай, когда наше хотение может идти рука об руку с нашим разумением, поскольку хотим-то именно мы, а вот познаёт – наш разум. Впрочем, это тоже не само собой разумеется, и нам, возможно, ещё предоставится случай обсудить кому-принадлежность хотения и разумения, тем более что, как известно, настоящую критику разума написал не тот, кто возжелал действительных денег, а тот, кто высунул ему язык из своего подполья. Сейчас же мы хотим знать. Но что есть познание? Попробуем взглянуть на него через такую вот cxeму: сначала направленность-интенция на познаваемое, заинтересованность им, затем следует акт познания предложенного и, как результат, утверждение познанного. Не напоминает ли в таком виде процесс познания акта поедания запретного плода, о котором речь в третьей главе Книги Бытия? Так оно и есть: сначала возникает предлог – в данном случае подлог – "подлинно ли сказал Бог?" (Быт. 3:1), а с ним и влечение к объекту, затем объект этот поглощается и о нём выносится суждение – "приятно для глаз и вожделенно" (Быт. 3:6). Существенно здесь то, что суждение выносится до, так сказать, буквального вкушения, так что прежде "физического" произошло "метафизическое" поедание предложенного, а это значит, в свою очередь, что испорчена не столько наша плоть (ибо, по меткому слову московского философа, плоть наша, конечно же, мешает нам воспарить ввысь, но она же, однако, не даёт нам и пасть в бездну), сколько душа (реверанс в сторону феминисток – ведь женщина Ева здесь совершенно не при чём, ибо в символике Книги жена означает душу, внешнего человека, подобно тому как и муж в этой символике – это дух, человек внутренний, воссоединение которых в "плоть единую" даёт человека целостного, вкушающего прелесть и радость брачного пира), так что грехопадение произошло и происходит совсем не, как это традиционно принято считать, в низинах материи, а на вершинах духа.
Человек, гордо заявляем мы, есть существо разумное. Разумное – значит познающее. Но, спрашивается, чего же могли не знать наши первопредки, имея как своим истоком так и началом своего знания – Бога? Значит, лукавый умудрился так представить суть дела, что изначально знаемое пред-стало в облике незнаемого, став тем самым объектом познания. Там же, где появляется объект, там неизбежно появляется и субъект, а для появления как того, так и другого, необходим акт обособления – «Адам, где ты?!» – в котором всецелая личность становится отдельной особью – «Голос Твой я услышал, убоялся и скрылся» – внутреннее становится внешним, появляются "я" и "мир объектов" со всеми их прелестями; таковы, в общих чертах, плоды познания-как-поедания. Впрочем, компетентные философы заверяют нас, что в познании, наоборот, происходит слияние объекта с субъектом, то есть, в некотором смысле, как бы возвращение в исходное состояние невинности. Но есть все основания не доверять этим заверениям, поскольку в познании, видимо, имеет место иное, а именно: поглощение объекта субъектом, в результате которого человек, по диагнозу Парацельса, есть то, что он ест. Такова и символика Книги, где вкушение символизирует познание, а вкушающее чрево – разум. Но там же говорится и о том, что всё, входящее во чрево – исторгнется. Значит – познание знанию рознь? Здесь мы должны приостановиться и оглянуться, вернувшись к Книге Бытия, и вернуться для того именно, чтобы спросить: чего же были лишены наши прародители? Чем они были обделены? Да ничем! В буквальном смысле этого слова. Их лишение, как и их обделённость – в ничтожном. И вот уже оно само явило им себя: "А подлинно ли сказал Бог?!" Так храмина творения дала трещину сомнения, чреватого познанием. Творение допустило его – познание как сомнение – и в этот зияющий просвет ворвалось ничтожество, суть которого в искажении "вежества" до невежества, в извращении самой сути творения, без которого, однако, оно само – ничто. Ничто не может быть, но есть, и есть оно не иначе, нежели став творением и в творении, которое ничтожит своим становлением. Ничто становится, и становится оно присваивая и усваивая творение посредством представлений твари, утратившей исток своего самостояния в растерянности сомнения, и человек, увлечённый и завлечённый азартом познания (не так ли и торопыга Декарт, как и первый русский картезианец Хома Брут, вместо того, чтобы утвердиться в сомнении, собравшись, растратили себя, отдавшись: один – наукотворению, как другой – демонам воображения?), не замечает того, что познания вытесняют собой познающего: не так ли голодная рыба заглатывает вместе с наживкой крючок и, не понимая даже, что же на самом деле произошло, выдёргивается из воды: во-вне. Познающий не замечает главного, а именно того, что развоплощённое жаждет воплощения, жаждет той реальности, которой лишено и которой обделено, оно вожделеет воплощения, на которое не способно само по себе. Бестелесное и потому бездомное – ничто – оно жаждет, оно вожделеет телесного храма, той обители и того крова, из которых изгоняет зазевавшегося в растерянности и рассеянности хозяина, занимая его место. Не такова ли природа и тех "богов", коими обуреваем и движим поэт?
Что-то слишком гладко у нас здесь получилось. Гладко и, пожалуй, даже гадко. Ведь начали-то мы с того, что заговорили о красоте, которая – по слову немецкого поэта, повторенному русским пророком – спасёт мир, а закончили бесами. Красота спасёт мир. Значит, мир этот гибнет? О каком мире здесь речь? О том ли, который гибнет в экологическом кризисе, или о каком-то другом, коль скоро было сказано самым кротким – нас уверяют — из сынов человеческих: не мир я вам принёс, но – меч? Так стоит ли нам ждать глобальных катаклизмов, когда прямо здесь и сейчас мы не можем устоять, потому что земля у нас ускользает из-под ног? Что там красота? Мир вернёт она нам спасённым, или природу?
Пруста, например, мы знаем, интересует "природа как она есть, то есть поэтически". Природа, которая как она есть, есть "поэтически", это, пожалуй, "красомир" Гераклита, для всех единый – когда те бодрствуют, ибо спящие отворачиваются каждый в свой сон – который не сотворён никем из богов и никем из людей, и который всегда был, есть и пребудет вечно живым Огнем, мерами угасающим и мерами воспламеняющимся. Это чарует. Завораживает. Но и будоражит одновременно, не дозволяя дремать, отвернувшись от мира, который для всех мудрых един, сонно уткнувшись в свой уютный мирок, где, пожалуй, можно и фигу скрутить, и язык показать всеединству. Нас уверяют, что чары развеивает рациональность. Значит – очаровывает иррациональное? Позволим себе не согласиться. А вдруг те, кто отвернулись в свой подпольный угол, вдруг именно они, крутя свои фиги и дразня своим языком, не спят, бодрствуя, тогда как рационалисты, убаюканные своими непреложными и едиными для всех законами, давно уже почивают с миром? Мир есть огонь – тот самый, воспламеняющийся внезапно, подобно молнии, которая правит всем. Блеска этой молнии видеть нельзя, ибо он слепит. Но слепит он, однако, так, что всё видимое становится видимым только при её, молнии, сиянии. Так что именно в свете огня, мерцающего в сосуде, можно увидеть и сам сосуд, и ту пустоту, которая обволакивает всё, когда свет этот угасает. В потёмках всё едино. А сосуд? Не та ли он чаша, о которой самое наизагадочнейшее изречение Гераклита (А 1. ДК)? И когда Экхарт, в порыве вдохновения, восклицает, что если бы сейчас перед ним не было слушателей, он всё равно бы произнёс свою проповедь вот перед этой самой ёмкостью, это не всё та ли чаша? А Лао-цзы с его чашей? И как тогда нам всем дорасти до моления о таковой?
Миром правит молния. При её внезапном свете, как при властном голосе хозяина, всё становится на свои места. Но стоит ей угаснуть, как тут же начинается копошение. Да, мир един. Но он един лишь на тот кратчайший миг, когда правит молния. Всем же остальным управляется разум, которому давно пора и самому вправить мозги. Так что же, мы ожидаем Хозяина? Не слишком ли, наоборот, их было много? Или же нам милей самоуправство? Полноте. Мы озадачены красотой.
Красота спасёт мир, который пасётся молнией. Мир – это красомир-космос. Космос, это имя, наречённое Гераклитом природе-фюзис. А природа – это то, о чём (A123DK) изречено: physis krypteonai philei: самопроизрастающему любо таиться. Но эта тайна открыто стоит у всех на виду. То, что открыто – aletheya – стоит у всех на виду, это истина.
Нас уверяют: познайте истину, и истина сделает вас свободными (Иоан. 8:32). Странное дело – свободными нас, оказывается, способно сделать то, что и поработило: познание. Или, всё же, грехопадение началось не с познания (добра и зла)? О каком познании вообще идёт речь? И в самом деле, сомневающемуся не следует даже открывать Симфонию на слово "познание", ибо он утонет в потоке речений, призывающих именно и как раз к (по)знанию Бога, достаточно лишь вспомнить здесь изречение Апостола, призывающего нас к богоподобному совершенству, которое возможно, однако, лишь для тех, у кого "чувства навыком приучены – внимание: как читаешь?! – против различения добра и зла" (Евр. 5:14). Уместно вспомнить здесь и притчу о блудном сыне, раскрывающую смысл грехопадения, описанного в первой – "ветхой" – части Завета (уж не пытаемся ли мы влить новое вино в старые мехи?) и спросить: а почему, собственно, столько почестей блудному сыну, и никакой награды его брату, непрестанно пребывающему со Отцом? Не потому ли, что бессознательная, неискушённая невинность не может быть вменена в добродетель? Так что и этому добропорядочному господину предстоит ещё своё путешествие-падение в дольний мир набираться ума-разума. Итак, внутренний человек (муж, дух) познаёт добро помощью внешнего человека (жены, души) и "по путям мужа воздаётся» тому (Иов.34:11). Между тем, как вы помните, вражда положена между змием и женой, так что муж может пребывать там, где правит молния, тогда как жена вечно шатается в потёмках, разыскивая тех, с кем бы "прелюбы сотворити", вместо того, чтобы, обернувшись, вернуться на брачное ложе. Впрочем – мужья тоже хороши! Но здесь мы рискуем утонуть в пучине разверзнувшегося знания, а посему вернёмся – если не к библейскому мужу, так хотя бы к вопросу о красоте, которым нас озадачила поэтическая муза. На поэта, говорили мы, нисходит вдохновение. Поэтому поэт говорит не потому, что знает, но узнаёт – когда и если узнает – постольку, поскольку говорит. Нам услужливо подсказывают, что подобный подход к сути дела ещё теплится на Востоке, где аскеты культивируют единство мысли(знания)-слова-дела(тела), тогда как на Западе, наоборот, сначала узнают, чтобы потом уже делать, никак не отвлекаясь на раздумья. То, чего аскет достигает путём изнурительного труда, поэту даруется даром, если он, конечно же, озаботиться тем, что ещё не зримо, но, смотрите, уже проглядывает в том, что он только что сказал. Поэт говорит о красоте. Мы же хотим знать, что это такое. Поэт, сказали мы, может и не знать, о чём он поёт (ведь нам известно, что пророки не единожды выспрашивали у Ангелов истолкования своих собственных слов), как многие не знают например того, что уже не единожды рождались в этот мир (так Иоанн Креститель не ведал, что вновь родился в духе Илии). Знаем ли мы то, что говорим? Даровался языком разум и сказание?
Не странно ли, ведь как раз то, помощью чего мы объединяемся в понимании – речь – она же и разъединила нас, когда мы вознамерились достигнуть небес, соорудив Вавилонскую Башню? Дар языков сближает? Вот и наша речь, как прожилки неведомой породы, змеится в толще выражений, цитат и мнений. Мы и рта не успеваем открыть, как язык наш вязнет в месиве услужливо готовых фраз, так что из всего, что мы успели уже наговорить, действительного внимания заслуживают не более чем два-три высказывания, принадлежащие, увы, не нам. Это, впрочем, не обескураживает, поскольку ведь и Сад, возделывать и хранить который было заповедано нашим прародителям, тоже был насажен не ими. Лишь бы только мы не увлеклись, начав культивировать само это возделывание – поэзия, разве она производство литературы или культурных ценностей? – сотворив очередного идола из нашей культуры, "ибо вымысел идолов – начало блуда" (Прем. 14:12). Не даром ведь и в декалоге заповедано: не воображай! – Исх.20:4 – и, там же и о том же, далее: не прелюбодействуй – то есть не блуди по плоти, и вслед за этим: не пожелай жены ближнего твоего. То, что ближний здесь, это не тот или этот вот – внешний – человек, но именно человек внутренний, дух, понятно всякому, кто разумеет читать, да и с женой не так уж всё сложно, стоит лишь вспомнить все те изображения внешних человеков, что малевали "единобожники" в порыве религиозного вдохновения на своих стенах, распаляя свои чувства по отношению к ним. Напомним только, что внешний человек, по степени своего Богопознания, может быть описан в Книге и как телец, и как овца, и как буйвол, и как свинья наконец, так что и скотоложество, порицаемое в Законе, это грех совсем не плотский – что плоть? она истлеет – но духовный. Так что и Христос, когда предрекал о том, что "все вы соблазнитесь о Мне" (Мф. 26:31), предостерегал об этом же: чтобы мы не пожелали жены ближнего своего – не наделали бы всяческие его изображения, поклоняясь им вместо Бога, "Который над всеми, и через всех, и во всех нас" (Еф. 4:6).
Эко нас, однако, занесло! Уж не для того ли поэт, застигнутый врасплох вдохновением, ослеплен им, чтобы не нагородить подобный – не сад – огород? Поэт осиян вдохновением. Вслушавшись, мы сможем расслышать здесь натренированным ухом одно из ключевых понятий Мартина Хайдеггера: Еr-eignis, а заодно и вспомнить его размышления о чаше в связи с озадаченностью вещностью вещи. Мыслитель вопрошает о чаше. Ход его деспотической мысли завораживает. Перед нами разверзается внезапно – что! И здесь мы низвергаемся вдруг долу недоуменным: так ведь и пустота консервной банки являет собою самое то, почему же тогда её мы не именуем произведением искусства (да ладно! – а когда вы в последний раз были на выставке?), как, скажем, какой-нибудь микенский черепок? Потому что “умерли боги”? Впрочем, не понимали и Конфуция, когда он в храме ходил на цыпочках согбенно, распрашивая завороженно о том о сем: как! – недоумевали – и этот человек считается знатоком ритуала? Он же ничего не знает! – А мудрец все ходил и ходил – совсем как тот, с фонарем на базаре – тщетно пытаясь пробудить почивших. Возможно, пока мы будем недоумевать, быть может и сама красота, освободившись наконец-то от нашей всевопрошающей хватки, нет-нет, да и мелькнёт перед нашим мысленным взором — пусть не росчерком молнии, так хотя бы крылышком мотылька, что приснился однажды Чжуан-цзы.
Молнию мечет Зевс – верховное божество Олимпа, она им помечена. Ключи же от храма, в котором – по слову Эсхила – за семью печатями покоится молния, вверены Афине, покровительнице Аттики. Таково знание древнего грека. А для нас, современных, является ли молния знамением божества, или же всего лишь признаком атмосферных явлений? Правда, некоторые настырные мыслители, вроде Гёте, упрямо твердят наперекор профессуре, что до уровня явлений дотягивают лишь первофеномены, перед которыми они, когда те являются во всей своей наготе перед ними, «испытывают некоторый род потрясения, почти что ужаса. Сентиментальные люди, те укрываются в растерянности» (Максимы и рассуждения №412). Нас же, покуда деловой рассудок не расставил всё по своим местам, захватывает и завораживает разве что лишь грандиозное. Так что – красиво лишь исключительно то, что явилось с размахом? И тогда вся неприхотливая до аскетичности красота Востока, с его чайной церемонией, икебаной, каллиграфией, монохромной живописью и афористикой Мастеров Чань, должна быть оттеснена в ряды невзрачного? Как там у нас с чувством прекрасного? Мы всё ещё чувствуем его, или же давным-давно уже знаем-понимаем? Знаем ли мы вообще знаемое, коль скоро оно, может статься, брат-близнец неведомого? Фома – это далеко ещё не Хома.
Всем правит молния. Имя этому всему – мир? Или, быть может, бытие? С именами, однако, у нас нелады по крайней мере со времён Конфуция. Вот и Мартин Хайдеггер не нашёл ничего лучшего, как наложить на это слово («бытие») крест. Нe стоит, впрочем, обольщаться — это но тень Голгофы и даже не заурядное перечеркивание. Может быть оно должно явить собой средостенье пространства-времени?: так вертикаль неуловимой молнии накладывается на горизонталь недостижимого – ах, этот язык! – горизонта. Там – граница времени; здесь – граница пространства. Граница же – она единит, разводя земное с небесным, бессмертное со смертным. Бессмертно, однако, лишь Божество. Его-то мы как раз изгнали из нашей научной картины мира, почему и сама эта картина перестала являть собою для нас искусное творение, обернувшись плацдармом для оборота научно-технического прогресса во имя торжества разума. А тут вдруг, как гром среди ясного неба: начало мудрости – страх Господень (Пс. 110:10)! Не безумие ли это? Или же здесь есть чему поучиться? Услужливый и покладистый разум, пожалуй, ради собственного покоя и благополучия, сможет – его не убудет – организовать, рационально спланировав, курсы повышения мастерства у безумцев. Поохает, причмокивая языком, перед скромной красотой ритуальной утвари на прилавке. Ну и, конечно же, занесёт всё в анналы культуры мира.
Так что же – уж не сводим ли мы здесь счёты с разумом? Нисколько. Поскольку сие возможно исключительно с его же услужливой помощью. Мы просто говорим о бессмертном божестве – ведь мы, смертные, лишь нырнув в пучину смертности с дерзновением достичь самого её безусловного дна, сможем наконец оттолкнуться от него, дабы возыметь шанс вынырнуть в бессмертии – которое не умерло, но удалилось. Божество удалилось. Эта, каббалистическая в своём истоке, мысль ("Знай, что до начала творения был лишь высший, всё собою заполняющий, свет. И не было свободного незаполненного пространства – лишь бесконечный, ровный свет всё собою заполнял. И когда решил ОН сотворить миры и создания, их населяющие, этим раскрыв совершенство своё, что явилось причиной творения миров, сократил себя ОН в точке центральной своей – и сжался свет, и удалился, оставив свободное, ничем не заполненное пространство" — Ари. Древо Жизни), является также и эзотерическим ядром рационализма, с его скандально известным cogito ergo sum, ибо что есть это самое cogito, если не вот это, собранное в точку, sum (безусловно прав Мераб Мамардашвили, и смысл имеет лишь то, что создано – воссоздано? – предельным усилием самодержно собранной – из рассеяния египетского? – личности, тогда как те, что, моргая, кивают многозначительно в сторону Бога, упокоившись "своей" "верой", оказываются в действительности глубоко и в корне неверующими), освободившее тем самым место – не для мира, увы – а для постава научной его картины (не так ли и печально известный Хома Брут, очертив – велик язык! – себя кругом и встав в самом его центре, защитился тем самым – до поры, до времени – от чертей)?
Божество ушло, но стало этим ещё ближе нам. Божество скрылось. Но оставило знаки на своём – нашем – пути. Эти знаки – Истина, Красота, Любовь, Благо – которые необходимо пережить для того, чтобы знать, именно они, воспламеняясь нашим ищущим взором, молнией ударяют в сердце человека (только во всеочищающем свете этой молнии мы сможем наконец обнаружить, что Ничто – это один из многочисленных ликов божества, и что лишь ползающий во прахе остывшего мира змий жалит – Быт. 3,15 – тогда как вознесённый – Числа 21,6-9 – жезлом ввысь, исцеляет), которое оказывается сердцем мира.
приложение:
В И Й
(Вероятный смысл невероятной истории)
Я и прежде жил в этом углу,
но теперь я там поселился.
Ф. М. Достоевский
Смерть – вот единственный факт, достойный философии. Но она же, пожалуй, единственный акт, не доступный для философа. Биография съедает мысль, а смерть предоставляет ей шанс сбыться. Однако, лишь живая смерть. Кончина достойного светлой памяти семинариста Хомы Брута – да простят мне сей гамлетовский каламбур – была брутальной исключительно по содержанию, по форме же она была просто-напросто неизбежной. И не в том только смысле, что, мол, все люди смертны, Хома Брут – человек, следовательно... Как и не в том, что именно смерть в реальном философствовании всегда является символом – не знаком! – рождения, а в том, что это было действительное рождение через действительную смерть. Умер семинарист – родился философ. Это важно закрепить: не в семинаристе родился философ, а там, где был семинарист – через инициацию смертью – появился философ. Вместе им просто не было места в том, что вмещает в себя либо то, либо иное. Хома Брут отказался быть иным самому себе. Он предпочел остаться самим собой, но тем, которого ещё не было. Для этого ему необходим был взгляд на самого себя из той точки, в которой до него никого не было, даже его самого. Этот взгляд стал взглядом Вия, который, только что услужливо народившись, не мог самостоятельно – ибо стать он мог одновременно со взглядом – открыть свои глаза, с чем, однако, прекрасно справились страсти семинариста после того, как он сумел их отделить от самого “себя” при помощи декартовой когитальной редукции, выделив и очертив свое “Я” скобками феноменологического круга, за которым эти черти разыграли уже свой шабаш. Как только Вий открыл глаза, шустрые смотрелки семинариста захлопнулись навеки. Будучи философом в жизни лишь номинально, он становится им в смерти реально. Вы скажете: а как же тогда быть с трупом и со всем тем безобразием, которое обнаружилoсь поутру в достопамятной церкви? Ведь мудрец, говорят, не оставляет следов? На это ответствую: действительное безобразие – это вампиризм культуры (ведь панночка литературного служения так и не разжала своей смертельной хватки на горле писателя), а вот мудрец и в самом деле не оставляет своих следов.
*p.s: в этих этюдах конца восьмидесятых – странно сказать но уже прошлого века – я убрал сегодня, в тринадцатом году начала нового, практически все языковые иллюстрации дабы текст постоял наконец уже сам по себе без всех этих этимологических костылей
СЕБЕ ОТ СЕБЯ
Пускай свой хлеб по водам, потому
что по прошествии многих дней
опять найдешь его.
Екклесиаст
Обычно мы сначала думаем, а потом уже делаем не думая, либо наоборот — сначала делаем, а потом уже думаем (типа: зачем? почему? А ведь могли по другому и т.д.). Задача же заключается в том, чтобы «думать» и «делать» стало единым актом, чтобы это было одним и тем же.
___
Греки брак считали гражданским долгом, а вот любовь искали на стороне, среди проституток и мальчиков. Христианство не смогло изменить этого, разве что заменило долг гражданский долгом нравственным, препоручив последний Церкви, то есть всё тому же гражданству. Так и хочется все слова здесь взять в кавычки, однако не иронии ради, а как некий иероглиф, чья суть — культура (терпеть не могу!). Я «за» греков хотя бы потому, что они стояли у истоков этой самой «культуры» (каверзный вопрос: а были ли «культурными» сами греки, коль скоро они стояли у истока культуры?) и, значит, были нравственно чище (в смысле отсутствия духовного у них фарисейства).
___
На зло способна лишь «часть» души, а на добро — вся душа целиком. Целая душа и есть сама душа. У части её совсем иное имя: легион.
В Е Н О К К. И.
- 1 -
Наш ум орлом парит в лазурной шири,
где воздух чист как слезы, и размах
его крыла становится все шире,
да крепнет мощью каждый новый взмах.
Опасен путь к заоблачным вершинам.
Полет с оглядкой предвещает крах.
Но больше всех на том пути страшны нам
химеры чувств — они внушают страх,
сгущая воздух в образ исполина
со взглядом грозным, что стирает в прах.
И стынет кровь. И меркнет взор орлиный.
Страстями ум раздавлен, как в тисках.
Поджав свой хвост паршивый, торопливо
шакал рассудка рыскает в песках.
- 2 -
Шакал рассудка рыскает в песках,
смакуя кость сухую теорем.
Он знает много их. Но вместе с тем,
что толку в этих знаниях? Тоска
с ума стирает пыль любых систем.
Чиста доска. Но, мел роняя на пол,
мы снова чертим знаки новых схем.
Лукавый Сфинкс, поджав жеманно лапы,
Джокондой томно из-под век глядит,
и человек, с умом от взгляда ватным,
как ученик перед доской, твердит
одно и то же с видом виноватым.
А между тем — таким же словом Рима
распята Плоть на древнем древе мира.
- 3 -
Распята Плоть на древнем древе мира.
Притихли стоны, крик надрывный, смех.
И только правый умирает с миром.
А тот, что слева — матом кроет всех.
Распята Плоть. Той Плотью Слово было.
И Слово было с нами. Сон утех
издревле правит миром. Лишь у тех,
кто жить не может снами, если шилом
на дне желаний совесть их лежит,
не дремлет слух. Для них с высот эфира
нисходит Речь. И сон, как вор, бежит
стеречь добычу в сумрачных местах
сердец дремучих. Время кровь взбурлило,
и шум веков пульсирует в висках.
- 4 -
И шум веков пульсирует в висках,
и кровь бурлит, и тонет плоть в истоме,
и ноет грудь, и сердце сладко стонет,
когда весна покажется в листках
и нежно нас, как струны пальцем, тронет.
Взыграет дух. Не так ли мощь мазка
однажды немощь бледную куска
холста простого сделает шедевром?
Пришла весна и возбужденьем нервным
прогнала сон. Созвездий сонм у трона
луны собрался. Ветер замки строит
из глыбы туч в лучах ее короны.
Лаская слух, от сна восстав, для мира
поет поэт. И сладкозвучна лира.
- 5 -
Поёт поэт, и сладкозвучна лира
его души. За это рой Менад
терзает плоть поэта. Где-то над
лазурной ширью мирного эфира
бушует море. Волны зла незримо
ласкают скалы гнева там. На нем,
сверкая ночью и мерцая днем,
воздвигнут трон из цельного сапфира.
На троне Ангел в огненной порфире
роняет алчный свой на землю взгляд
зерном раздора, и цветет разлад,
как плесень, в сердце. Этот гнили рад.
И спесь пред ним слагает песнь на лире,
но ей не ведом миротворный лад.
- 6 -
Но ей не ведом миротворный лад,
поэта песне, если с криком диким
он струны рвет тугие нервов. Дике
стоит с ключами у небесных врат
и ждет Орфея. Звуки крика сникли
травою смятой под ногой. Назад
идет он молча. Тенью Эвридики
слова его растаяли, и взгляд
ушел в себя испуганной улиткой.
Но в этот миг, когда свернулся свитком
весь мир пред ним и канул в пустоту,
поэт внезапно поднят в высоту
небес иных был духом, где незримо
хранят печати мира Серафимы.
- 7 -
Хранят печати мира Серафимы,
и крылья их лучистые чисты,
как в книге жизни первые листы.
Они шестого неба сферу ими
укрыли плотно. Рядом Херувимы
скрижали держат ветхие. Пусты
для взора смертных тайные посты
чинов небесных. Но для веры в Имя
открыты двери знания. Лежат
за ними свитки первозданной Торы.
И те, кто знают, древние узоры
читают в сердце. Трепетно дрожат
все семь небес, когда их чтенью вторя,
осанну в вышних Ангелы вершат.
- 8 -
Осанну в вышних Ангелы вершат.
Не хватит рифмы, слов не хватит, мысли,
чтоб охватить стихами и осмыслить,
все то, что смертным свыше предрешат.
Созревших душ срывает ветер листья
и смертью крестит, в пыль тела стерев.
Умрет — кто жил, до осени созрев.
Кому вся жизнь его лишь снится —
судьба вернуться в тело. Возвратиться
они не смогут в отчий дом сынами.
Отца им отчим заменяет. Снами
он в мир заманит снова возвратиться.
Дух учит слову мудрости надмирно.
А здесь кричат учителя надрывно.
- 9 -
А здесь кричат учителя надрывно.
Учений тьма. И тьма в сердцах. Людей
прельстила тень подобием идей.
Химеры мыслей скрыли свои рыла
под маской знаний тайных. Обалдев
от Сумм и логий, всевозможных измов,
от Кабалы, И-цзина афоризмов,
мы тонем в мутной мертвых слов воде.
Наш дух — нигде. Душа, увы — везде.
Она, как девка, глазки строит миру.
Жених напрасно ждет невесту к пиру,
Ее другие лапают, раздев –
пока немея и едва дыша,
пророки днесь нас судным днем страшат.
- 10 -
Пророки днесь нас судным днем страшат,
а мы не верим в эти злые сказки.
Венец терновый тесен нам, но царский
как будто впору. Все его спешат
себе на темя натянуть, по-царски
воссев однажды каждый на свой трон.
И с этих пор владенья наши тронь
пойди, попробуй: мы убьем за цацки.
Возможно все в именье нашем. Там
и днем, и ночью каждый, вроде, сам
себе хозяин и, как бог, свободен
в своих поступках и желаньях, вроде.
А кто же раб? В ком, чувствуя разлад,
томится дух и пасть боится в ад?
- 11 -
Томится дух. И пасть боится в ад
лишь тот, кто слышал о паденье. Слово
услышать мало. Осознать и снова
собраться в путь, умом поднявшись над
безумьем мира, взгляд расправив, словно
крыла два мощных, это, право, не
по силе многим. А иным — вдвойне.
Блажен, кто смеет. Кто зевает сонно,
и к сонму вышних кто взывает лишь
когда в смятенье оттого, что тишь
его болота теребит тревога,
тот не расслышит в риске голос Бога,
и не шагнет его с вершины мира
душа, как в омут головой с обрыва.
- 12 -
Душа, как в омут головой с обрыва,
шагнула в смерть. И жатвы срок настал.
И вышел Жнец. И острый серп достал.
И срезал колос, словно пуповину
обрезал врач. А кто терпеть устал
и гонит смерть, как палача, с порога,
тому с начала предстоит дорога
и до конца — до сохлого листа
на голом поле. Вот такая доля
у нас, у смертных. Но бессмертен смех
у тех, кто с песней вышел на раздолье
и ждет, резвясь, туда прихода всех.
Рыдает тот, кто сам себе не рад,
когда у сердца с разумом разлад.
- 13 -
Когда у сердца с разумом разлад,
и дух с душой не смогут ладить тоже.
Владенье наше на Бедлам похоже,
где правит хам, и где царит разврат.
Разрушен храм. Отрезан путь назад.
Шатер небес раскидистый с овчинку
глазам незрячим кажется. Возврат
туда немыслим. Свернут ум личинкой.
Не можем мы и малую искринку
в истлевшем сердце для людей раздуть
и светом тем тернистый сгладить путь,
иль просто словом проложить тропинку
к тому пути. Не властны мы над миром.
Нам совесть гнойным кажется нарывом.
- 14 -
Нам совесть гнойным кажется нарывом,
и это значит: мы сошли с пути.
Но разум тщетно тужится найти
дорогу сам и кружится по миру
бесплотной тенью. Жизнь чревата срывом.
Свободы нет. А значит — нет греха.
Не спорит тот, кто помнит петуха,
слова Христа, и взгляд Петра трусливый.
Кому судьба, тот расправляет крылья.
А прочим то, что так и не раскрыл я.
Возможно все. Но кто же сможет сам
пылинку сдвинуть? Только небеса
нам кожи ближе. Это там, не в мире,
наш ум орлом парит в лазурной шири.
- 15 -
Наш ум орлом парит в лазурной шири,
шакал рассудка рыскает в песках;
распята плоть на древнем древе мира,
и шум веков пульсирует в висках.
Поёт поэт, и сладкозвучна лира,
но ей не ведом миротворный лад.
Хранят печати мира Серафимы,
осанну в вышних Ангелы вершат.
А здесь кричат учителя надрывно,
пророки днесь нас судным днем страшат.
Томится дух, и пасть боится в ад
душа, как в омут головой с обрыва.
Когда у сердца с разумом разлад,
нам совесть гнойным кажется нарывом.
p.s: «К. И.» здесь – позывные Музы (Комиссаровой Ирины)
___
Он всё время скользит по поверхности мысли, а я пытаюсь нырнуть в её глубину — что не лучше и не хуже, просто иначе — но его всё это ужасно раздражает, как если бы муха, что нагло ползает по лицу, залезла вдруг в нос. Вот именно — он чихать хотел на мои «глубины».
___
Господи, как это точно: «он думал и, конечно, не знал, о чём» (Достоевский, «У Тихона»). Об этом же проговорился говорливый, но прозорливый Розанов (редкий случай, когда одно вытекает из другого): лишь рассеянный сосредоточен, ибо он озабочен не тем или иным — мелочами — а своим. Дерзну свидетельствовать: дума — она вообще и всегда ни о чём (впрочем — и о чём угодно тоже). В думании главное — не содержание, не то, о чём оно, а само это сосредоточенно собранное в себе самом «состояние», в котором как раз и просматривается наше исконно-духовное (не душевное) устроение.
___
Умники третируют «русскую» философию — мол, мало того, что «настоящая» философия вообще ничья, так русские умудрились ещё и мимо неё пройти. А я так скажу: если где и была философия, так это именно у русских, у этих, по слову Достоевского, «созерцателей», которые думали-думали, и сами не знали, о чём. Вы-то все, надо полагать, прекрасно знаете «о чём», «зачем» и «почему», но вот вопрос вопросов: а думали ли вы вообще? Если выразить эту «проблему» в терминах эзотерического христианства, тогда можно сказать и так: думает (вне дискурса) дух, а мыслит (рационально) душа. И тогда станет понятной претензия русских мыслителей на сугубую духовность — вверну-таки столь ныне модное — нашего отечественного «менталитета».
___
Нравственность и вера: здесь нет связи по необходимости, нет и логического перехода: если «А», то «В».
___
Кто видит обстоятельства, тот не видит себя самого.
___
Любое представление самого себя есть уже тем самым и выход из себя самого, вопрос лишь в том: куда?
___
Плотин: практикой занимается тот, кто обессилел для созерцания. Умник здесь огрызнётся в том смысле, что, мол, и созерцание — это тоже практика. А как же иначе, ведь он вполне понимает, о чём речь! Тогда как созерцатель – тот не понимает и не знает. Даже не изрекает. Он именно созерцает так что самое «это» и является его «делом», его «словом» и его «мыслью», за вычетом самого этого «его»
___
Человек выстраивает (изменяет) свою жизнь именно и только так, чтобы неизменным оставалось его – всемерно и всенепременно позитивное – отношение к себе самому, вот почему человек(а)ом правят не так называемые «обстоятельства» (естественный отбор, среда, идеи, etc) но всегда и только его образ самого себя; однако не следует забывать что всякий позитив есть не иначе как «перевёртыш» негатива
___
«Любовь к Богу и ближнему — в этом весь Закон и Пророки». Суть всех Вед тоже сводится к двум-трём речениям (“То Ты Еси”, “Этот Атман – Брахман”). Весь опыт православия так же заключается в двух наставлениях: «держи свой ум во аде и не отчаивайся – иди в свою келью, она тебя всему научит».
___
Сделать (подумать) то же самое, но как именно своё; быть самому началом и концом любого действия (думания), тем более такого, которое, казалось бы, прекрасно может обходиться без тебя и, более того, происходит наилучшим образом как раз и только «само по себе» – без твоего в нём «сознательного» участия как со-участия:
-Кого Мне послать и кто пойдёт для Нас?
-Вот я, пошли меня!
В этом эзотерический нерв декартовского «метода», который работает тогда только, когда именно осваивается в таком вот – «пророческом» – смысле, а вовсе не в том, что вы за него и вместо него навыпридумывали.
___
На вопрос о том, кто же такой этот мой «ближний» — все эти торопыги из евангелического макдональда услужливо тыкают своим пальчиком в Лк.10:29-36, забывая о том, что это всё-таки Притча, а не параграф из их ликбеза, и дабы разуметь её, необходимы глаза, чтобы видеть и уши, чтобы слышать. А чтобы захотеть это увидеть и услышать, скользните-ка пальчиком дальше — Мф.5:46-47 — и прочтите: «если вы любите любящих вас – а разве тот же Иисус, которого вы склоняете к месту и не к месту, разве он не любит нас? – и приветствуете приветствующих вас, какая в том ваша заслуга? Не так ли поступают мытари и язычники?»
Открыв свои глаза и уши вы увидите здесь, быть может, открытыми и подлинные тайны Царствия Небесного, среди которых есть и та, что вы не единожды рождаетесь на этой проклятой за вас Земле потому именно, что любили как всегда не то и не того
___
И только племя мелких собственников никак не может понять, что выход из земли Египетской как и вход в землю Обетованную говорит совсем не о том пятачке земли, за которую они проливают (о, если бы только свою!) кровь, а о том именно, что им дарована подлинная вера взамен языческих суеверий. Земля в Библии как раз и является символом «веры», как, например, камень – символом «закона», и лишь тупой до кровожадности язычник мог «понять» заповедь побивания виновных камнями — то есть обличение совести тех Законом — как призыв к их буквальному и физическому уничтожению.
___
Мужчина в отношениях с женщиной ценит отношения, а женщина — мужчину. Поэтому для него важна, например, честь, тогда как для неё — он сам ( однако желательно при этом «честный»)
___
Если у мысли есть тело, почему бы это тело не наделить ещё и душой со всеми присущими ей атрибутами тела? Тогда ведь получится — что? Это, как говорится, сильный вопрос.
___
Понимать — ещё совсем не значит: мочь объяснить.
Однако же умение объяснять исходит из понимания.
___
Я загадаю тебе о «карме» загадку, а ты, имеющий ум, её разгадай: свиньи, в которых вошли бесы (Лк.8:27-35) и свиньи, что пас блудный сын (Лк.15:14-20) — не одни ли и те же свиньи суть — а ежели так, тогда что бы такое всё это могло значить?
___
Альпинисты, конечно же, покоряют не горные вершины вовсе, а самих себя. Так и дума «наша» не иное что как самоё себя думает — это её жизнь, её дыхание (кстати – или нет? – я ещё в раннем детстве заметил: если внимательно прислушаться к своему дыханию, тогда оно начинает вдруг прерываться и в замешательстве «задыхаться» так, что начинает казаться, будто оно сейчас совсем прекратится, и ты, задохнувшись, никак и никогда не сможешь вдохнуть, потому что уже не знаешь, не понимаешь, как это вообще делается — дышится).
___
Бибихин страстно любит все эти культурологические – не «цветочки» даже, так умиляющие всех и всякого филолога в том числе, но именно – «ягодки», ради которых забредает иногда даже в дебри Вед, где отыскал-таки, что Агни и Шива «имеют среди прочих имён и название «пурамдара», «раздиратель городов» («Узнай себя» стр.41), причём, если верить стр. 330 этой же дивной книги, то окажется, что это именно «диавол рассеивает, разбрасывает город, слитый в одно». О диаволе пока и здесь умолчу, а вот об Агни с Шивой вопрошу словами Пушкинской Царевны-Лебедь: «милый друг, зачем далёко?» И в самом деле — раскрой Книгу книг и прочти Мих.2:13 хотя бы! Но и это — не слишком ли далече? А ближе, надо думать, конечно же Тот — Кто завесу Храма "разодрал надвое, сверху донизу". И уж совсем в тему «Узнай себя»: разве не знаете, что вы Храм Божий..? (I Кор.3:16).
___
И каков же тогда эзотерический смысл изгнания Христом торгующих из Храма, если Храм этот — наше тело (не плоть)? Он немыслимо прост, хотя для того, чтобы докопаться до этой простоты, следует изрядно мыслью потрудиться — Лк.6:46-49 — ибо «кто не работает, тот и не ест», а вкушение, по Книге, есть символ именно познания (ср. с герметическим: человек есть то, что он ест), и коль скоро Храм является тем «местом», где поклоняются Господу (в том числе и познанием) – а поклоняются Ему совсем не в рукотворных «зданиях» и вовсе не в «биологических» телах но «в духе и в истине» – тогда все те способности души, которые к нему и к ней не приспособились и не способны потому к усилию, коим Царствие Небесное нудится, тогда все они «закономерно» — что? — отсекаются и устраняются («изгоняются»), причём здесь же выясняется, что сам «человек» не в силах всего этого осилить, но лишь и только помощью того самого в человеке, «Который во всех нас» выгоняет из нас всевозможную нечисть всех этих тантр, йог и прочих «технологий», о чём, впрочем, уже совсем иная Причта (Мф.22:11-14), уразумеет которую лишь тот, кто, опять же –изрядно потрудившись – докопается до самого основания (I Кор.3:11).
___
Плоть — «тело» души.
Душа — «тело» духа.
А дух — тело Господне.
Душа — таким образом – не «содержимое» тела, наоборот: именно тело наше со-держится «нашей» душой. Душа же со-держится духом, как тот – Господом. Душа так сказать «дышит» духом, вдыхающим Господа. Но душа, через плоть (не тело), «дышит» ещё и «стихиями мира сего». В этом её призвание (одухотворение через человека и человеком мира) как в этом же и её проклятие.
___
Поль Валери: какова вероятность существования единства в природе?
Энштейн: это — акт веры.
___
Кант писал «Критику», а написал «Аналитику».
___
Нет пророка в своём отечестве.
А как там дела с философами?
___
Прочитайте последние страницы вступительного слова Павла Флоренского перед защитой на степень магистра, где он говорит о методе своей книги, и вы с удивлением обнаружите весь смысловой каркас Лекций Мераба Мамардашвили о Прусте.
___
Ей, Господи, воистину Ты сокрылся от мудрых разумников, открывшись младенцам (Мф.11:25). Читающий по букве, а не по Духу, разумеет сие «младенчество» натурально, забывая заглянуть в Ин.3:1-10, где Спаситель в беседе с Никодимом приоткрывает одну из завес этой тайны: человек — не «тварь» вовсе но существо рождающееся (интересно, что в китайском языке понятие человеческой природы выражается двумя знаками: «сердце» и «рождение–жизнь») и потому умирающее («аминь, аминь глаголю вам, аще пшеничное зерно, падши в землю, не умрёт…») — кстати сказать, именно эту тему («по букве»), как сухую кость обгрызли экзистенциалисты. Покинув материнское лоно рода, “человек” рождается в лоне социокультурном, в котором, однако, так и остаётся “разумным животным” (животным – но разумным, разумным – однако животным), так что правым отчасти сказался и Ницше: только пытаясь стать сверхчеловеком, животное может стать человеком. Лоно, в котором разумное животное вынашивается до человека, есть лоно Духовной Традиции. Задача, однако, заключается в том, что из этого лона тоже и в свой черёд необходимо выродится — вот это уже и будет рождением в Духе. Зачатый же в лоне Традиции как раз и является тем самым младенцем, который может дорасти ещё и до “совершенного мужа”, питаясь однако духовной пищей именно этой традиции, а не всеядной стряпнёй “культуры”.
___
Целое не возникает на основании своих элементов – оно само является их основанием.
___
Ловушка номинации: именуя «процесс», мы получаем субстанцию.
___
Нет ничего более субъективного, нежели объективная реальность.
___
Память является одной из форм забвения.
Здесь упускается из вида тот факт, что забвение, так же как и воспоминание, суть один и тот же, но, так сказать, разнонаправленный акт: мы забываем что-то не потому, что оно само ускользает за, так сказать, «горизонт» его нами “держания”, наоборот — мы именно забываем, то есть производим акт явного вытеснения ещё имеющегося, тогда как вспоминание есть безудержное схватывание уже ускользающего. То, что забывается, не само собой канет в нети забвения — мы сами отказываемся от него так, что отказное не кажет себя нам, отказавшимся.
___
Мы, если уж и не осуждаем огульно, то как минимум снисходительно подтруниваем над Пилатом и даже допускаем себе подсмеиваться над ним в том смысле, что, мол, Истина перед ним стояла, а он, наивный, вопрошал у Неё не “кто”, но «что» такое есть она? Ну, посмейтесь тогда заодно и над Петром, который знал ведь, Кто суть Истина, и тем не менее трижды отрёкся от Знаемого. Пилат, для которого истиной был римский закон, по истине закона и поступил, хотя, как это нам кажется, мог бы поступить и по закону совести, которая ведь у него была; так он и поступил бы так, будьте уверены, воспитывайся в культуре, где верховным законом являлась бы совесть, а поскольку это не так, то для него и не было такой проблемы, она есть только у нас, знающих об этом в том числе и потому, что Пилат этого не знал, вопрошая об истине у Истины.
___
Тело человека — оно ни в коей мере не организм, каковой есть и у животного. Об этом знали уже древние иудеи, выделив сотворение человека в отдельный от творения всего сущего акт. И тем не менее при таковом знании тела как именно тела, мы с завидным упорством продолжаем культивировать и обследовать его как именно и только организм.
___
Человек един.
Именно единство и есть Образ Божий в нас.
Но един он потенциально (если пшеничное зерно…), а вовсе не актуально, и переход потенциальности в актуальность как раз и является «теозисом» в смысле: уподоблением Образу (Царствие Небес подобно тому – как)
___
Мы уже в Царствии.
И всё же мы ещё только на пути к Нему.
___
Так ты хочешь понять людей?
Прекрасно!
Тогда перестань их слушать.
___
Что сей сон («панмонголизм» Владимира Соловьёва) значит? Этот монстр, надо полагать, вылупился из последнего кошмара Родиона Раскольникова о «неслыханной и неведомой моровой язве, идущей из глубины Азии на Европу».
___
Чем проще мысль, тем сложнее должен быть текст, эту мысль «выражающий», а сказать точнее: воплощающий (в тексте же «прозрачном» мысль растворяется до своей полной и почти что с ним идентичности; отсюда, думается, все трудности, например, с «усвоением» аскетических писаний); однако же сложность притчи — это совсем другая история.
___
Ницше в обратной перспективe апостола Павла:
вся культура вообще – взятая в аспекте её «культурных ценностей», а не в качестве вторичного продукта жизнедеятельности только — суть идоложертвенное.
___
Перевод, как правило, передаёт так называемый «смысл», однако никак не улавливает мысли (что, скорее всего, полный нонсенс с точки зрения философствующего официоза), вот почему необходимо изучать подлинники — именно изучать, именно подлинники — ибо мысль как таковая иногда ухватывается одним лишь оборотом речи, одним только словом, одним знаком даже, а во всём остальном уже и бесповоротно теряется, ускользая, так что порой, пытаясь её ухватить, как раз её же и теряешь, зацепившись за что-то другое и в нём увязнув (то есть, ты даже не замечаешь сразу, что потерял мысль, а если и замечаешь вдруг, то не улавливаешь, где именно, потому что – и если – держался именно мысли, а не того, чем её удерживал — Лосев, помнится, обронил однажды «мысль», что идеи вообще являются этакими дивными – а именно умными – существами; нечто подобное приходит в голову и по поводу «мыслей», которые живы и потому именно – в ответ на всякое «почему?» – так непредсказуемо неуловимы). С ужасом иногда представляешь себе редакторов, исправляющих твой текст по своим «правилам грамматики», согласно с которыми буквально убивающих всё то, что — в моём, а не ином каком тексте — даже для меня самого порой не вполне ясно и что требует для своего уяснения трепетного и аккуратного к себе отношения (в смысле всевозможных «исправлений»), и это особенно относится к так называемым грамматическим «неправильностям» и стилистической «неряшливости». Впрочем, совершенно изящную отповедь всем этим «исправленцам» дал Бибихин в приложении к своему переводу «Бытия и Времени».
___
Если бы Музиль был буддистом, он написал бы тогда не «Человека без свойств», но «Свойства без человека».
___
Мысль — как чувствуемый контур духа – это одно, а как чувствующий – совсем другое. Мысль же как именно контур – это уже нечто «третье»
___
Тысячу раз прав грузинский Сократ, десять тысяч раз прав, и проблема действительно в «собранном субъекте», который катастрофически ныне разобран! Только вот за самой этой «проблемой» проглядели-таки её, так сказать, «перспективу», ибо собранность та (скажем так: из египетского рассеяния) — вовсе не цель, а предусловие только, всего лишь предисловие — к чему? — да всё к тому же слову Исайи на призыв Господа: вот я, пошли меня (Ис.6:8)! Призванный Словом возвестить Слово – Словом и собран для Слова. И вот, однако же: слова, слова, слова…
___
И разве Сатана не собирает — разделяя (и, тем самым, властвуя)?
___
Странное дело. Вся наша — интересно только, чья бы это именно? — проблема заключается в том, чтобы так или иначе реализоваться. Но почему это стало вдруг проблемой, вот в чём вопрос? Ведь, скажем, для баобаба такой проблемы нет. А мы становимся здесь в умную позу и провозглашаем: не зная себя, мы никак не сможем реализоваться. Но вот же баобаб — на кой фиг ему это, или какое иное, или вообще какое ни какое знание? Не получается ли так, что мы всё время пытаемся выкрутиться из сложившейся — когда? почему? — ситуации с помощью всё того же, благодаря чему — нас уверяют с прабиблейских времён — мы в неё и вляпались?
___
Грамотный текст должен не излагать «мысли» автора, а провоцировать таковые у читателя, и в этом смысле я, конечно же, жутко безграмотен.
___
Владимир Вениаминович сравнил меня однажды с тем самым умником, который указал Мастеру на то, что чаша, куда он наливал чай, давно уже переполнена, и льётся через край божественный напиток. Это скромное указание на нескромный тот жест стало подлинным началом моего – не у него, однако, у себя самого – «ученичества», ибо именно тогда и в тот миг я узрел эту самую переполненную чашу бытия в руках моих «возлюбленных» — от Гераклита на «Западе» до Лао-цзы на «Востоке».
___
Странно и это: те же самые формы (скажем, женского тела), одних доводят до изнеможения, до экстаза, как других до отвращения, до судорог даже, а иногда и то и другое бывает с одним и тем же (может быть подсказка, как всегда, в мудрости языка? — ведь говорят же: дух воротит; впрочем, говорят и не такое, а что я хотел сказать сейчас и здесь, то утаилось, ускользнув).
___
Марсель Пруст: не следует бояться зайти слишком далеко, потому что истина несравнимо дальше. «Слишком» — вот вернейший сигнал того, что именно здесь и, пожалуй, лишь отсюда — дальше!
___
Конечно же, непорочное зачатие Христа Девой Марией есть не «исторический» факт вовсе, но акт веры: именно акт, именно веры, ибо верою в непорочное зачатие вселяется — рождается — в сердце верующего Он Сам, и это — только начало, за которым последуют и Крещение, и Искушение, и всё остальное, долженствующее воспоследовать, вплоть до Распятия и Вознесения, и всё это в «сердце» (Дева Мария) верующего (дабы дева стала невестою и женою). Так что когда Павел свидетельствовал, что он знает Христа, «и притом распятого» (I Кор.2:2), он ведь тем самым свидетельствовал, во-первых, именно о плотнике из Галилеи, распятием «плоти» которого, во-вторых, высвободился – воскрес – самый Тот, Кто в нём, Павле, «вообразился», водворившись.
___
Бытие?
Прекрасно!
Но почему бы тогда и не вот это: Хотение?
Потому что оно, перво-наперво, должно именно «быть»?
Так ведь речь о другом: а хочет ли Бытие вообще — быть?
___
Математику проще, ибо он – говорят – пользуется «языком математики», тогда как философ — уверяют нас — только разговоры разговаривает, а проще сказать — болтает.
И вот уже такой раздолбай как я, разболтался: Лейбниц имел в виду то-то и то-то, ошибаясь в том-то и том-то. Непонятно только, отчего этот немецкий француз, или офранцуженный немец, никак не мог понять того, что ясно даже такому ослу как я?
___
«Теорема Пифагора», «Закон Ньютона» — неужели Имя здесь всего лишь довесок к «очевидному», что-то вроде неизбывного: «здесь был Вася»?
___
Идеология — это не слово (учение) об идеях, а сращение, сцепление идей с «логиями» (формами) так, что теперь уже не видно ни идей, ни форм. Одним словом — «активная протоплазма». Монстр.
___
Хотя всякое волнующее нас «почему?» дано нам не иначе как через «вот это», однако для того, чтобы узнать наконец и воистину — почему именно? — надо отважно совлечься «вот этого» и всецело вовлечься в саму эту, так сказать, «материю волнения».
___
Верующий уже сдвинул гору: ускользнул из под власти Закона.
___
Ход его «философской» мысли завораживает: новое ведь нужно узнать ещё в качестве именно нового, а узнать – говорит он – можно лишь то, что уже знаешь. Правда, хочется возразить "от практики": если ко мне в дом зайдет новый человек, я же не обязан его знать — и знать заранее, так сказать «уже», ведь в этом же здесь весь нерв — как именно нового? Да и чего же в нём действительно нового? И в сравнении с чем – новое? Ново в нём, пожалуй, как раз и только то, что ты его не знаешь, и не знаешь именно ты, поскольку он, например, вполне может тебя знать. Новое здесь вот что: другое такое же самое. Оно всегда так сказать в отношении. А там, где отношение, там сей же час ожидай и "проблем": частей и целого, например. Новым, стало быть, может быть только Целое? – а именно такое, которое не возникает на основании своих элементов, а само есть основание этих элементов. Любое "наличное" целое тут же встраивается в иное целое, вплоть до того Целого, о котором и помыслить даже никак невозможно, ибо оно само как раз и есть основание всякой мысли в том числе. Такого "нового" вообще нет так, как есть всё то, что есть в наличии. А это уже одно из определений (каков искус: определить Беспредельного!) Божиих, Который как раз и творит "всё новое" (От.21:5). Но — раз творит, значит суть? – что-то я здесь замотался и запутался, потеряв то, чего держался, ухватившись за то, чего не искал вовсе, а если всё начать сначала – боюсь, выйдет как в классике жанра: "У попа жила собака..."
___
Новое — это чудо.
А чудес — говорят — не бывает.
Значит – "нет ничего нового под солнцем" (Ек.1:9).
А не под солнцем? – ведь если не в свете, тогда быть может во тьме – самое оно и содержится?
Или же свет нашего солнца как раз и есть самая сущая тьма?
___
Не так ли сама Книга, взятая, однако не иначе как Целое, приоткрывает для так Её взявшего свои самые сокровенные тайны? К примеру: говорится в Притче (Лк.16:1-12) об управителе, который приобрёл себе друзей "богатством неправедным", что он "копать не может". Ну, не может, так не может, я тоже не всё могу. А если озадачиться? Озадачиться и посмотреть в Лк.6:48, дабы узнать, что же это значит — копать, и до каких вообще пределов копать-то (I Кор.3:11), тогда , быть может, озадачишься и тем, а кто же таков этот самый управитель? — и заглянешь-таки в Гал.4:1-3. А там вдруг с удивлением обнаружишь, что Притча сия открывает тебе такой антропологический горизонт, о котором ты и помышлять не смел в этом "литературном памятнике".
___
Явная неприязнь к другому есть сокрытое неприятие своих собственных пороков. Присмотрись, чем тебя раздражают другие, и узнаешь, чем ты сам в себе недоволен по, так сказать, "внутреннему человеку".
___
Странное дело: человек, самым решительным образом открывший мне глаза на феномен реальной иносказательности текста Библии – Евгений Поляков – сам тем не менее феноменально слеп в отношении особой реальности философских текстов. Вот уж действительно — бодливой корове Бог рогов не дал.
___
Неимоверно трудно — почти что невозможно — оторваться от сосцов золотой телицы культуры.
___
Господь насадил Сад и заповедал человеку возделывать и хранить его (Быт.2:15), а кое-кто умудрился помимо того нагородить ещё и свой огородик ("Бытие и Время"), и вот уже мы, издревле отказавшись от того, поспешаем в этот со всеми своими граблями и сапочкой...
___
Вообразить, представить неведомое пожалуй что и невозможно, ибо "материалом" (материей) воображения является уже известное, а вот "воспринять" неведомое — видимо — всё же возможно; не потому ли и Аристотель началом философии полагает "удивление", то есть состояние встречи с доселе неведомым? И дело здесь, надо полагать, не столько в том, что ты встретился с чем-то доселе тебе неведомым, сколько в том, что ты встретил неведомого себя, что ты себя вообще встретил — не в этом ли весь нерв "удивления"?
___
Монады Лейбница (те «умницы», что не имеют окон) — взгляни на них ещё и как на точки интенсивности сознания, или «нулевые точки», «точки координатора».
___
…и ежели есть вообще воскресение из мертвых, то только и в этой самой жизни, а не в иной какой (ибо Царствие Божие "внутрь вас суть")…
___
Идеи — это то, чем мы видим, а совсем не то, что мы могли бы увидеть.
___
Почему художник в Китае может всю жизнь писать одну и ту же картину (бамбук, например, или лошадей), а поэт не может писать одно и то же стихотворение всю свою жизнь? Открой глаза! Он ведь и пишет всё время одно и тоже – стихотворение!
___
Если я уже узнал Иванова по совокупности присущих ему черт, то никакое прибавление новых штрихов к нему не внесёт ничего существенно нового к моему знанию Иванова как именно Иванова («по направлению к Мамардашвили»).
___
Будда, отказываясь от "метафизики", указывал на то, что он занимается тем, что есть, а не тем, что лишь возможно. Его постулат о "страдании" стало быть методологически аналогичен Декартову акту "когитации".
___
Нужно знать "философию имени" Лосева, чтобы по достоинству оценить такой его пассаж: я не чувствую себя ни идеалистом, ни материалистом, ни платоником, ни кантианцем, ни гуссерлианцем, ни рационалистом, ни мистиком, ни голым диалектиком, ни метафизиком; я могу сказать только одно: я — Лосев!
___
Он, конечно же, может быть каким угодно монахом "в себе и для себя", но в своих текстах он в лучшем случае именно «диалектик», а никак не Православный монах — этого в нём (как в тексте) днем с огнём не найдёшь; в его "писаниях" этого нет, что бы там по этому поводу и в эту тему ни наскрёбывали в лосевских сусеках всевозможные гамаюновы со товарищами. Христианин, а тем паче монах, тем и отличается от диалектика, что исповедует Христа всем собою, а не кивает, подмигивая: загляните-ка в мои книги повнимательней и узрите в них не то, что в них сказано, но то, что в них подразумевается, и тем узрите, кто аз есмь.
Иное дело, если бы он надел маску юродивого (как, возможно, Кьеркегор и Ницше).
___
То, что дано прежде всего, познаётся позже всего.
___
— Логично предположить, что...
— Предположить, знаете ли, можно всё, что угодно. Важнее отследить то, что именно вам угодно, ибо именно и только это для вас обретёт весомость факта.
___
Реализация желаний препятствует реализации желающего.
___
Почему нужно подставить другую щеку? Не потому ли ещё, что акт этот способен прервать механичность реакций и тем самым позволит тебе не только взглянуть, а, пожалуй, ещё и впервые увидеть самого себя (а вдруг ты – такой – заслужил её?); однако не однажды исполненный, этот акт может стать привычным методом, то есть всё той же автоматичностью реакций, существующих у тебя и без тебя.
___
Оправдания — это речь раба, а не сына человеческого.
___
Логика Будды — о сознании говорится как о не сознании, именно поэтому говорится: сознание — может быть прослежена вот в чём: почему я зол? — ведь я зол не потому, что.., а я зол, и поэтому...
___
Пока и если ты ищешь Бога, ты не найдёшь Его, однако можешь, пока и поскольку ищешь именно Его, — найти самого себя; когда же и поскольку ты ищешь себя самого, тогда и постольку ты можешь найти вдруг Его (так, пожалуй, и Ньютон ведь не искал именно яблока, но, найдя его, обрёл вместе с тем и закон).
___
Только после исчерпания "инь" может – по закону «оборотистого-фань» дао – проявиться "ян": исчерпавший своё сердце познаёт (обретает) свою сущность (Мэн-цзы).
___
Преднамеренный поиск (тот, кто "бережёт" свою душу) ни к чему новому не приводит (тот потеряет её — как свою возможность), поскольку занято то место, где это "новое" могло бы появиться и проявиться.
___
Моё "знание" другого исключает саму возможность этого другого как именно другого. Только то, чего я не знаю, имеет шанс вообще быть. Не отсюда ли извечный парадокс Книги: с одной стороны — «Бога не видел никто, никогда и страшно впасть в руки Бога Живого», а с другой стороны — «увидите лицом к лицу» в контексте непрекращающегося призыва к познанию как «самого» Бога и «воли» Его, так вплоть и до безраздельной — царская Заповедь — любви к Нему всем существом своим?
___
Мы не порождаем мысли, мы сами рождаемся в них: в "разумном животном" рождается мысль, в которой и которой рождается человек.
___
Мы не можем сами начать любить, потому что именно любовь рождает того самого, кто может любить (ты не искал бы Бога, если бы Он уже не нашёл тебя). По "логике" Будды: любовь — это не любовь, поэтому и говорится — любовь.
___
Только ради того можно жить, ради чего можно умереть.
Только за то можно умереть, ради чего стоит жить.
___
В романах Достоевского душа (совесть) ищет своего разумного воплощения — и никак не находит (дрожжей, как всегда, больше, нежели теста, вот всё и расползается).
___
Человек выражает себя через – в том числе – свои так называемые «энергетические центры», приобретая ещё и таким образом опыт (выражения), а не приобретает его для того, чтобы выразить свои центры («сиддхи» и прочие «цветочки»).
___
Проблема ещё и в том, что значимым становится не личный («телесный») опыт, а опыт вербальный, одаривающий видимостью переживаний (в пространстве «тела» культуры, а не в «психо-соматическом» континууме собственного тела).
___
Но, пардон, ведь «гармония» — в смысле своей завершённости – это же сущая смерть, а Дух только то и делает, что раздвигает структурные рамки всякого «сущего» (выражая Себя), а вовсе не оборачивается в них, как мумия саркофагом.
___
Движение машин происходит по правилам (законам) дорожного движения, однако было бы нелепо предполагать, что именно движущиеся машины следует из этих законов, а не наоборот. И тем не менее физики…
___
(Бытие – Сознание – Блаженство): желание реализуется не в его удовлетворении, а в знании. Есть два пути: один — широкий, ведущий к погибели — это удовлетворить свои желания предметами желания, и другой — узкий, как игольное ушко — узнать свои желания, дабы узнать себя, желающего.
___
Подлинные тайны («загадки») не разгадываются («умом»), но разыгрываются (всем человеческим существом). С точки зрения «энергетики» это означает: должны быть задействованы все «центры» существа по имени «человек». Это и есть подлинный смысл «сталкинга» согласно Карлосу Кастанеде: искусство задействования и сонастройки энергетических центров. И тогда сама эта, но уже тобой разыгранная, «разгадка» не сможет быть никак – говорят – «словесно» выражена, дабы пополнить собой копилку «культурных ценностей», ибо разгадка эта будет записана всем человеком.
___
Можно — и нужно — организовывать не события, а себя в событиях, и тогда то, что случится с тобой, станет твоей судьбой: судьбой, но твоей.
___
А вот и «жало в плоть» всевозможным поборникам «знаний» и «разума»: «Пища для чрева, и чрево для пищи; но Бог уничтожит и то и другое» (I Кор.6:13).
Пища — знания.
Чрево — разум.
И что же тогда такое — чревоугодие?
___
Время — категория рассудка? Полноте! Если нам повезёт и мы, вырвавшись из рассудочной клети, сможем ощутить самоё время, тогда мы вдруг поймём, что оно вполне и так сказать «материально», коль скоро может вот так кардинально, затрагивать наши ощущения. Но здесь как в известном «двойном» изображении либо вазы, либо двух профилей: если и когда ты воспринимаешь пространство, тогда и потому ты не воспринимаешь время – и наоборот (не потому ли все грамотные философы предостерегали от «предметного» мышления?).
___
Подлинная жизнь сознания как акта различения происходит во времени (как «саморазличие»), а не в пространстве отличия одного предмета от другого (по Мамардашвили); то есть — одно дело различие «по смыслу» и совсем другое — «по числу» (смысл индивидуален, самостен, а значит у времени есть лик, тогда как в пространстве — одни только личины).
___
Заповеди Христовы не предписывают нормы поведения (в смысле: как нам правильно обустроиться), они говорят лишь об устроении самого «человека». Христос упразднил Закон — Учением (Еф.2:15). Какой Закон? Да тот, что — как думают — диктует и предписывает уставы общежития. А Учение — это всё тот же Закон, но уже «по Духу», а не «по букве».
___
сознание истину знает
совесть её переживает
а воля — волит
Для отрицательных эмоций не существует реального центра, роль этого центра исполняет «ложная личность»
Пётр Успенский
___
Когда Гаутама осознал, что его нет, именно тогда как раз и родился Будда.
___
Зло всегда (тайно или явно) оправдывается — в буквальном смысле этого слова: облачается в одеяния правды (добра).
___
Оттачивая свою фразу до совершенства, ты «на самом деле» совершенствуешь свою душу.
___
Отправляясь на поиски себя, мы, наивные, погружаемся в пучину самопознания, тогда как действительно действенное «средство» совсем в другом. Именно и буквально: в другом. Великодушное приятие друга одаривает бытием и его, и тебя.
___
Должное осуществляется не тогда, когда что-то вершат как именно «должное», но тогда, когда пытаются совершить невозможное.
___
Книга — вот верх гармонии, которая не смерть но – жизнь. В Завете Ветхом, со всеми его завалами и нагромождениями плоти, почти теряется достоверность Духа, как в Завете Новом — истончается достоверность плоти. А вместе — это Симфония одухотворённой плоти и воплотившегося Духа.
___
Апория (а именно — крест) веры: услышать в голосе своей совести – которая и есть собственно своё – глас Божий (невозможность одновременного держания того и другого — как «профиля и вазы»).
___
Б-г является для меня тем же, кем я должен стать для другого.
___
Страх (озабоченность) за свою внешность есть страх своей «внутренней» неопределённости.
___
Прогресс питается духовным забвением. В Духе не может быть «прогресса», только — тон, мелодия, настрой. Суть не в том, что «строить», а в том, каким ты это самое строишь.
___
Может ли мерзавец творить «культурные ценности»?
Да почему бы и нет?
Тем более когда и если он не себя творит.
___
Прогресс — благо? Полноте! Кто о благе думает, надев ярмо прогресса? Те же лекарства производятся совсем не потому, что они лечат, а потому, что, быть может и леча, они всё-таки и как раз продаются. О благе пекутся вовсе не «прогрессисты», а безумцы, юродивые, мученики, которых эти самые прогрессисты доят, как корову дойную.
___
Будда нигде не утверждает, что «Я» нет «на самом деле», он утверждает, что в наблюдаемом нет такой вещи как «я», или, если воспользоваться определением философа: жизнь сознания безосновна, то есть не имеет никаких оснований в наблюдаемых этим сознанием природных механизмах.
___
Типичный «когитальный» акт (а не какая-то там «сиддха»): кто видит Дхарму — тот видит Будду.
___
Почему мир творится из тела Пуруши? Не потому ли, что тем самым высвобождается мысль (тело становится телом мира дабы дать место мысли об этом мире)?
___
Мы воспринимаем не “всё” и не “так”, но лишь то и так к чему и как предрасположены; мы словно сито (а именно и в буквальном смысле: слово) выставляем впереди себя, и всё, что не соответствует его форме, отсеивается нами и для нас «словно» не существующее.
___
да — от животных нас отличает именно разум — только вот используем мы его не иначе как животные
___
Любой разговор условен, и тем не менее русскими он неизменно оценивается по безусловному счёту. Почему?
___
Свободно (в здравом уме и памяти) делается только добро.
___
Бог взыскует не «правильного» о Себе размышления, а правого к Себе отношения.
___
Лосев, отстаивая точку зрения Соловьёва, пишет: «всякий яснейшим образом отличает признаки предмета от самого предмета. Если предмет, кроме этих признаков, не содержит в себе ровно ничего, то ведь нет и никакого предмета, которому можно было бы приписать какой-нибудь признак; и весь предмет рассыплется, перестанет существовать, а останутся только его дискретные признаки, которые нечему будет и приписывать.»
Не это ли именно и делает Будда, для которого существуют лишь свойства (признаки) предмета и нет никакого предмета вне и помимо его свойств. И логика Будды не менее «логична» логики «платонизма». Всё дело в том, что «умный глаз», глядящий на одно и то же, видит тем не менее разное, в силу своего такого вот, а не иного, устройства, ведь наши идеи — это не то, что мы видим, а то, чем мы видим. Поэтому и Лосев усматривает то же самое, что видит и Будда («всё составное рассыплется»), но видит он это другими глазами и, значит, в том же самом «другое» и видит.
___
Думал ли автор «Критики отвлечённых начал» над таким апофеозом этих самых начал («16.01.1852 – 31.07.1900»)?
___
Та же самая мысль, выраженная иначе (иными словами) — уже другая мысль (а не вино, сменившее бутылку).
___
И это, думаю, тоже о «мыслях»: муж одной жены и детей имеет верных (Тит.1:6). Мысль — не то, что вот ведь в «голову пришло»; она зарождается в сердце (на брачном ложе души и духа), вынашивается (а иначе к чему и почему все эти «муки слова»?) и рождается — так что каково сердце, такова и мысль (каков стол – таков и стул).
___
По смыслу такие понятия как (всеединое) Целое и Церковь у Вл.Соловьёва совершенно тождественны, тогда как взятые в качестве «живых мыслей» — отличны друг от друга так же точно, как различны — при родовом (человек) тождестве — Иванов с Петровым.
___
Антиномия «неслиянности и нераздельности» лучше всего видна опять-таки в двойном изображении вазы и профилей: если смотреть на «фон», тогда видна ваза («всецело Человек»), если же смотреть на «само», тогда видны два профиля («всецело Бог»).
___
Физику: одно дело исчислить, сколько в шахматной игре возможных позиций, и совсем другое дело — самому играть («зная» о них вообще).
___
Необходимо чётко уяснить Евангельское различение «плоти» (тленной) с телом (воскресения) и тогда прояснится вот что:
Дух («человека») есть тело Бога.
Разум — тело Логоса.
Душа — тело Духа (усыновления).
Трихотомия Дух–душа–тело страдает тем недостатком, что под телом здесь неизменно разумеют «плоть», которая есть «одеяние души» и вне таковой не должно рассматриваться. О различии Бытия и сущего после трудов Хайдеггера даже как-то неловко и говорить, так что обвинения в пантеизме — по боку. О «свободе воли» говорить можно только по отношению к тому, кто осуществил таинство брака души с духом, ибо именно дух — волит, и только его воление — благо, поскольку (про-)явление Отца суть. Отвергающий (по)знание Бога отвергает тем самым и Сына – Логоса, ибо только этими вратами сие возможно, а пробирающийся инде — вор и разбойник суть. Воображение в данном контексте — это конечно же не ментально-чувственное мление, а именно воплощение образа, возможное в умном чувстве чувствующим умом.
___
Предсмертное напутствие Будды (в моём переводе): «всё сложенное – разложится», действенно и для христианина тоже (вспомни призывы к «единству» Христом), поэтому истинный монах — это не тот, кто «пескариками спасается», гнушаясь плоти, а тот, кто воистину «един» суть.
___
То, что Бахтин озабочен богословскими вопросами — это с трудом, но всё же видно. Непонятно лишь — почему в таком «странном» материале, как литературоведение? Не потому ли, почему и ты так же «разрешал» свою мысль, однако уже через поиски «любви»?
___
Свет различающий — тот, которым мы видим — не равен свету различаемому — тому, который мы видим.
___
Вся закавыка в том, что на уровне “плоти” (материи) происходит своеобразное “завихрение” (надо полагать, не без активного вмешательства того, чьё владычество “на воздусех”), направленное на то, чтобы замкнуть материальное на самом себе (которое, как зеркальное отражение — Quod est interius est sicut id quod est superius — так же содержит троичную структуру). Собственно, Слово для того ведь и «плотью бысть», дабы исправить и вправить эти завихрения, проложив Собою должный для этого Путь. Поэтому развитие «энергетических центров» есть развитие лишь «по стихиям мира сего» (Кол.2:8), и без его ориентации на таинство брака души и духа в Храме тела не может быть никакой речи ни о каком «духовном развитии» — вы получите экстрасенса, целителя, мага, факира, йога, Мастера наконец, вы приобретёте «посвящение», но никак не Духа Усыновления (Рим.8:15).
___
В Храме «вкушают» именно Тело Христово, а вовсе не Его «плоть», и вкушают именно в Храме, а совсем не в рукотворённом здании.
___
Метаморфозы языка: миф, поэзия, проза, научный дискурс… иными словами, «язык» науки вылупился из яйца прозы, которое снесла курочка поэзии от петушка мифа.
___
По закону тождества мы должны (раз закон — значит должны) стремится к идентичности с самими собой, и мы таки стремимся, но к идентичности с образом самих себя.
___
Непонимание чего-то одного посредством (как результат) понимания чего-то другого. И наоборот.
___
Метафора — это выпадение ( и-цзиновский «прыжок над бездной») из причинно-следственной последовательности.
___
Если верить Прусту, то я не помню себя (а я себя таки не помню) потому именно, что я себя не тратил, не вкладывал в то, что можно было бы потом вспомнить. Не пойму только, это укор или буддистически высказанная похвала?
___
Противоположность смерти не жизнь, а — бессмертие. Жизнь здесь среднее.
___
Пруст: помнят только то, что забывают.
Значит память — это не совсем то или даже совсем не то, что следует культивировать?
___
Мой физик вещал мне с каким-то даже мистическим блеском в глазах, что, мол, самый сложный текст какой угодно интеллектуальной глубины сводится в компьютере всего лишь к двум знакам: «0» и «1»! В этом, пожалуй, вся типология подобного типа мышления, которое видит части, но не видит целого. Да ты попробуй, возьми эти два знака вне компьютера со всей его электроникой или сам этот компьютер вне всей той планетарной технологии, что обслуживает этот самый компьютер, и составь хоть два слова! Конечно, физика уже сложилась так, что физик, думающий о «физических законах» совсем не думает например о том, кто именно над этими законами задумывается и почему вообще задумывается, а ведь подумай он об этом и кто знает, может быть и физика стала бы совсем иной?
___
А тебе ведома тоска формы по содержанию?
___
Понятное дело — наука признаёт одни лишь факты, но, пардон, факты-то эти необходимо ещё как именно факты увидеть, а всякий взгляд так или иначе ориентирован, и ориентирован так, что видя что-то одно не видит чего-то другого (пока не увидит саму эту ориентацию). Но — странное дело — именно это для науки “всего лишь” психология! Физик отвечает на мой вопрос, но вот видит-то он в нём только «своё» и, значит, не видит моего, то есть вообще не видит, коль скоро видеть здесь – значит объективно учитывать и «то» и «это» .
А вот тебе и мистика “в действии” — записав всё это раскрыл томик Ибн ал-Араби и тут же уткнулся: постигший истину знает уровень рассматриваемых вопросов. С ним я разговариваю и к нему обращаюсь. Тот же, кто не в силах подняться до этих истин, истолковывает мою речь согласно принятому обычаю, воображая себе, будто бы он понимает истину. И тот и другой воспринимает данную проблему и не отбрасывает её, однако они подходят к ней с разных сторон, столь непохожих, сколь непохожи их понимания.
Разница, пожалуй, в том лишь, что я нахожусь в недоумении, тогда как он уже ведает то, чего я ещё лишь только жажду.
___
Декарту, кстати сказать, и не снилась та последовательность когитации, что осуществлена Ибн ал-Араби в его «тройном», а именно: мистическом, художественном и философском опыте (как жаль, что Мамардашвили не знал арабского и потому не “встретился” с величайшим шейхом суфизма).
___
Все мы ловимся на наглядно-предметных данностях (в чём-то это хорошо видно, а в чём-то и нет): если десять человек “воспринимают” одну розу, то здесь совершенно ясно, что роз не стало десять, однако стоит десяти художникам “изобразить” эту самую розу, как у нас налицо десять изображений одного и того же (одно дело вообразить себе розу, и совсем другое — увидеть “натуральное” её изображение, хотя ведь уже сами слова подсказывают, что и там и здесь — одно и то же: образ — то, чем видят, а не то, что видят, поэтому и художник изображает не эту вот розу, а то, чем и как он её видит). Когда же мы все наконец поймём, что наше так называемое “восприятие” не иное что есть, как воображение? Мир ведь станет совсем другим!
___
Неужели так и не увидят в науке эпифанию Разума? — не больше, но и не меньше!
___
Наверное это и о науке тоже — притча Чжуан-цзы про сороконожку, которая, озаботившись устройством своих ножек, разучилась бегать. Однако он забыл рассказать продолжение: сороконожка не только не растерялась, она даже извлекла из этого пользу — придумала механизм, заменяющий ей ноги, мало того, она всех убедила, что эти механизмы и есть натуральные органы передвижения.
___
А-ля Иван Карамазов: я не науку не принимаю, я мира, состряпанного наукой, не приемлю.
___
Всё это не мысли вовсе, но то, чем я в мысли держусь.
___
Иллюзии: когда мы говорим о человеке, который принял верёвку за змею, мы ведь верёвку вносим в эту ситуацию контрабандой, словно мы некий “объективный дух”, что везде бывает и всё видит так, как оно есть “на самом деле”, а ведь есть в данной ситуации — что? — человек, испугавшийся змеи. Хорошо, если он увидит потом, что это всего лишь верёвка. А если не увидит? А если его змея эта ужалит, и он умрёт от этого укуса (только не вопите, ведь он, в отличии от вас, совсем не знает, что это всего лишь верёвка)? И кто тогда засвидетельствует, что он умер от иллюзии, если верёвки той никто в глаза не видел кроме того, кто её «протащил» в этот пример?
___
Когда Шанкара сводит суть Упанишад к пятерице речений, не делает ли он того же, что и «мой» физик с его «0» и «1»? Не зря ведь я узрел в его глазах мистический блеск. Он бы и стал мистиком, если бы увидел и, главное, удержал видение того-и-другого (всё в одном — одно во всём), а не одно за счёт другого.
___
Единство различных «0» и «1» даёт уже триаду.
___
Чем вернее я познаю себя, тем достовернее моё познание мира, но никак не наоборот, ибо любое мирознание зиждется на самознании, хотя «может» и не «иметь его в виду».
___
Только вкушением истины может усладиться сердце.
___
Человечество пошло по пути благ жизни, а не самой жизни как блага (вот вам и прогресс одного за счёт регресса другого).
___
Так вы уверены, что материя не зависит от сознания? Прекрасно!
Признайте тогда и то, что сознание не зависит от материи.
___
Без Бога в нас — мы даже и не были бы.
Без Христа в нас — мы не были бы человеками.
Без Духа Святого в нас мы так никогда бы и не узнали, кто мы суть.
___
И что же это такое — «человек», вмещающий в себя Того, Кого не вмещают (З Цар.8:27) ни земля, ни небеса, ни небеса небес?
___
Предел материального мира — мир души (ощущений).
Предел ощущений — Знание.
Предел знаний — Бытие.
Предел бытия — «Четвёртое» (turiya).
Вот вам и знаменитая триада индуизма (в обратном порядке): Бытие – Сознание – Блаженство. Объём сознания прямо пропорционален «расстоянию» от Бытия (жажды) до блаженства (удовлетворения) – то есть: именно препятствиями растём.
___
Библию необходимо читать с Симфонией, дабы раскрутить смысловое поле того, что кажется лишённым смысла — это в первую очередь, а во вторую — чтобы увидеть головокружительные глубины в «плоской» простоте обычных повествований. Полезно читать и «ересь» (I Кор.11:19), типа Евангелия от Филиппа, чтобы узнать то, что для их современников было очевидным, например: наша земля — это вера, в которую мы пустили корень, вода — это надежда, которой мы питаемся, воздух — это любовь, благодаря которой мы растём, а свет — это знание, благодаря которому мы созреваем (Фил.115).
МЕТАФИЗИЧЕСКИЙ КУРАЖ
Был час третий.
Мр.15:25
У вас же и волосы на
голове все сочтены.
Мф.10:30
Времени уже не будет.
От.10:6
Жить станет вряд ли веселей нам,
когда, на нас сгоняя злость,
Бог вынет время из вселенной,
как из селёдки повар кость.
Мой друг сказал мне: время – гвозди,
и каждый намертво прибит.
Так говорил он. Я брёл возле,
и разум был готов с орбит
сойти от этих бездн познанья.
Однако знанье знанью – рознь.
Когда воззренье с мирозданьем,
как муха та с котлетой – врозь,
тогда, казалось бы, известно
нам всё о всём. Но вот вопрос:
должно ль у времени быть место,
а у пространства тела – рост?
Какое бремя мыслить время.
А вдруг оно – мираж и сон?
- Его придумали евреи! –
кричал отчаянно масон.
Евреи там, иль не евреи,
но время нашу плоть жуёт,
и эта пасть для всякой веры
напасть такая – жуть берёт!
И всё же мудрые индусы
его в упор не видят. Им,
похоже, время – словно с гуся
вода – взлетает он сухим.
А вот дремучего шамана
качает времени сквозняк.
Он знает всё. Нюхну дурмана
и сам узнаю, что да как.
Нюхнул – и в мир спустился нижний.
вернулся с мыслью вот какой:
земля – лишь пыль без грязи жизни;
залог цветенья – перегной.
Мой друг шепнул мне: время – брызги,
глотни джин-тоник и смотри.
Я посмотрел. Потом мы с визгом
в снегу купались. Было три
часа уже. Летело время.
Пространству тоже не спалось.
Резвились мы. А бог евреев
считал количество волос.
___
Собственно, Атман так же отсутствует в проповеди Будды, как Христос присутствует в таинстве Евхаристии.
___
Гамлетовский Полоний вполне мог бы написать свои «Афо-ризмы Житейской Мудрости».
___
Аргумент Беркли основан на недоразумении: он требует наглядного представления там, где имеет место акт умного созерцания идей (идея треугольника действительно «никакая», и тем не менее она зрится во всей своей выпуклой – как сказал бы Лосев – изваянности, хотя в то же время и как бы «плывёт», «реет», или – по Введенскому – «мерцает»; а может быть, это всего лишь особенности моего особистого «видения»?).
___
Со смертью всё более или менее «понятно», а вот то, что идея бессмертия появилась и есть не иначе как симптом «богоооставленности» — об этом ведь мало кто теперь задумывается?
___
Этично ли, размыкая плоть текста, прикасаться к душе автора?
___
Всякая Система жива не своей “гладкостью” (слаженностью), а своими “сбоями”, “узлами противоречий” — ведь именно в них пульсирует жизнь.
___
Разума сон выползает чудовищем,
чудо вещей превращая в мираж.
Сказано всё нам уже. Ну чего ещё
нужно узнать тебе, чтобы мандраж
тело твоё охватив как пожарище,
вырвал бы душу из сонной глуши?
То, что жена изменяет с товарищем —
с тем, с кем делил ты свои барыши?
Может продажной политики язвы
разум грызут, не давая уснуть?
Или же вопли на улице Вязов
нервы щекочут, мешая вздремнуть?
Полноте, батенька! Дрём продолжается.
Мир виртуальный реален вполне.
Перед проснувшимся — весь обнажается,
и в наготе своей страшен вдвойне.
___
Мохиддин Ибн Араби: «красота есть посылка, дающая в качестве правильного вывода знание о Боге».
Логик здесь пожмёт плечами, как, впрочем, и всякий «специалист».
___
мы о себе — когда о мёртвых — плачем
вся наша жизнь распята на кресте
расплаты с прошлым
миг прозренья значим
везенье пошло и бессмертье значит
не больше смерти если на кресте
расплата в прошлом
мир прозренья начат
когда зачат как слово на листе
___
Буддистически верно не: есть только дхармы, но: то, что есть – это только дхармы.
___
Никак не могу понять, какое такое filioque, если чёрным по белому писано всем, умеющим читать (Ин.14:26): «Утешитель же, Дух Святый, Которого пошлёт Отец во имя Мое…»; в соблазн, конечно, могло бы ввести вот это (Ин.15:26): «когда же придёт Утешитель, Которого Я пошлю вам от Отца…», если бы тут же не было сказано: «Дух Истины, который от Отца исходит». Неужели вы скажете про письмо от отца, которое вам принёс почтальон: от отца и почтальона?
Но Отец и Сын одно же суть — скажете вы.
Так и Дух со Отцом и Сыном одно суть, почему бы тогда не добавить вам: и от Себя Самого? – ведь тем самым и, опять же, «сами собой» отпадут все вообще затруднения, погрузившись и растворившись в лоне исконной и всепримиряющей «троичности».
___
Почему у меня такая тяга к древнему Китаю?
Не потому ли, что я иероглифически думаю?
-Как так?
-Да вот так!
Более того – именно моё сугубо своевольное занятие древнекитайским языком привело меня к открытию («для себя») того факта, что не только думание само по себе, но и «думающее» писание (не речь) как таковые – иероглифичны
___
Теорию, говорите вы, подтверждает эксперимент, который принципиально воспроизводим; так кто же мешает вам, пусть даже чисто «экспериментально», поверить в Иисуса Христа – ведь вера тоже принципиально воспроизводима – и Тем Самым увериться в достоверности Писания?
___
“Исследуйте Писания, ибо вы думаете через них иметь жизнь вечную, а они свидетельствуют обо Мне” (Ин.5:39).
Значит, всё-таки, исследуйте.
И тем не менее никакое исследование само по себе не спасёт нас. Ибо лишь “открыв” через Писание Его, мы, во-первых, спасёмся, и спасёмся в том ещё смысле, что, во-вторых освободимся и от «смысла» Писания, потому что теперь Он Сам и всему научит нас — в том числе и тому, как обращаться, при случае, с этим самым Писанием.
___
Я не король, не варвар рыжий,
не джентльмен, но и не сноб.
Есть кое, что я ненавижу,
но не скажу безумно чтоб.
Я вижу мир таким, как вижу.
Чего не вижу — того нет.
Моя рубашка телу ближе,
чем тот и этот, к слову, свет.
Не влазя в дебри метафизик,
стихи слагаю просто так,
хотя не лирик и не физик.
Таким как я — их спор пустяк.
Глазами видим мы предметы,
руками трогаем мы их,
умом считаем и при этом
ушами слышим. Этот стих
упомянуть забыл о нюхе —
и вот восполнен сей пробел.
Взывает к рифме слово “брюхо”,
и я немного оробел.
Конечно, видеть мир желудком
привык последний идиот,
однако станет сразу жутко,
когда такой к тебе зайдёт.
А он зашёл, услышав рифму.
Вошёл — и страшно так глядит.
Здесь ставлю точку в страхе диком,
не зная, что он натворит.
___
Если вы в чаду ваших диалектик додумались до того, что зло является недостатком блага, тогда уж признайте заодно и это вот: благо есть преизбыток зла.
___
Самым сложным оказывается наипростейшее.
___
Скептиком движет вовсе не сомнительность того, в чём он сомневается – он сам по себе таков и дело, стало быть, совсем не в «данности» как таковой, а именно в «кому» этой самой данности.
___
Чапаев предлагает Петьке поступать в Университет на биофак.
-Но я ведь ничего, кроме блохи, не знаю!
-Вот и прекрасно.
А если мне попадётся вопрос про собаку?
-Так ты скажи: собака — это животное с шерстью. В шерсти водятся блохи. А блоха — это…
-Ну, а если мне попадётся вопрос о рыбе?
-Тогда скажи: рыба — это животное без шерсти, а вот если бы у неё была шерсть, в ней водились бы блохи, блоха же — это…
Всё это напоминает мне Лосева с его вездесущей «диалектикой».
___
Солярис – как разумная реальность — совершенно невозможен, ведь он лишён основополагающей «стихии» разума – сознательности, которой не может быть без общения. Собственно, именно люди («герои»), летающие над этой активной протоплазмой как библейский Дух над tohu wabohu — творят здесь и Небо и Землю.
___
УСВОЙ ПИСАНИЕ — И СЛОВО СТАНЕТ ПЛОТЬЮ!
___
Почему в Книге дважды говорится о сотворении человека? Потому что в первый раз говорится о сотворении человека вообще (мужчине и женщине), а во второй — о каждом человеке, в котором – и в мужчине и в женщине – есть свой “муж” (дух) и своя “жена” (душа). Именно эти “жёны” (с их чакрами, энергетическими центрами, акупунктурными точками, астралами с виталом, менталом и прочим эзотерическим мусором) обязаны в церквях (там, где собираются «мужи») молчать (I Кор.14:34), как и многое другое ещё «обязаны», что так раздражает всех этих, прости Господи, феминисток, ссылающихся тем не менее на то именно, что и читать-то они не разумеют. Впрочем – Новый Завет на то и новый, что в нём как раз об этой «жене» (душе) сказано такое, чего до сих пор не в силах вместить ни одна духовная Традиция: «Господь сотворит на земле нечто новое — жена спасёт мужа» (Иер.31:22), и это при том, что именно «муж» (дух) является так сказать сугубым «субъектом» роста и совершенствования – о чём знают все эти традиции – тогда как «жена» (душа) лишь помощница ему и соработница, спасающаяся исключительно и только вместе с ним.
___
Всем благочестивым «христианам», озабоченным поисками «исторического Христа», полезно задуматься вот над этим: «отныне мы никого не знаем по плоти; если же и знали Христа по плоти, то ныне уже не знаем» (2 Кор.5:16), точно так же, как и тем, кто с упованием взирает на крест, полезно уяснить, что: «как Моисей вознёс змию в пустыне, так должно вознесену быть Сыну Человеческому, дабы всякий, верующий в Него, не погиб, но имел жизнь вечную» (Ин.3:14,15), и что Христос, не распятый в мире и для мира (дабы воскреснуть, родившись в самом сердце тела нашего), уподобляется змию, ходящему на чреве своём, сиречь — диаволу, перед образами коего доныне теплятся лампады в рукотворённых храмах. Вот почему и в каком ещё смысле «блажен, кто не соблазниться о Мне» (Мф.11:6; Лк.7:23)
___
любовь их держалась
за ниточку тела
но не удержалась
и прочь улетела
___
Почему мы верою познаём (познаём, но верою)? Не потому ли, что всякий орган развивается тогда только, когда ему дан свой «предмет», и существует целый ряд таких органов и таких предметов, которые не даны воспринимающему непосредственно, но лишь опосредованно, то есть— через веру?
___
В Рай есть только одна дорога — через Ад.
И в Ад идут не иначе как из Рая.
А вам подавай царство божие на земле.
Разуйте глаза!
___
Именно потому что наши (по)знания виртуальны – наше слово не становится ни Плотью, ни Словом.
___
МИМОЛЁТНОЕ
Агония Христа будет длиться
вечно, и в это время нельзя
спать.
Блез Паскаль
Жулай не спит. Не спит Сократ.
Паскаль не дремлет тоже.
Он духом свеж и юн стократ,
хотя истлела кожа.
Как мул орёт мулла с утра,
терзая слух Аллаха:
вставайте, люди — спать пора,
вас ждут дела с размахом!
А я ленив. Слыву монахом.
Мне дела нет до дела.
Назло всему живу лохмато,
забросив даже тело.
Пишу стихи по небу пальцем —
нет денег на чернила —
где тучи вяло мнутся в танце
и прочь плывут уныло.
___
Ведь посмотри: то, что мы видим, выделяя среди неразличимой массы того, на что мы смотрим, обусловлено (и здесь слово!) тем, как и чем сформирован наш взгляд, который, однако, формируется как раз и тем именно, что мы видим, когда так или иначе смотрим — вот тебе типичная ситуация курицы с яйцом, разъять которую можно только чем-то вне положенным — чем бы это?
___
Мамардашвили обижался, что не принимали (потому что не понимали) его книгу о Канте. Но, пардон, уберите с её титульного листа имя Канта и вставьте туда «Декарт» или «Пруст», а ещё лучше, просто — Мамардашвили — и книга никак от этого не пострадает и не изменится. Иное дело, что это — ну да, бесспорно! — философский текст. Так ведь не текст же о философе Канте! Я думаю – это всё от того же недуга “научности”, суть которой везде-всегда в “теореме”, и никогда не в Пифагоре. Не вернее ли было сказать так: я вам здесь расскажу о философии вообще, о структуре (философского) сознания, а уж то, что я использую такие метафоры, как «декарт» или «кант», это не имеет никакого значения, ибо я мог с тем же успехом сказать «шанкара» или «будда». А впрочем – Лосев бы, не будь он монахом, дрался за Имя на дуэли (как сказал о том Бердяев: здесь не может быть компромисса, а только пальба из пистолетов).
___
Почему евреи по исходе своём из земли Египетской сорок лет блуждали по пустыне? Да потому же, почему Иисус на сорок дней и ночей “возведён был Духом в пустыню” (Мф.4:1-11). Ведь что такое — пустыня? Это земля (вера), лишённая воды (надежды), и пребывание в пустыне есть испытание надёжности веры. Иисус выдержал это испытание. А как там с «народом Божиим»?
___
Все вышли сроки. Разомкнув уста,
ложатся строки на песок листа.
И плещет тихо слов моих прибой,
но не услышит их любимый мой.
Ведь это он в крови моей волной
взыграл и стих, рождая этот стих.
Душа его и тело здесь, со мной.
Он без меня бесплотный и немой.
Мои подруги? Он не встретит их,
ведь он во мне, он голос губ моих.
___
Ум раскрывается в умении (а не в словопрении), у него дело спорится (умение спорить — это не языком молоть).
___
Причуды моего видения: философ, обязанный учитывать мнения своих предшественников по поводу интересующей его проблемы похож для меня на влюблённого, обязанного учитывать воззрения его предшественников на свою возлюбленную, и что же тогда это такое – их любовь?
___
Твоя беда в том, что ты всё нужное и, главное, не нужное, пропускаешь через своё сердце (а ведь вспомни, что в той же аскетике например наиглавнейшее — это именно и прежде всего хранение сердца), отчего в нём образовались завалы грязи и почему оно так обустроилось, что даже должное в нём помрачено и обернулось тем, что именно тебе все что-то неизменно должны и чем-то непременно обязаны), тогда как сердце должно быть милующим, а не рассуждающим (это функция совсем иного органа), и тем более — не осуждающим, ведь «своё» чистое омоет и смоет «чужие» нечистоты и, значит, дело здесь вовсе не в обилии всей этой так называемой «грязи»!
___
Для того, чтобы узнать, что такое жареное мясо, совсем не обязательно его пробовать. Для того же, чтобы ощутить вкус жаркого, его необходимо вкусить. И это вовсе не пресловутый дуализм знания и чувств, но просто два разных «типа» (по)знания.
___
молчанье — та же ложь
и снова слова нож
кромсает мыслей тушу
и душу сытость душит
___
Вы всё ещё ждёте Антихриста? Бедные! Да вы уже давно покланяетесь ему – в том числе и прежде всего возжигая перед ним свечи и получая от него«откровения» на ваших, прости Господи, собраниях.
___
Всякий дух, который исповедует Иисуса Христа, пришедшего во плоти, есть от Бога; а всякий дух, который не исповедует Иисуса Христа, пришедшего во плоти, не есть от Бога, но это дух антихриста, о котором вы слышали, что он придёт и теперь уже есть в мире (I Ин.4:2,3). Куда уж проще, не правда ли? И вот уже «христианами» всех конфессий это признаётся за указание признать и принять «исторического» Иисуса, пришедшего во плоти и крови, Христом. А как же насчёт того, что иная простота хуже воровства? Тогда читайте: «отныне мы никого не знаем во плоти; если же и знали Христа по плоти, то ныне уже не знаем» (2 Кор.5:16)!!! Так что сообразно Благой Вести следует читать так («в Законе что сказано? как читаешь?” — Лк.10,26): «всякий дух который исповедует Иисуса Христа, пришедшего во плоти вашей, есть от Бога».
___
Заметь так же, что Христа исповедует дух (“муж”), а не душа (“жена”) вовсе, и что Бог “по делам человека (внешнего) поступает с ним (духом) и по путям мужа (внутреннего человека) воздаёт ему (человеку)” — Иов.34:11 — вот вам и “противоречие” дел (мужа-духа) и веры (жены-души), с которым вы никак не можете разобраться. Вникать надо в Книгу, а не заучивать наизусть всуе. И неужели до сих пор будете буквально понимать вот это: «кто разводится с женою своею, кроме вины любодеяния, тот подаёт ей повод прелюбодействовать; и кто женится на разведённой, тот прелюбодействует» (Мф.5:32)? Не указывая пальцем ни в какую сторону, замечу: всякий дух (внутренний человек, муж), пренебрегающий душою (внешним человеком, женой) на путях своего самосовершенствования, прелюбодей есть, как и дух, следующий путями своей жены, прельстившейся внешним как внутренним – прелюбодействует вместе с ней.
___
был взор отрешённый тяжёл
как тысяча лун в черноте
небес опрокинутых навзничь
всей массой бессонных ночей
упавших на самое дно
души замерла что у края
внезапно почившего взгляда
они потеряли друг друга
когда им казалось — нашли
___
Остерегайтесь, дабы как змий хитростью своею прельстил Еву, так и ваши умы не повредились бы от простоты во Христе (2 Кор.11:3).
___
ИЩИ ПРЕЖДЕ ВСЕГО ЦАРСТВИЯ НЕБЕСНОГО, ЧТО ВНУТРЬ ТЕБЯ ПРЕБЫВАЕТ, И ВСЁ ОСТАЛЬНОЕ, НЕОБХОДИМОЕ ИМЕННО ТЕБЕ, ПРИЛОЖИТСЯ.
___
всё, что ты имеешь, как раз это и есть самое то, чего ты действительно желаешь;
хочешь узнать, чего ты на самом деле желаешь? – взгляни на свою жизнь; хочешь именно её изменить? – измени тогда свои желания.
___
Декарт с его так называемым «дуализмом» не имеет никакого отношения к рационализму Нового времени, предшественником и законооснователем которого его почему-то считают; скорее он делает то же самое, что и китайский дух–первопредок Фуси: смотрит вверх, созерцая «идеальные» образы–сян; смотрит вниз, рассматривая «материальные» принципы–фа (Си цы чжуань 2:1) и, значит, сам находится в «духовном» центре.
___
Для европейца «быть» — значит выделывать(ся).
Для китайца «быть» — значит (со)вмещать(ся).
Подлинной бытийностью, однако, обладает лишь та «вещь», которая находится на самой грани своего исчезновения и возникновения; та вещь тем самым дышит и – как мышь Введенского — мерцает.
___
Так называемая «непроизвольная память» у Пруста является прекрасным образцом его «сдвига точки сборки» по Кастанеде (Пруст, стало быть, сам того не зная, занимался ни чем иным как именно «перепросмотром», а вовсе не вспоминал события своего прошлого, о чём, впрочем, и сам прекрасно отдавал себе отчёт).
___
То, где и откуда видится (слышится и т.д.) что бы то ни было — суть именно «ничто». Взгляд (слух и т.д.) таким образом втягивает туда то самое, выталкивая им себя самого на «освободившееся» место — вот тебе прямой аналог «творения из ничего».
___
Предмет погружён в «атмосферу» наших ожиданий и предпочтений так, что мы его как таковой не видим — то есть не видим сам предмет. Мы смотрим на «нечто», а видим стакан или чьё-то лицо, например. Попытка увидеть в увиденном так или иначе это самое «нечто» (не этим ли и был озадачен Декарт, вводя свой пресловутый «дуализм»?) будет попыткой его высвобождения из-под форм рассудка, что совсем не значит, однако, будто бы это самое «нечто» само по себе не имеет форм, но тем не менее это уже не будет рассудочной формой как минимум.
___
Категории рассудка не менее «мистическая» вещь, нежели пресловутая Ding an sich — стоит только шире раскрыть глаза, дабы видеть, как эти самые категории выскакивают вдруг из «ничто», словно чёртик из шкатулки.
___
Предписание Апостола повиноваться власти, которая (любая!) от Бога. Но если эта самая власть повелевает тебе отречься от этого самого Бога, — тогда как быть? То есть — условно или безусловно предписание Апостола? И если условно, не «поплывёт» ли тогда безусловно и весь Закон? Впрочем, тебе ведь и Закон — не закон, коль скоро Христос уже в твоём сердце. Значит, всё-таки, предписание это условно, но, так сказать. после этого самого «уже», тогда как до него — безусловно.
___
Мой друг, прими не за интригу,
Когда узнаешь вот о чём —
На днях открыл спросонья книгу
И глаз скосив один, прочёл:
Наш дух парит орлом над миром
Гнезда не ведая души
Как динозавры все мы вымрем
Коль не покинет он вершин
И не найдёт такого места
Где сможет высидеть птенцов
С ему покорною невестой
Назло всему в конце концов
Я поражён таким сравненьем.
Мне птичку эту очень жаль.
И динозавров тоже. Верь мне.
Такая, знаешь ли, печаль
Вдруг одолела. Даже где-то
Заныло что-то. Не пойму
Однако, что же ноет это?
Не внятна плоть, увы, уму.
Надеюсь, ты поймёшь поэта
И мне расскажешь, что да как.
Жду соловьём как прежде лета.
А в остальном — почти ништяк.
___
Хочешь в щелочку подсмотреть одно из так называемых «прелюбодеяний»? Взгляни на самого себя, когда ты воздыхаешь: ах, душа моя в тоске (в радости, в том, в сём)! Вот тебе пример, когда жена делает «срам» с женою — ибо кто же, как не она сама и о себе самой воздыхает здесь как о другой?!
___
Россия чаемая — Земля Обетованная…
… и все-таки...
___
ШУТКИ В СТОРОНУ
«гибель нёба
немота
гибель слёпа
слепота»
Д. Хармс
«майя – значит:
майета»
В. Кондратьев
«...не та...»
А. С. Пушкин
ПРОЛОГ
вот это стол – за ним сидят
вот этой лампой в темень светят
а человек? о сем предмете
сказать мы можем так и сяк
скорей всего от просто скуки
и все же стол такая штука
когда о нем так говорят
а если он не то не это
о что нам сызмальства твердят
с маниакальностью поэта
тогда и ты о человече
о ком могли мы так и сяк
совсем нетак как и несяк
а некто большее чем вечер
когда качая колыбель
твердили нам: вот это – дверь
вот это – лампа это – утка:
усни скорей бабай малютка
1
настала ночь – не стало дня
на дне небес моргают звезды
все люди спят давно а зря
что день что ночь – одно и то же
надменно плавает луна
и в лужи сонные ныряет
вот тучек тучные стада
пасёт сквозняк и завывает
сверчок надрывно голосит
он враг ночного прозябанья
мерзавцы спят добряк храпит
кемарят музы в ожиданье
пока проспится их пиит
и вирш напишет в назиданье
2
в душе февраль метель
купить чернил и плакать?
о нет – сей темы слякоть
отдам за строк апрель:
на этой будет трель
озябшей за ночь пташки
на той – в запое тяжком
споёт мне мантры лель
по этой – выйду в лес
и весь в кусках вернусь я
в кустах за той маруся
в уста целует жарко
на эту дятел влез
и ставит точку - . жалко
p.s.
«чернила» – общедоступный алкогольный напиток времён застоя, российский аналог ведийской сомы и древнегреческой амброзии;
«мантры» – ритмическая фигура речи, вроде исконно-народного мата, наделённая, как и он, первозданной магической силой;
«лель» – славянский орфей, он же кришна, он же «хари! хари!»;
«в кусках» – аутентичное для всякого русского состояние глубокого просветления, этакое динамическое «недеяние», покруче культурного катарсиса и даже самадхи;
«маруся» – дворовая муза;
«дятел» – погремуха тупого облома;
«погремуха» и «облом» – но здесь, ввиду зашевелившегося герменевтического уробороса, следует «тупо» остановиться и – в рифму – смыться
3
взять Музу в жены не рискну
в любовницы – пожалуй
в моей груди пожары
весна и диско: виски пью
напьюсь и ручки ствол к виску –
за ночь с царицей плата
но Муза мне: испей кваску
ведь я – не Клеопатра
сказала тихо и ушла
Пегас – дождем по крыше
в углу крылами зашуршал
Амур летучей мышью
а я напившись написал
сонет: смотрите выше
4
язык камней мне Гамлета понятней
осенний лист – куда там Мэй Лань-Фань!
а если лгу – свой йорик об фонарь
готов разбить хоть это неприятно
о белый ворон в царской голубятне
о датский Гегель – жизнь кегельбан
коль вы трезвы – так говорите внятней
а если нет – держитесь за стакан
что я наделал! – близится расплата
безвольный принц – он внял моим словам
и пьет вино да так как пьют солдаты
когда бесплатно и когда – за дам
здесь ставлю точку – рифмы виноваты:
за шлюх придворных жизни не отдам
ЭПИЛОГ
в мелковерлиберный экстаз
увяз копытом мой Пегас
что за напасть
забросил снасть
в корыто мыслей
мыслю:
слазь!
и шутки в сторону поштучно
сложи в затейливую вязь
сложил
слежу
и что за диво:
на вяз вскочила рифм кобыла
во рту торчит словес удило
и на губах ее игриво
моргает мысль
кричу ей:
брысь!
кобыла взмыла охом ввысь
и – растворилась
шуток смысль
ищи теперь под вязом тем
а мой Пегас?
он смыслей тень
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Предыдущие материалы Госпожа-Случай соизволила высочайше уберечь от ритуального огня, поэтому они подаются так, как они есть, без всякой правки смысла, стиля и прочей бижутерии, короче говоря – без того, чтобы, согласно не существующему уже замыслу, закруглиться иероглифическим абрисом своего смысла: 14.11.2000года
ДХАРМИЧЕСКИЙ ДНЕВНИК
2001 год
Действия должны порождать чувства, а не чувства – действия. Пребывай в покое или чувствуй, что ты уже действуешь.
___
именно «чистота» сама по себе и как таковая является идеологическим логовом всяческой нечисти
___
- Что ты сказал? Что слова твои значат?
- А я почем знаю? Мое дело – говорить. Это уж дело слов что-то там значить.
___
Христос не говорил: сей хлеб есть Я.
Он говорит: Аз есмь Хлеб.
___
Подлинную критику чистого разума – говорят – написал тот, чьи пророчества нарекли «достоевщиной», как и подлинную религию в пределах только разума написал – утверждаю – тот благочестивый римлянин, которого так бесчестно обескровил Нерон.
___
Если со всей строгой последовательностью провести в жизнь принцип Декарта (чего он явно не делал со своей жизнью как таковой, но лишь практиковал в «мышлении»), согласно которому мысль только мыслит, как материя лишь интенсивно ширится (а те, кто из неё лишь состоит – ширяются), тогда мы получим тот уникальный опыт, что засвидетельствован Карлосом Кастанедой.
___
Человек неизбежно повторяется в своих суждениях ("Ну что он долдонит всё одно и то же!?"), поскольку круг его тем ограничен (ментальный контур) так же, как ограничена – явленная чертами лица и прочими манерами самовыражения – его индивидуальность.
___
Меня всегда отталкивало то, что приветствуется философским официозом – системность. Теперь-то я понимаю, почему: потому что единственная система, это я-сам (не «я» только, и не «сам», но именно я-сам), а любая попытка выявить, сконструировать, породить «систему философии» приводит в конце концов к оборотничеству. Я, как и в детстве, страшусь всевозможных оборотней, тем более и прежде всего – самого себя.
___
Мы живем (умираем) во времени, тогда как пребываем в мгновении (вечности); отсюда и обетование: времени теперь уже не будет (Откр.10:6).
___
Странное дело: у меня, казалось бы, «есть» мысли, но нет, однако, ни «метода», ни «приема» их адекватной «подачи»; и вот я бьюсь, мучаюсь, изворачиваюсь, а когда, наконец-то, нахожу способ их реализации, тогда и в тот же миг обнаруживаю вдруг, что у меня уже нет никаких мыслей, так что и выражать-то теперь нечего: метод «сожрал» все мысли.
___
Теперь я смутно начинаю понимать всю нетривиальность «никчемных» речений беззаботного балагура Чжуан-цзы с его Великим Комом Мироздания. Живое – это именно и всегда Ком, Клубок, Хаос наконец, а «чистота» рождается под скальпелем в хирургическом кабинете рассудка, и такое «порождение» есть конечно же начало и залог, однако как раз и наоборот – смерти.
___
Декарт реально занимался наукой, хотя формально искал Бога – именно это, надо полагать, так возмущало всех его оппонентов, хотя они и не могли адекватно сформулировать свои возражения и претензии, поскольку «стиль» обязывал, завораживая. Если бы он, формально занимаясь осново-положениями научного дискурса, реально вышел бы на поиски Бога, тогда Франция родила бы второго-первого Паскаля.
___
До этого еще необходимо дозреть: чистое восприятие – оно всегда до рефлексии, до мысли. А сразу-потом прибегает шакал рассудка и ну, давай: разделяй и властвуй! Вот так и Карлосу Кастанеде понадобилось тридцать лет тормошить и насиловать свой разум для того, чтобы однажды осознать-таки, что он всегда видел «чисто», всегда то и так, как и что оно есть, догадавшись и удостоверившись, что это именно нечисть поганая – воладорес – не дает ему шанса прозреть в собственном зрении.
___
Кружение моих суждений –оно как мозаика, из которой складывается иероглиф (вернее – это именно он распадается на единицы высказываний) меня-самого (где есть: мысль – ментал; стиль – астрал; и акт держания того и другого вместе – витал).
___
- А вдруг все теоретики, или, выражаясь высоким стилем, мыслители, вдруг все они – это всего лишь несостоявшиеся литераторы и неудавшиеся писатели?
- А вдруг – нет? И тогда – что?
___
Зачем – память? Зачем помнить то, что говорил или делал, если ты это говорил или делал из того, что является тобою самим? Если любое твое слово и любое твое дело это и есть ты – сам? Помнит и хочет помнить, боясь забыть(ся) не-сам. Осознание этого самого и подтолкнуло меня этаким гоголем к ритуальному жесту сжигания всего, что желалось увековечить, запечатлев (не-себя). Это имеющий «свой» дом и боящийся заблудиться разбрасывает там и сям приметы-заметки. Тот же, кто действительно не имеет где голову преклонить – не нуждается в таковом. И все же я сажусь и пишу опять, как и прежде. Зачем? Теперь уже из послушания. Это писание – как рукоделие в монастыре. Кругляшки моей машинки – это четки, а их слова – моя самодержная молитва. Господь стоит за спиной и, взирая, умиляется моей серьезностью.
___
Если практически можно длить акт (а это именно акт) когитации, тогда ведь можно одновременно длить и чувственный и витальный акты? Другое дело, как это делать (вопрос, стало быть, в «технологии»). Метод Декарта (сомнение) явно не годится ни для витального, ни для астрального (волевого и чувственного). Техники же новомодного «Огненного Цветка» например, здесь тоже не проходят, поскольку они, наоборот, сугубо витальны, при том что с пренебрежением игнорируют ментал как таковой, а потому и знать не знают подлинных чувств. Мне видится верным направление (именно направление, не более – но и не менее) исихазма с его держанием (и, значит, с предварительным «опусканием», низведением туда) ума в сердце. Его последователи, однако, не пошли дальше, то есть не низвели затем и ум, погруженный в сердце, в самый центр витального (низ живота), хотя частично и задействовали его актом самого держания ума в сердце (впрочем, не на то ли самое как раз и указует опыт Силуана Афонского с его максимой: держи свой ум во аде и не отчаивайся? Ведь ад – это точная «картина» витального самого по себе..?).
___
Сначала Бог сотворил Небо и Землю. Здесь, конечно же, речь не о наших небесах и земле, которые Он затем отделил одно от другого. Здесь речь, скажем так, о Верхе и Низе как таковых. Об этом же говорится и в Каноне Перемен (Сицы чжуань – А,1): Небо возносится вверх, Земля опускается вниз, Цянь (ян-ци, “небо”) и Кунь (инь-ци, “земля”) соответственно распределяются-устанавливаются. Этот же пассаж можно прочесть и в Цигуновском ключе (адекватному Канону): распределив энергию – ци вверху (голова) и внизу (область ниже пупка), установи ян-ци и инь-ци, символизированные триграммами Цянь и Кунь в центре (солнечное сплетение). Что же мешает точно так же читать и “космогонические” пассажи Библии?
___
Это ложь, что, мол, как уверяют нас всевозможные “мистики”, невозможно то, в отличие от «этого», выразить словами; это ложь, что у так называемого «естественного» языка просто не хватает средств для выражения “того”. Полноте! Язык может выразить все. Чего же тогда не хватает? Адекватности восприятия. Ибо и “это” и “то” выражаются идентично: Quod est inferius est sicut id quod est superius. Et quod est superius est sicut id quod est inferius – хотя одновременно «то» – это именно «то», как «это», соответственно, “это”, и вместе им, так сказать, не сойтись. И дело здесь не в “понимании” – я об этом уже писал как-то в одной из ранних своих опубликованных работ в том смысле, что мы, безусловно, “понимаем” о чем речь, например, в описании “восьми высвобождений” Будды, и, тем не менее, мы, понимающие, вне Нирваны со всем нашим “пониманием”, хотя этот текст как раз и является фиксацией, реализацией освобождения, а не его понимания, а ещё вернее сказать будет так: именно понимание здесь как таковое и есть сама реализация. Вся сложность исключительно и только в этом, а не в том, что, мол, нет слов для выражения того-самого; их нет потому лишь, что ты не удосужился потрудиться их подобрать.
___
- Простите, но я совсем не то хотел сказать (“ходит здесь один с козлиным пергаментом...”)! – Автор, конечно же, может возражать по поводу неадекватности понимания его текста. Однако текст сам по себе возражать не может. Именно в этом смысле он безмолвен, без-ответственен. Ни какой текст не в ответе за его восприятие, тогда как всякий Автор может сколько ему угодно возражать. Но все его возражения всегда-уже-теперь в том смысле, что сами суть такой же безответственный текст. Адекватен всегда и только сам. Эту эстафету “самости” подхватывают интерпретаторы, спорящие о “действительном” смысле текста, какового и в помине нет. Так что же тогда есть? А вот это: сказ.
___
То, что я понимаю что-то и как-то, указует самым тем на тот факт и на факт того, что я уже сложился и определился именно так, а не иначе: понимание всегда «таково», даже тогда и если оно «инаково»
___
В проповеди Будды «дукха-страдание» выполняет ту же роль, что и Декартово «сомнение», подводя адепта к вратам восприятия “дхарм” как и то – к уяснению самого акта «когитации», и здесь принципиально то, что необходимо реально (в смысле: всем существом своим) выполнить этот акт, а не только и всего лишь представить себе его таковым (имея о нем то или иное представление), написав затем об этом ученый трактат или блеснув при случае эрудицией (Декарту, как ни странно, помешало самому и всецело исполнить сей акт как раз то, что, наоборот, могло бы ему помочь, а именно – его пресловутый «дуализм» души и тела, материи и сознания, так что в этом смысле Карлос Кастанеда был более последовательным картезианцем, нежели сам Картезий); иными словами – реально не «страдающий» не воспримет и дхармы точно так же, как реально не усомнившийся не дойдет и до когитаций, он лишь помыслит – то есть: представит себе – и то и это, даже “поймет” их, но не исполнит на себе и собой («а вы сыграть смогли бы на флейте позвоночника?» – а вы? – спросил бы йог). Апостол Павел скажет по этому поводу: “Жены ваши да молчат”, то есть: пусть работает, пусть шевелится само сознание, а не его модификации, превращённые формы и симулякры. Вот так же точно Иов реально крутанул однажды Колесо своего Закона и тем самым состоялся, тогда как его сотоварищи-умники фатально (раз)болтали(сь). По этому поводу такая вот «суфийская» притча:
Ночью под фонарем ползает на четвереньках пьяненький мужик и что-то усиленно ищет.
- А не позволит ли любезный полюбопытствовать, что такое вы ищете?
- Да вот, ключи где-то потерял. – Ответствует.
- Где же потеряли, любезнейший? – Вопрошают.
- А откуда я знаю. – Был ответ.
- Так почему вы здесь их ищете? – недоумевающе любопытствуют.
- Да ведь здесь же светлее! – По простецки отвечает.
То, что пьяный был пьян не спиртными напитками, а Божественным Присутствием, это понятно – ведь притча суфийская, у них так уж принято. Менее понятно, что таков точно и Авраам. Это умники-иудеи знают наверняка где и что искать, они вообще разумеют в том – где, что, как и почём. А вот быть не там, где всенепременно нужно, но там, где светлее...
___
- Как же так! Вы ведь противоречите сами себе! – и только что говорили совсем другое!
- Ну, во-первых, если я и противоречу, то уж никак не себе самому, а сказанному (вернее даже – тому, как вы это самое мною сказанное «поняли»), и, во-вторых: вы действительно уверены, что только что – это был именно я?
- Ну, знаете..!
- Я то как раз и знаю.
___
Не угодно ли выслушать такую вот притчу об Атмане и его слагаемых-самскарах?
- «Когда дует сильный ветер, он поднимает сор. И глупые люди смотрят на сор и говорят: вот ветер! А это только сор, ослиный помет, растоптанный ногами. Вот встретил он стену и глухо лег у подножия ее, а ветер летит дальше, летит дальше!» (Л. Андреев. Иуда Искариот)
Или о том же, но совсем из другого измерения: «вы сами взметнули пыль слов, а теперь жалуетесь, что ничего (кроме слов) не видите» (Беркли).
___
Академический дискурс в былой совдепии, которым страдал и аз, многогрешный ("нас интересует, мы думаем, нами установлено"), прекрасно иллюстрирует собой буддийское представление о множественности "я".
___
- Прими Христа, умершего за твои грехи и приходи в нашу церковь!
- Послушай брат. Ты уже принял Его в свое сердце, не так ли? Тогда замолчи, и пусть Он лично скажет мне через тебя именно то, что имеет сказать помимо всего того, что я сам могу прочесть в Его благовести! – или ты принимаешь меня за тупого идиота, не способного ни читать, ни разуметь прочитанное? Может быть только до вас дошел Господь и только вам вверены Его святые глаголы? Ты вздумал учить меня, а ничего, кроме того, что может бестолковый попугай, повторяющий всё время одно и то же, заученное к тому же с чужого голоса вплоть до манеры выражаться, не можешь ни кому предложить! Пойди, и научись прежде сам, но не словам вовсе, а Слову.
___
В нападениях беса уныния есть нечто тягостное, но вместе с тем болезненно-сладостное, как нытье больного зуба. Единственный верный способ борьбы с ним – это собранное вниманием безразличие к нему (а если молитва, то не о том, чтобы он оставил тебя, ибо это уже вид борьбы и, значит, участности, тогда как истинная молитва никогда и вообще не бывает "о чем", она всегда – обращённость Ему: только Он – Кому и Кем молитва).
___
В любом истолковании есть некая нескромность, ибо ты ставишь самого себя не то что вровень с тем, кого истолковываешь, но, собственно говоря, даже и выше его, ибо, по-твоему, ему самому не удалось сказать именно и всего того, что он хотел на самом деле сказать, тогда как ты вот – да – знаешь и можешь всё это. Порядочнее поэтому толкование самого себя его текстом: что именно я понял (или не понял) благодаря ему.
___
Будда, Декарт, Лао-цзы, Кастанеда и кто там еще? – все они не биографические реалии вовсе, но символы моего понимания – или же непонимания – всего того, что я – ими в том числе – силюсь понять (что, впрочем, не исключает и того факта, что наши знания, как и наши не знания, могут где-то как-то совпадать, однако: где именно, и, главное, кто свидетель всего этого?).
___
Возможно, одна из причин такого количества появившихся вдруг – как грибов из-под земли после дождя – буддологов, это всё тот же совдеповский многояйный академический дискурс?
___
Философия как любомудрие – это всемерное внимание к видению нового и благочестивое усилие зафиксировать увиденное в адекватных по мере сил выражениях. Доказательства, исчисления, теоретизирования по поводу виденного – убивает самое "любовь" в "мудрости", которая оборачивается таким образом в пошлое мудрование (содрогаясь, представляю себе образ Беатриче, пропущенный через мясорубку всевозможных "логий", "измов" и прочей богомерзкой «системоложности»).
___
Бог творит всегда и только новое. Вот ты идешь по улице, вокруг тебя все то же, что и всегда, и вдруг ты видишь – все вокруг новое, хотя одновременно и то же самое: это тебя коснулось и обдало дыханием Божиим. Где же взять сил, чтобы дышать только этим?
___
Сколько уже понаписано о Канте, и однако же ни у кого до сих пор не хватило дерзости, как у Цветаевой о Пушкине, сказать: мой Кант.
___
Если все же необходимо признание, то вот оно: я понимаю, но тем не менее – или всё-таки потому именно? – не люблю текстов Канта.
___
Есть какой-то гадостный тон, а может быть даже полу-тон, или вовсе одна лишь тень его, во всех моих размышлениях, который я никак не могу уловить (словно испортил тихо воздух в общественном транспорте и лишь один только ты знаешь – а никто другой не знает – кто же это?) – ну, наконец-то, вот и она, та самая ложка дёгтя: как если бы я один являлся обладателем того знания, которым никто другой кроме меня не владеет; и ведь предупреждали же, что как раз таковое – надмевает
___
В книге сказано: Господь не в буре, не в мощных порывах ветра, но – Он в легком дуновении. Эпоха Возрождения со всем ее "титанизмом" действительно возродила (а нас ею заразила) языческую Античность, однако порвав при этом живоносную пуповину, связывающую ее с христианским Средневековьем. А ведь Бог – нам говорят – всегда стоит позади легких, невесомых, едва уловимых «движений», напор, шум и ярость которых не продвигаются ни дальше, ни глубже породившей их стихии (где случаи явной и безусловной одержимости предусмотрительно вынесены за ограждение скобок). Только не надо здесь с лукавой софистической улыбочкой ловить меня на слове – да, подтверждаю – Бог «везде и во всем», но ведь здесь речь совсем о другом «везде», «всём» и, вы забыли, «как»…
___
Я что вам, бухгалтер, чтобы дотошно фиксировать – где, в каком стихе, какой главы, какой книги Им сказано то-то и так-то, когда и если то же самое – но по другому – Он во мне и мною сказал? Не верите? Проверьте слова мои и дела на суде своего сердца, если же и ему не верите, справьтесь тогда в своих бухгалтериях, и узнаете там – что? – вот именно: «что» и в каком именно стихе подобное «сказано», так и не опознав Сказавшего…
___
Страшны невзгоды и беды воображаемые, потому что они разлагают и пожирают тебя извнутри. Беды реальные, наоборот, несут с собою окрыляющую бодрость, ибо извне мобилизируют все твои внутренние силы.
___
…так что не суйте мне под нос, словно кукиш, вашу лживую до лицемерия кротость, ибо я видел однажды Его и с хлыстом во Храме тоже, яростно разбрасывающим там утварь и изрыгающим на присутствующих гневные обличения, так что убейте меня, но я никак не могу, убогий, представить себе Его в этот миг ни кротким, ни сладчайшим. Страшен ведь не гнев – Еф. 4:26 – сам по себе, страшно – когда во гневе, как и в кротости, помрачается сияние Правды
___
Есть два воскресения из мертвых: воскресение «первое», душевное – так воскрес совершенно умерший было блудный сын в тот именно миг, как одумался на самом дне своего падения, повернувшись тем самым к Отцу – и воскресение «второе», духовное – так воскрес он же, когда уже вернулся к Нему, что же касается так называемого “натурального” (во плоти и крови) «воскресения», о таком Благая Весть разумно молчит (Лазарь? – здесь необходимо разобраться с терминологией, ибо его, как и многих других, Он именно оживил, а это, знаете ли, совсем не одно и то же), ибо его домогаются как раз духи развоплощённые, те самые, что дошли до свинского состояния но именно в нём себя чувствуют вполне комфортно и никак, никуда, никогда не намерены «возвращаться»
___
Ежели ты скажешь, что я пытаюсь отменить Писание, тогда ты клеветник, толкующий превратно. Писание – мой хлеб, и я его вкушаю, а не держусь как за соломинку в пучине бед и не держу как дар бесценный в дрожащих благоговейной алчностью руках. Имеет и дает силу хлеб усвоенный, а не присвоенный. И только зная вкус истинного хлеба, ты отличишь его от любых подделок.
___
Описывать свой опыт не совсем то же самое, что иметь этот опыт (хотя, казалось бы, не имеющему опыта нечего и описывать) точно так же, как видеть сон и вспоминать свой сон – совсем не одно и то же (хотя кое-кто считает, что воспоминание сна и есть сновидение как таковое). Возможно, я как раз и пытаюсь практиковать именно это – их воссоединение – таким маневром: воспроизводить опыт с одновременной его фиксацией в тексте, а еще вернее – воспроизводить опыт порождением текста об этом опыте, как-то так…
___
- Ну что ему Декарт иль тот же Будда?
А он взволнован...
___
Гностическая мудрость: язычник не умирает, ибо он еще не родился. Мы путаемся в словах (слова пользуются нами, или мы – словами?): «живое», «мертвое». И вот, казалось бы, ты живешь, копошишься, что-то там такое переживаешь, ан глядь – а ты, оказывается, еще даже не принял решения, жить тебе или же нет (говорят: нас, мол, не спрашивают, хотим мы жить иль не хотим – и выпихивают в жизнь; да не в жизнь нас выпихивают, а в – скажу так – протоплазму возможностей, в которой сможет или не сможет ещё лишь только зародиться и затем родиться как именно твоя – жизнь, так что тебя настойчиво и ежемгновенно об этом вопрошают – твое пребывание здесь и есть этот вопрос: хочешь или не хочешь ты родиться); вот и получается, что ты всё еще и безусловно мертв со всей своей такой “свободовольной”, но тем не менее обусловленной всякой всячиной, жизнью.
___
Яков Друскин прозорливо одернул Декарта: я мыслю, следовательно существую – неверно; я мыслю, следовательно существует моё (тугодум-академик взбеленится: но, хоть и “мое”, ведь существует же! – и тем самым выкажет свою абсолютную слепоту к очевидному). Доходя до очевидной самодостоверности себя самого, я не могу реально на этом остановиться (а Декарт делает вид, что останавливается, и, тем самым, действительно останавливается – в “видимостях”), я не могу реально стать на той границе, где я-сам очевиднее себе самому всего окружающего “мира”, включая мое тело, потому что на этой самой границе я переворачиваюсь вниз головой, соскальзывая в не менее грандиозный мир (аналитически препарированный буддистами) «моего». Или скажем так: я могу удержаться на этой границе (где я вижу как “мир”, так и “я”, видящее этот самый мир), но пребывая здесь невозможно строить ещё и какую-то там «науку» (высказывания о “мире”, о “я” в этом мире и т.д.), поскольку здесь нет никакого дискурса как инструмента всякой научности – ведь это Нирвана. Именно потому, что Декарт не составлял действительного текста спасения (Мамардашвили тревожно зашевелился), он и не пребывал там (в том смысле, что “там” оказавшийся уже не будет озабочен – в том числе и “наукой”). На месте – и вместо – “я”, он поимел “мое”. О чем, надо полагать, и хотел сказать Яков Друскин, как я его понял. (Зануда во мне нудит: там же нет дискурса, значит и нет текста спасения – как нет ведь текста “науки”! – но речь совсем не об этом, а о том, что реально побывавший “там”, а не напредставлявший себе “тамошнее”, уже не сможет заниматься такими – казалось бы, да? – грандиозными и мироустроительными проектами, как наука).
___
Почему же мой текст – продолжаю я спрашивать сам себя – так воняет, и где, в каком именно месте он протух? Может быть там, где вылезает этаким хвостиком моя “правота”, или там, где строит рожи моя “правильность” – мол, смотрите, какой я весь правильный, и как я, по самую суть, прав? Наверное, чего греха таить, есть и это. Но не это – воняет. Ведь я же отдаю себе во всём этом отчет, отвергая. Дело, видимо, вот в чем. Я неизменно и «сам» пытаюсь держать «свой» текст – так что смердит самоё это: мой грех. Это не первородный грех, который “наш”, это именно мой грех – и не тот или иной ещё какой, а “вообще” грех: отсебятина. Скажем, физический или математический текст – почему он не смердит? Потому что это синтетический, не живой язык. Верните физикам и математикам наш родной, человеческий язык – такая вонь поднимется! А без него – все стерильно, как в аптеке. Так же, наверное, смердел Иона во чреве китовом. Может быть дело в этом? – мне мои силы даны для другого, а я их консервирую в размышлизмах, которые и протухли. Или, может, так: сам я вкушаю Хлеб, а другим подсовываю вместо него не «камни» даже, но то, во что он превратился пройдя через мое чрево (разум)?
___
Вот она – ложь, и вот он, грех: тебя ведь бесит (и значит – ты под ним, под бесом ходишь) не то, что люди не принимают Благую Весть как таковую, а то, что они принимают свое Её разумение (уж какое у кого есть), а не твое, ибо ты наивно (о, если бы только наивно!) уверен, что твой Христос это и есть Иисус Благой Вести. Пока ты не отдерешь «своё» и “моё” от Евангелия, все, сказанное тобою о Нем будет мерзостью.
___
Но ведь то же самое и с Декартом, и с Кантом, и с Буддой! Смердит ли рассудительное: я думаю (кажется … уверен), что Декарт (Платон, Будда и т.д.) то-то и то-то? Наверное нет. Если ты отдаешь себе отчет в том, что никого собой не ранишь – это не смердит. А провозгласить – «горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры!» – на это ведь необходима власть Пославшего, и совесть – как Его в тебе голос – она всегда подскажет и покажет тебе отсебятину. И вот же, Писание – оно как раз и обличит тебя, если ты еще жив, а о мертвом – о том, как говорится, или хорошо, либо ничего.
___
Бог философов и Бог Авраама – Один и Тот же Бог.
Различие всегда и только в них – в Аврааме и в философах.
___
У меня нет души, только ее содержимое (“сокровища”); если бы душа, остранившись своих содержаний, узрела вдруг самоё себя, она бы ощутила тогда свое сиротство и возопила бы к мужу, как брошенная жена, оставшаяся ни с чем у разбитого корыта на месте Грааля.
-Проснись, душа, отринь свои бирюльки!-
Не может.
-«Я каждый раз, когда сундук свой отпираю», то почитаю Будду, а то и Лао-цзы…
___
Загадочность чуда в том, что оно не имеет практического применения. Чудо само по себе прозрачно, и только бес практицизма вымарывает его до тайны, до загадки, которую надо, видите ли, непременно разгадать. Да не надо! – примите тайну как именно тайну, и тогда дорастёте до чуда.
___
Сделаю признание: все эти “вы”, “ты”, “они”, “мы” – все они лишь образы моей души. Я уважаю тебя, читатель, так что гряди с миром, и если тебя всё-таки заинтересуют сводимые здесь мною счеты с самим собою – не принимай тогда на свой счет, когда и если они тебя заденут тоже, ведь это уже ты сам себя поймал моими склоками.
___
Разве мир и любовь смогут снизойти в твое сердце, если там уже занято, ибо свило свое гнездо раздражение на соседа, каждую ночь стучащего над твоей головой (и в твоей голове)? Иди, примирись прежде с ним в себе самом, и тогда уже печалуйся о Нем.
___
Чудесно все, увиденное в своей простоте не замутненным никакою заботой взором. Именно потому, что это – самое простое, оно же и – самое трудное: наш глаз натренирован видеть «сподручное», а не голую в своей бесполезности таковость вещей и событий. Попробуй созерцать чашку бесконечно долго, пока она не начнет сначала мерцать, а затем вдруг исчезнет (точно так же, как повторяя одно и то же слово, перестаешь понимать вдруг, что оно вообще такое, и близок к тому, чтобы услышать – как хлопок одной ладони – чистый звук) и, возможно, тем самым покажет тебе свой первозданный лик – вот тогда ты и ощутишь подлинный аромат чуда.
___
- Ну, и что ты можешь мне сказать по этому поводу?
- А я вообще не хочу об этом говорить. Ведь мне известна ваша позиция: все вокруг сволочи – а вы невинны. Так что же вы хотите? Если сберечь свою невинность – тогда вот же она, при вас и осталась. Если вы хотели чего-то другого, тогда что вы сами, лично, сделали для того, чтобы добиться того самого? Ничего. Так вы это “ничего” и имеете, не так ли? Ах, вы, оказывается, делали все, что надо! Но позвольте полюбопытствовать: кому, собственно, это было надо? Если «им», то вы их “надо” и реализовали. Ежели вам, тогда причем тут они? Из ситуации, скажу я вам, необходимо исходить, а не втискивать ее в свои куцые представления о ней.
- А ты уверен, что прав, пытаясь всегда оставаться правым?
- Извините, но я действительно не знал, что проблема, оказывается, в моей неправоте или правоте. Если так, тогда я беру все свои слова обратно, ибо эта тема – вне обсуждений, тем более моих. Или я не прав?
___
Благотворительность: возьми, Боже, что нам не гоже.
___
Декарт Лейбница и Декарт Мамардашвили – это два разных Декарта, хотя мы “понимаем”, что он должен быть одним и тем же. В данном случае не сыграла ли судьба с ним ту же самую шутку, которую и он разыграл с Богом? Ибо ведь и в самом деле он – Декарт – не может внезапно возмутиться, возопив: на самом деле я вовсе не такой – я вот какой!
___
Пусть “А” живет в нужде (нет, не “пусть”, это я нехорошо сказал, исправлюсь:) вот некоторый “А” испытывает нужду в “х”, а некий “В” имеет это самое “х” с преизбытком, оно ему уже, так сказать, приелось. И вот этот самый “В” отдает (“жертвует”) “А” вожделенное тем “х”: “А” в восторге, а “В” – имеет ли он моральное право радоваться (искренно) и считать, что совершил акт благотворительности с милосердием? Думаю, что его “поступок” изначально, извнутри аморален и мерзок, хотя и послужил поводом (не в этом ли промыслительная тайна тех событий, которые выбивают у нас из-под ног уверенность в Божьей благости?) для радости “А”. Вот если бы “А”, да простит он меня, в свою очередь тоже отдал это “х” некоему более него в нём нуждающемуся “С” – вот это был бы и поступок! – и воистину благотворительный акт, и подлинное милосердие.
___
Да что там Декарт! Вот этот самый стул для меня и тебя – он разве один и тот же? Мамардашвили скажет: именно для того, чтобы не возникало такой ситуации, Декарт и постулировал: во-первых, акт когитации, и, во-вторых, дуализм материи и сознания. Со стороны его “значения” это, конечно же, два разных стула, но со стороны его – стула – физики, это один и тот же стул для кого бы то ни было, именно этим как раз и должна заниматься наука. Но именно здесь я с удивлением обнаруживаю, что тем самым он превращает «индивидуально» значимый мир в общепринятый, но – Труп – и причем тогда здесь Бог, коль скоро Он – Господь живых, а не мертвых? Не он ли тот самый бог философов, коего отверг его философский брат-близнец Паскаль? Или же Декарт настолько мудр, что таким вот искусным и обходным маневром подводит нас к гностической максиме: кто познал мир – тот увидел труп? Тогда снимаю благоговейно шляпу!
___
Лейбница возмущало, например, то, что Декарт отказывал животным в некоторой сознательности, считая их простыми “автоматами”, да что там, этот великий теоретик и людей считал (как потом непревзойдённый практик Гюрджиев) такими же автоматами (но в другом, нежели этот достославный теософ, смысле), и вот именно в каком – им самим, правда, не постулируемом, но легко вычленяемом из самого хода его рассуждений – ведь он же физикой, то есть наукой, занимался (а не теософией), и со стороны “живого” это будет чем? – правильно! – анатомией. Вот ход его мысли: сознание – это сознание, и как таковое способно на любые сюрпризы, а материя – она всего лишь материя и есть, так что будьте любезны, извлеките из объекта – в данном случае «животного», а вообще из любого возможного – все сознаниеподобное, и только тогда уже можете строить науку. Странное дело – исходя самим актом своей когитации «принципиально» из сознания, он занимался тем не менее исключительно не сознанием, а, прости Господи, физикой, отдав все его тайны и загадки на откуп “жизненной практике”.
___
- Мне все говорят: не юродствуй, будь самим собой, будь искренним! Но как я могу быть искренним, быть самим собой, не быть юродивым, ежели сам по себе – таков, каким я есть на самом деле – я мерзок для вас и отвратителен?
- Это потому, что ты не пытался быть искренним до самого конца: ведь само то, что ты ощущаешь всю свою мерзость, это как раз и говорит о том, что она – не последняя в тебе глубина и что есть в тебе нечто более глубокое и чистое, откуда ты эту самую мерзость чувствуешь, видишь и осознаёшь – вот и стань этим: потому что как раз оно и есть подлинная искренность, а вовсе не та поза (“что естественно – то не безобразно”), за которую все ее выдают.
___
Diffйrance: разведчик, шпион для того, чтобы быть самим собой, должен выдавать себя за другого.
___
- Человек представляет из себя единство души, духа и тела.
- Наивные! Единство – это то, к чему мы все ещё только призваны, а вовсе не то, из чего мы как будто бы уже исходим. И единство это реализовано совсем не одним только Иисусом Христом (а теперь забросайте меня каменьями, если сможете).
___
Есть наглядный пример разницы между сознанием ментала и сознанием астрала: вот ты читаешь книгу, следя за тем, как в ней разворачиваются события, но, незаметно, увлекся какой-то посторонней мыслью, а когда “очнулся”, то заметил, что прочитал уже несколько страниц, но о чем, не можешь уже сказать. В то время, когда сознание ментала забавлялось отвлекшей его темой, сознание астрала продолжало читать, и ты сможешь восстановить прочитанное в том случае, если проработаешь механизмы связи астрала с менталом, ежели нет, то будешь иметь так называемые “непроизвольные воспоминания”, по поводу которых выдавал свои охи и ахи направо и налево Мамардашвили, подведя под них даже своеобразную “теорию”, вся привлекательность которой держится не-знанием традиций (например йоги Шри Ауробиндо), отрабатывавших эти провалы (“не знал” здесь употреблено в специфически йогическом значении – терминологически, а не повествовательно). В связи с этим расскажу такой случай: однажды я гостил в Москве (куда приехал на первые Лосевские чтения с докладом «божественный мрак, нирвана и дао») у своего товарища, который повесил на стене над кроватью, где я спал, изображение изящной китайской каллиграфии, выполненной почерком, который я никак не мог, как ни старался, разобрать, и вот спустя длительное время – больше года – я, опять же, гостил, но уже в Киеве и на этот раз у своей подруги, где немного перебрал с Бахусом и, как она потом мне рассказывала, несколько раз вскакивал ночью, всё время выкрикивая странную фразу – и когда она сказала мне, какую именно, я сразу же, словно при блеске молнии, увидел – это перевод той самой иероглифической надписи!
___
Вот точная, как в математике, формула Якова Друскина: если ты, будучи даже неверующим, не интересуешься вопросами веры и не вздрагиваешь настороженно при слове Бог – тогда ты ниже не только животного, но и растения или камня: равнодушие к вере лишает индивидуальности.
___
То, что нравственность (вопросы морали) облегчает путь к вере – не более, чем простое совпадение (Друскин).
___
Однажды утром Дмитрий Иванович вышел погулять, а под вечер затосковал вдруг и подумал: - Ну вот, сяду ещё вот в этой беседочке, тяпну рюмочку-другую, последнюю, и пойду домой, баюшки. Тяпнул и видит – идет его жена.
- Варюша, а ты откуда здесь?
- Да вот, вышла прогуляться да пивка испить.
Попили они пивка и отправились потом домой такие веселые-превеселые.
А в это самое время милейшая жена Дмитрия Ивановича, ожидая супруга, смотрела по телевизору “Поле чудес”.
___
То есть цель (“телос”) этих записей не “мои” мысли, но именно моё: я-сам. Прежде, нежели “потерять” душу, ее ведь необходимо как минимум “найти” и найти именно её, а вовсе не ее «превращенные формы».
___
- Почему ты, излагая “свои” мысли, пользуешься “чужими” суждениями? – это что, от скудоумия?
- А почему вы, когда строите дом, пользуетесь готовыми («чужими») кирпичами, а не изготавливаете их сами (включая сюда весь инструментарий)? Это что, тоже от скудо – чего там?
___
Но – шутки в сторону. Это действительно вопрос. И я однажды пытался его себе разрешить (вот также и Яков Друскин, которого я необычайно ценю не за его “находки”, а за целомудренную прозрачность его христианнейшей души, всю жизнь пытался лепить свои кирпичи, а в результате вылепил самого себя), пока не осознал, что это не в моих силах – создавать весь инструментарий заново, а ограничиваться одними кирпичами не интересно: порой едва уловимое смещение устоявшегося дает намного больше, нежели тотальное обновление. И потом – было бы что сказать. Быть может все попытки перелопачивания формы обусловлены нищетой содержания – как знать?
___
Дерзаю обетованного: где двое или трое во Имя Мое – там Я-Сам посреди.
___
Декарт не воспринял бы адекватно откровение Лосева о том, что идеи – это живые сущности: Ангелы. К сказанному о том, что Декарт не занимался реальным сознанием, следует добавить – живым сознанием, а на возражение, что сознания мертвого – по определению – не бывает, отвечу: идеи, которыми устанавливается сознание, для которого материя – по определению – “мертва”, мертвы сами, это уже не живые идеи, а инструменты, сподручные средства сознания, которое само становится инструментальным – “деловым” – а потому здесь мертвое (именно в этом техническом смысле) держится мертвым, и весь ужас в том, что это самое мертвое запустило свои метастазы во все изгибы жизни так, что сама эта жизнь неизбежно становится – чем? – поразмыслите на досуге, взглянув на все это сквозь призму эпохального хайдеггеровского термина-диагноза: Постав.
___
Читаю тексты снов Друскина и сокрушаюсь – как жаль, что он не дожил до опытов Карлоса Кастанеды, ведь с его напряженнейшим держанием сознания даже во сне (их детали указывают на то, что он добрался даже до контакта с “неорганическими существами”, в каком-то смысле почти отдавая себе в этом отчет), ему не хватило лишь элементарного: узнать возможное направление работы со сновидением (это и есть тот самый едва уловимый сдвиг известного, переворачивающий все с ног на голову).
___
Благочестивый труд: мне пришлось отграничить знание, чтобы освободить место для веры. И вот он трудится, трудится, трудится – освободил одно место, другое, третье, освободил место вообще, а потом глядь – уже нет ни пространства, ни времени для самой этой веры: как говаривал почитатель этого «освободителя» Мамардашвили – всё, гроб и крест.
___
Есть что-то омерзительное, куда гаже обыденного мясоедения, в поедании проросших семян – не так ли некоторые колдуны пожирали друг друга живьем, чтобы получить силу?
___
Существует нечто. Это “нечто” вошло со мной в резонанс. Этот резонанс и есть реальность, а “нечто” – лишь его функция (“тень” в платоновском смысле).
___
(Друскин): умозаключение не совершается по правилам, оно само есть правило. Если ты, как Декарт (читай: как я-сам?), уловил эту едва уловимую грань не “пониманием”, а “видением”, тогда ты философ.
___
Шесть дней работай и делай в них всякие дела твои, а день седьмой – суббота Господу Богу твоему: не делай в оный никакого дела.. (Исх.20: 9-10) – и что тогда, глядя отсюда, означает число зверя? А то, что это воистину усердный деятель, деловой человек и человек дела, а не человек своего, не свой человек, а если и “свой”, то для дела и у дела (интуиция не даром подсказывала писателям причислять Антихриста к “лику” политиков с их виртуальной этикой), то есть у него на всех планах (витальном, астральном, ментальном) главенствуют “шестерки” (600, 60, 6), он не посвящен ни сам (не “обрезан”) и ничего из своего существа не посвящает Богу. Так что напрасный труд за этими числами искать фамилию или имя, дело не в них, а в сути.
___
Грех чревоугодия – по человеческому разумению говорю – заключается не в насыщении чрева и даже не в его пресыщении, то есть обжорстве, а в гурманстве. Хорошо поесть (сытно) и хорошо попить – это может быть и “хорошо весьма” (Он тоже ведь любил и хорошо поесть и хорошо попить, за что и был сечен косыми взглядами книжников и фарисеев), а вот выпендриваться, вкушая то да се, пятое да десятое – в этом уже начало разжижающего потворства всевозможным “хотениям”.
Впрочем, это мысль Друскина, мною сымпровизированная.
___
Это не христианский подход: Афины или Иерусалим.
И Афины, и Иерусалим – все Христовы!
___
Девственность – это не состояние бесплодности, а символ тотальной творческой плодовитости (здесь не физика, а метафизика: вообще пора уже привыкнуть читать символы Благовестия соответственно).
___
Они все понимают что-то сугубо-свое там, где мы видим исключительно наше (это относится прежде всего к взаимоисключающим но и взаимозаменимым одновременно “пониманию” и “видению”, и самое загадочное во всем этом то, что эти, с “научной точки зрения” такие субъективные – читай: пустые, ничего объективно не значащие – понятия, когда они понимаются и видятся – то есть: действительно практикуются – отвечают наипервейшему требованию “научности”: воспроизводятся).
___
Дело не в том, чтобы обрести “свое” (это скорее “проблема”, нежели дело), а в том, чтобы, обретя “его”, отдать “другому” – Богу: и тогда именно оно станет воистину твоим.
___
Интересно, зафиксирована ли лингвистами или же литературоведами та историческая дата, когда мы от “Аз-есмь” докатились до “Я-есть”, то есть когда мы из горнего единства (Аз-1) скатились не просто дόлу, но именно на самое дно в Я(му)?
___
Всякое знание держится неким не-знанием: не зная (что-то одно) – я (у-)знаю (что-то другое) и, значит, никогда не знаю того самого (которым я узнаю то, чего не знаю): само всегда и неизменно ускользает от фиксации.
___
Грех – не в том и не в этом, а в том, что зная грех(овность) того или иного (нет греха вне знания), ничего не пытаешься делать (со)знанием, уцепившись, как тонущий за соломинку, и за «то», и за «это». Грех, стало быть, не в (по)знании (хотя и не вне знания), а в (не)желании.
___
Ты возразишь мне, тыча в лицо своей кротостью (Мф. 11:29), а я возражу тебе: разумей читанное (Лк. 10:26). Одно дело – иметь кроткое сердце как жилище Духа, и совсем другое – поступать согласно велениям этого самого сердца.
___
Умею ли я думать (в “техническом” – как, скажем, у математиков или буддистов – смысле), или же мне просто думается? Здесь вот что: без увлеченности думаемым невозможно и само думание, но именно она-то и завлекает, отвлекая от самого себя: увлеченность размывает контуры “само-держания” так, что ты становишься одержимым (отсюда и недержание – словесный понос), а не держащим(ся). И не думаю, что проблема здесь в том, какому господину ты в этот момент прислуживаешь; что, мол, если Одному, тогда это “хорошо”, нежели другому – тогда “плохо”. Может быть так: необходимо в первую очередь, чтобы был тот, кто служит, а уж он-то всегда знает (когда знает, по формуле рационализма) – кому служит. При любой думе есть этот самый “кто”, но вопрос вот в чем: а ты ли это? То есть: если говорить о некоей миссии (скажем – пророческой), о призвании (ведь – по человеческому разумению – во всяком призвании есть призвавший и призванный, если это не самозванство), то в нем может оказаться еще более глубокая высь, где Его речения суть также и твои. И как тогда глядеть на миссию величайших злодеев всех времен и народов, оставаясь при этом последовательным монотеистом?
___
Это – «держи свой ум во аде и не отчаивайся» Силуана Афонского и «зажги беду вокруг себя» Даниила Хармса – понимал авраамичный Лев Шестов – и поэтому (слышу лай на академическом Олимпе) он был философом (а не так: будучи философом, понимал и это), но не понимал Кант, а потому (?) вообще подозрительно любое и всякое благополучие, как в писании, так и в житии. Впрочем, есть же еще и скрытая от текста тревога, о которой догадываешься почти на безмолвно-собачьем уровне: ну чего он, в самом деле, хочет, выписывая все это, от чего прячется? Нерв, во всяком случае, болезненно зудит, но локализован в другом месте (впрочем, иногда ведь помогает и это: сделать самому себе больно не там, где болит, чтобы там, где мучительно больно, не так сильно болело и, значит, все же, не хотел он жечь беду вокруг себя, не хотел ада..?), так мне это видится.
___
Ко мне приходит “А” со своим «страданием»: значит – он сдвинулся (так что? – упавшего подтолкни?), “поплыл”, и здесь главное – куда он поплывет, куда он двинется, куда – радикально говоря – его по-двиг: либо далее, либо в исходную (так ведь и Моисей – если бы он лишь утешил евреев - тогда похерил бы само событие Исхода) точку. Далее – если мы с ним уясним ситуацию (отчего ему станет, скорее всего, отнюдь не легче, а, может быть и вернее всего, еще и даже “хуже”) – это одно, а вот ежели я, подобно “благоразумным” друзьям Иова (или подобно “батюшкам” с их разжиженным христианством), начну утешать (или “обличать” – что здесь одно и то же) его – это уже совсем другое, и как раз здесь я подам ему вместо хлеба разумения – законные каменья.
___
Во всем этом нет ничего нового и, значит, это совсем не Божье, но именно и только твоё; вот если бы в «твоём» – как в озере с чистейшей водой – отразилось Божество, тем самым преобразив и твоё в своё, вот это бы и стало воистину новым и действительно твоим
___
Истина – одно из самых коварных словечек (типа: “вдруг”, “внезапно”). 2х2=4 имеет форму истины, или же это сама истина? Может ли вообще то или это быть истинным, но при этом не быть истиной? Если истина есть совпадение (в самом слове уже слышится некоторая случайность, не говоря уже о совместном падении – куда?) формы и содержания, тогда ведь 2х2=4 туда никак не канает. И не спорь, пользуясь зазубренным, а присмотрись к сути.
___
- Ну что, Сократ, ты все то же, да об одном и том же?!
- Лк. 16:10
____
Мне до сих пор нравится вот эта находка (думаю, ее по достоинству оценил бы Яков Друскин): ничто есть «ни что из того, что».
___
- Да, ты всегда добиваешься своего. Однако ни что из того, чего ты добиваешься, не идет тебе во благо. И все это к тому же смердит неимоверно, хотя оно (может быть именно поэтому) и “правильно”.
___
- Ты хотя бы думаешь, что ты говоришь!
- Я не только думаю то, что говорю, но еще и говорю не все из того, что думаю.
___
В случайном (быть может) больше законосообразности, нежели во всех ваших так называемых “законах”. Возможно, именно отсюда такая моя нежность к “Случаям” Дмитрия Ивановича Хармса?
___
- Да как ты смеешь вот так вот со мной разговаривать, находясь на полном моем иждивении!
- Ну, во-первых меня содержит и животворит мой Господь, а не ты, и то, что Он делает это именно и в том числе твоими руками, является – для тебя – чистой случайностью и совпадением Бог знает чего, а во-вторых (как говорится – достаточно и во-первых) именно исходя из этого я и смею.
___
И это, значит, тоже – меч обоюдоострый: с одной стороны – «чти отца своего и мать свою», а с другой – «враги человеку ближние его».
___
- Почему, к чему вдруг смерть?!
- А кто тебе сказал, что – вдруг?
___
То есть для себя я уже уяснил, что смерть – это «свободно выбранная» именно мною и как раз вот эта вот самая жизнь (благо известили), но здесь ведь дело в другом (в двойном смысле этого) – ведь если он приходит ко мне с этой своей болью, значит действительно наболело, но не всучу ли я ему вместо хлеба – камень, отослав к своему опыту? А с другой стороны – куда я его еще могу послать (шутки в сторону!)? Может быть дело в том, чтобы его боль стала и моей болью тоже, то есть: говорить с ним так же, как с самим собою – или все же как с другим? Или так: как с самим собою-другим? На бумаге все это выглядит гладко, а вот в жизни всегда почему-то гадко.
___
Что, кроме своеобразного интеллектуального кокетства, означает знаменитая “лень” Декарта? Не знаю. Поэтому скажу о том, что знаю: вот, например, один мой товарищ необычайно ленив, и потому необычайно мало читал, но именно поэтому (здесь “поэтому” не имеет логической убедительности) его мысли о прочитанном интересны и глубоки, ибо это именно его мысли – он их, так сказать, выленил – тогда как эрудит только ерундит, его “мысль” плоска и заключается (вот именно: она заключена, заперта) лишь в нагромождении фактов, создающих своим «многообразием» впечатление наличия у него не только интересных, но собственно мыслей (скажем так: у него есть факты мыслей, а не мыслефакты); если у моего знакомого зерно прочитанного успевает не только упасть, но и, умерев, дать свои всходы, то торопыга-эрудит шустрит так поспешно, что любое зерно соскальзывает с него, как с гуся вода, не успевая не то что пустить корни, но едва лишь даже соприкоснуться с ним так, чтобы оставить хотя бы след своего следа, вот почему всякий эрудит в лучшем случае и скорее всего «следопыт», «археолог» чужого добра, вернее даже так: интеллектуал-проходимец, пусть какой угодно «весёлый», «остроумный» и «добрый», но уж точно не первопроходец и наверняка не первооткрыватель...
___
Во всех рассуждениях графа Толстого о смерти (признаться, только что я не о нем думал, тем более что он ни ко мне, да и ни к кому другому с такой своей проблемой не подошел бы и не пошёл – положение обязывает) мне видится не боль, а негодование, как если бы вот он, граф, знает наверное, как 2х2=4, что в ряду 1, 2, 3, 4 за “2” всегда и неизбежно должна следовать “3”, а тут вдруг: смерть, как надругательство над такой вот удобной для него, любимого, схемой. Может быть я ошибаюсь, но, пользуясь любимым аргументом всякого уважающего себя художника, не привыкшего мыслить, скажу: я так вижу.
___
Свято место (Смерть, Любовь, Бог, Вдруг...) пусто не бывает еще и в том смысле, что всяк норовит именно туда просунуть свою трибуну.
___
Всякое определение (“ага – вот оно что на самом-то деле”) как бы замораживает само по себе состояние, не давая возможности длить именно его, выдавая вместо этого некое «состояниеподобие», наделяющее тебя тем не менее о нём и его “знанием”, хотя ведь это не оно само, но лишь тень его (а ведь тень – она “всегда” результат света и освещенного им предмета, и, задержись ты немного, - как Фауст? – дольше, продли мгновенье, увидел бы и сам свет, и освещенный им предмет).
___
Может быть поэтому (и в этом есть свое противоречие) мне так нравятся тексты, которые “захватывают” так, что аж дух захватывает, и ты в нём забываешь самого себя? Здесь уже есть над чем задуматься. Скажем, я читаю текст и возмущаюсь: ну что он все о том да о сем, когда же он об «этом» заговорит? Но ведь это же писатель, он – по определению, говорят мне – должен описывать: вот это, а вот то, и вот это в отличии от того такое-вот-разэтакое. Бред. Описывает тот, кто не может живописать и, так сказать, одним взмахом, одним мазком охватывать главное. А что – главное? Быть может именно то, чтобы текст был написан так, чтобы ты обнаруживал вдруг самого себя захваченным, влипшим, погрузившимся (это уже зависит от его глубины), нырнувшим в него и увязшим там по самое не могу, а не так, чтобы тебя, как немощного идиота, водили за ручку и говорили: посмотрите направо – там то-то и то-то, посмотрите налево – там совсем наоборот, а вот герои, они такие-то и такие, и думы у них соответствующие… Иногда мне кажется, что литературу создают те, кто не способен мыслить. Иногда же – наоборот, что начинает мыслить тот, кто не способен живописать. Может быть оттого это, что я сам не умею ни того, ни другого?
___
Меня тяготит длительность. Почему? Ведь, казалось бы, когда ты захвачен читаемым, то сколько бы времени не прошло вне тебя, для тебя это – всего лишь миг безвременья. Поэтому и длинный, но захватывающий текст, и краткая, но поразившая (а значит – захватившая) тебя мысль – равны интенсивностью своего-твоего состояния; вот в этом как раз и есть самая суть того, выше упомянутого, противоречия: тебя действительно и в самом деле захватывает то, в чем ты наиболее самодеятелен. И здесь я, как тот самый пес, что вечно возвращается к своей блевотине (никогда не лицезрел такого), выписав весь этот кульбит, ответственно заявляю: никто и никогда тебя не соблазняет (вот оно – о, адвокат дьявола – алиби бесов) кроме тебя же самого. А тяготит, конечно же, никакая не «длительность», но одна лишь тягомотина.
___
… и отношения твои вдруг стали сугубо деловыми, а это уже не человеческие отношения, а «шестерные»…
___
… и лжет Толстой о той людской радости при виде смерти, что умер, мол, вот этот – другой! – а не я-сам, потому что смерть – любая – она всегда вдруг, и эта не чаянная ее внезапность (не важно, как долго ты ее ожидал, когда и если ждал) всегда захватывает собой в тебе нечто более глубокое и потаенное, нежели та поверхностно-пошлая муть, вроде той самой радости о смерти другого, а не меня: другое дело, что ты глух и слеп к шевелениям собственных глубин (что не отменяет самого их движения), так это же он – das Man – ослеп и оглох в своём «всемстве», но ты ведь у нас пророк и пуп земли русской, а не видишь того, что видеть по праву обязан, не измышляя слепого моралитэ; твое дело живописать, а не морали выписывать…а ну – ату его!
___
… и как появившееся в начале ружье – уверяют нас – в конце концов непременно обязано (Кем? Почему?) выстрелить (такова, скажут, логика вещей, и, значит, мой первоначальный двойной вопросительный жест оборачивается здесь неуместной фигурой), точно так же выстреливает «концом» появившаяся в начале «откровения смерти» Толстого медаль Ивана Ильича с профетической надписью: respice finem…
___
… и однако: Иван Ильич погрузился так глубоко в свой надуманный мир, что в один прекрасный момент тот взял, да и брякнул его боком об ручку рамы так, что ему не оставалось ничего иного, как провалиться всему целиком в этот самый мир, имя которого и есть заглавие всей этой нехитрой истории…
___
… и забавно (но вместе с тем и жутко) выглядит в кинематографе («Александр Невский») тот кадр, когда рыцаря лупят дубиной по голове, и у того из-под сплюснутого забрала, словно усы, вылезает подкладка шлема – точно так же смешно (и, вместе с тем, страшно) высовывается правда жизни из-под маразматически морализаторских схем Толстого в его рассказе «Записки сумашедшего», спрашивается – и кто же это вас так не слабо зацепил?..
___
… и смешно читать, как в его повести выскакивает вдруг, словно чертик из табакерки, носитель и представитель сырьмяжной русской правды мужик Герасим, утешитель Ивана Ильича…и все же Лев Николаевич здесь прав, но не своей бездарной моралью, а реальной правотой, поскольку мужик этот, в отличии от худосочных господ, был преисполнен витальной энергией, которой так не хватало умирающему…
___
… и человек настолько обуян манией величия, что даже в страданиях своих выискивает не иначе, как только свой, особый (а именно: его) смысл – так что именно здесь мне близок «атеизм» Толстого:
- Зачем эти муки? И (внутренний) голос отвечал: а так, ни зачем…
___
- Почему все-таки притчи?
- И в самом деле, если ты узнаешь, что ближний твой – это не этот и не вот тот Кай (намекаю на известный силлогизм), но, с одной стороны, душа (для духа), а с другой – дух (для души) и с третьей – Отец (для объединившихся того и этой), тогда ведь ты, чего доброго, похеришь всякого Кая вообще, и – что тогда? А так: верный в малом (любящий Кая), ему и многое (Сам) доверится. Другое дело, что не любя Бога (в самом себе), ты не полюбишь и Кая (в Боге), а потому любовь к Нему и устанавливается первой Заповедью, а уже второй – любовь к ближнему, и как бы ты его ни понимал – она все равно выведет тебя к Главному.
___
… а может быть и так: любую литературную кашу можно свести к одному единому зерну (ведь и каша – это всего лишь множество зерен, но сваренных), например такому: все со всем взаимосвязано. В связи с этим подумалось вот что: ведь шурин Ивана Ильича не по глазам только разглядел стоявшую рядом с тем смерть, но увидел ее, так сказать, воочию, своими собственными глазами, о чем, впрочем, не отдавал сам себе отчета (не состоялась такая традиция – ни в России, ни в русской литературе); так вот – точно так же и я ее видел однажды, году этак в 1983, когда отдыхал в палате номер шесть вместе с философом (он занимался эстетикой) Канарским, и вот как-то вечером, играя с ним в шашки (которые не люблю, а шахматы – так те и вовсе терпеть ненавижу), я поднял голову и вдруг увидел мимолётно, но совершенно отчётливо, явную антропоморфную черную тень за его спиной, и дело даже не в том, что эта фигура оказалась действительно такой, какой ей и надлежало быть, а в том непреложном знании (Откуда? Как?), что это именно она и есть – смерть (говорят, также и монахи, когда и если им является Сам, знают наверное, что это – именно Он). И вот я, как последний идиот, так ему об этом прямо и брякнул: смотрите, мол, сзади вас смерть стоит – чернющая! Он, конечно, не поверил мне, или сделал вид, что не поверил, потому что тем же самым знанием я знал совершенно точно – он все понял. Как ни странно, но я тут же и начисто забыл об этом – уж такова особенность моего психотипа – все и сразу забывать подчистую. Канарский выписался, а я остался там еще на некоторое время. И вот однажды, уже выйдя из больницы, я – «совершенно случайно» – проходил как-то мимо Университета, и в тот самый миг, когда я поравнялся с входными дверями, те вдруг «зловеще» (именно так) открылись и вышел некто, неся в руках плакат, на котором было написано, что тогда-то и так-то скончался Канарский, похороны его такого-то числа и т.д. и т.п. Я даже не успел замедлить своего шага…
___
С ужасом вспоминаю и то потрясение, в которое меня поверг пример Мамардашвили: вот некая барышня ходит по музеям, восторгается и знает толк в живописи, а на самом деле (этот оборот до сих пор вызывает во мне внутреннее содрогание и омерзение, особенно в «научных» текстах) она просто-напросто боялась одиночества, боялась остаться наедине с самой собою. И я подумал: а вдруг и я думаю потому только, что боюсь что-то делать? Или еще того страшнее: вдруг я тоже думаю потому и для того только, чтобы не оставаться наедине с самим собою?
___
(Друскин): убедительно недоказуемое, а доказуемое как раз и не убедительно; меня можно переспорить, но никак не переубедить.
___
Вот дом – он состоит из некоторого количества видимых элементов, но есть еще некая не видимая совокупность их, исходя из которой я могу констатировать – да, это именно дом (что хорошо видно в процессе рисования: вот штрих, вот линия, а вот еще, и тут – ага, да это же дом, хотя он еще целиком не нарисован); теперь представим, что я беру из некоего другого целого по имени «дом» один штрих за другим – потому что я не вижу там за штрихами самого дома – и выстраиваю их так (исходя из своего собственного представления о том, какими бывают и должны быть дома), что в конце концов получается именно – ура! – дом. Не так ли работает и каждый толкователь (Библии например) – он одно целое переобустраивает в другое, а потом с невинным видом заявляет, что второе и было первым, только он это видел, а мы, слепые – нет, а теперь вот, благодаря ему, сподобились.
___
Русский язык со всем его не шуточным размахом ухватил таки в максиме Декарта то, что утаилось от латыни, ибо сказавший: я мыслю, следовательно существую – не сказал тем самым: я мыслю – значит я живу
___
Если с этой повести Толстого снять, как мякоть с персика, всю ее образную плоть, то оставшееся ядро все как есть уместится, словно в матрицу, в этот вот постулат Кафки: кто познал всю полноту жизни, тот не ведает страха смерти, ибо страх смерти – лишь результат неосуществившейся жизни.
___
Я мыслю, следовательно существует мое. Мое – это Бог: мой Пастырь. И не мое – «я» – тоже мое, потому что Его. Мое Бога – для меня – это Твое. Я – это Твое «я», и потому оно – мое, а совсем не потому что не мое, и потому Твое. Когда я – «свой» Богу, тогда я свой и Сам самому себе: аз есмь.
___
В каком смысле число зверя есть число человеческое? Не в том ли, что суть его не в имени (при всем моем уважении к Его, прости Господи, разработкам у Флоренского и Лосева) вовсе (которое можно ведь и поменять, не изменив при этом ни на йоту самого своего существа, тем более что зверь по самой своей сути безымянен, и ничего, кроме клички, носить не вправе), а в устроении человека (однако же не в его анатомии) – прообраз которого дан в образе Храма, например?
___
(Друскин): уныние – это некоторая борьба при очевидном перевесе сил противника;
распишу это так:
уныние – борьба в астрале;
скука – борьба в ментале;
бессилие – борьба в витале;
и тогда победа противника будет иметь такой вид:
агрессивность – его победа на поле астрала
одержимость (идеей например) – победа на ментале
победу на витале лучше всего выразить максимой Петра Первого: дело делать надо!
___
А вот уродливо-искривленное дерево, стоит себе одно-единое в широком поле, вызывая мое умиление тем, что в нем прозревается, скрытно присутствуя, и дикий лес, и ухоженный парк, и вся нелепость моего окультуренного существования. Не потому ли мне так близок Китай – однако не как тип культуры вовсе, но как иероглиф?
___
Владимир Сергеевич витиевато рассуждает о путях человеческих и решает вдруг, что, мол, для человека путь животного (как именно путь) закрыт, так что можно идти либо ниже его, либо выше – а вот третьего (то есть – собственно пути животного), мол, ему не дано. Наивное человеколюбие! Для вас «человеческое» (неизвестно только, почему именно) уже и, так сказать, изначально дано, а между тем к нему ведь еще только нужно придти, так что путь животного вовсе не тот, на который, следуя вам (не слабый оборот?), нельзя ему встать, а тот, на котором он давно уже-еще стоит (в связи с этим, хотя и о другом, прекрасно сказано в христианском апокрифе: есть много животных в образе человека), так что дело не в том, чтобы встать, либо не встать на этот путь, а в том, чтобы с него, наконец-то, сойти.
___
Бедный Франц! – ты так и не встретил на своем жизненном пути «Слово, целиком наполненное Тобою» (27.12.1910).
___
Глядя на это, подумал: есть то –
то озарилось сияньем зато;
здесь прозябая, надеюсь на там –
там не хватает размаха затам;
не умещаясь меж этим и тем –
как же надеюсь вместиться в затем?!
___
Аз вем, что не искал бы мучительно Тебя, если бы Ты уже меня не нашел, и все же я лишь знаю это, и знание этого не проникает до самого нутра моего, до разделения костей, суставов и мозга, и оттого душа моя скорбит смертельно, и аз не иму ничесоже: пища для чрева и чрево для пищи, но Ты упразднишь и то, и другое – а с чем же я, грешный, останусь? – ни с чем? – или же с Кем?
___
- Сейчас ты страдаешь от того, что тебя кольцом лаокооновым обхватили и сдавливают страдания. Но ведь завтра ты будешь страдать оттого, что страданий этих нет, а есть докука и засасывание тебя заглатывающего ничто.
___
Не понимаю и не принимаю все ваши нумерологические охи с ахами, ибо всякое число (по определению) уже есть некая закономерность и порядок, так что же удивительного в том, если то, во что вы привнесли число, тоже принимает законосообразный вид? – и при чем здесь вообще мистика?
___
И вот ведь что интересно: ну откуда у нас все-таки знание смерти, ее опыт? Вот мы восторгаемся Толстым – как это он верно и гениально и точно изобразил смерть, умирание со всеми физиологическими подробностями (известными нам после публикаций Моуди). Но, пардон, откуда, как и почему вы уверены в правильности этих описаний? И тем не менее каждый может свидетельствовать: да, именно так оно все и есть. Как так? Не так ли, как и я узнал во мною увиденном – ее самое? Конечно же, можно под это подвести какую-либо теорию (и не одну), которая, однако, ничего не объяснит, а только отведет напряженный взгляд в сторону от самой сути, упокоив. Не странно ли, что дело науки сводится в конце концов к премерзкому: спите спокойно! – тогда как действительную науку делают те, кто глаз широко раскрытых никак сомкнуть не может. Более того – именно ими увиденное и есть теория в буквальном смысле этого слова
___
Конечно же, можно ухватиться за такое понятное – смерти не знает тот, кто не знает жизни – но потом, когда пройдет ослепление этой ясностью, и ты опять запаникуешь и подумаешь: ага, так значит сама жизнь и есть смерть, а смерть жизнью жива, и потому у каждого свой опыт и жизни, и смерти. А потом вдруг опять увидишь всю постылую пустоту этих измышлений и начнешь понимать, что это все не то и не о том – и так вот крутишься все время, как белка в колесе сансары (-ага! – вот еще один взгляд, вот и еще одна картинка – чего? – да все того же, так что давай, наяривай! – и снова вдохновение, интерес, а потом – бац! – да что же это я, какая все это мишура, все как-то сбоку припека), но ведь вот же – знаешь?! Так что же это? А ничего…
___
В каком смысле необходимо оправдание (да с чего вы это взяли!) добра? Ну, конечно же, не в том, что добро должно оправдываться (здесь нас морочит наш родной язык), а в том, насколько то, что почитается добром, оправдано в том смысле, что, так сказать, освещено Правдой и обласкано Истиной.
___
Можно сказать и так: у языка есть Правый и Левый путь. Как тот, так и другой имеют свой смысл. И, думаю, нет третьего, с которого как тот, так и другой видны одновременно (такая одновременность является одной из уловок – диалектической? – левого пути).
___
Смотри, как стройно работают (если работают) все три плана человеческого устроения в философском ("теоретическом") мышлении: витал дает сам по себе импульс (или, как говаривали фрицы, волю) к философствованию, ментал занят собственно конструированием мыслимого, тогда как астрал наслаждается "красотой" (соразмерностью) мысли, ее, так сказать, конструкцией. Путаница начинается там, где одно выдают за другое, где одно заменяют другим, где, наконец, просто путаются, что неизбежно при неравномерном использовании в развитии этих "планов", когда "голова" развита до размеров тыквы, а сердце так и осталось горчичным зернышком.
___
Таким образом пресловутая "художественность" русской философии – это ее достоинство, а не изъян; единственное, чего ей не хватает, так это именно соразмерности с ментальной «научностью» и витальной der Wille zur Macht – и это прекрасно понимал, например, "воинствующий" Серафим Роуз, пришедший к христианству через так называемого "антихристианина" Ницше.
___
Собственно говоря эта – моя любимая – тема уже начинает муссироваться в "научных" кругах, правда – пока еще прикровенно. Так, например, самый добросовестный из известных мне исследователей величайшего шейха суфизма, Андрей Вадимович Смирнов, выделяет в "целом" его творчества три (заметим – платонистических) философемы: рационалистическую, эстетическую и мистическую. Отсюда уже рукой подать до видения самой сути (чего буддологи, к сожалению, с их живучей марксисткой закваской, никак не хотят прозревать, добравшись с грехом пополам к всего лишь двум "взаимосвязанным" параметрам – религиозной установке и собственно философствованию, неразрывно с ней связанному).
___
О правом и левом пути: Наверное именно отсюда мне всегда была подозрительна так называемая (лукавая по-сути) "золотая середина" в ее не постулируемом, но подразумеваемым смыслом: ни «это», ни «то» – значит: мое. Путь золотой середины в этом смысле – самый "яйный" путь, то есть путь, озаряемый светом падшего светила. Вопрос, однако, в том – как именно смотреть (чтобы срединность эта не выродилась в извергаемую Откровением во тьму кромешную тепло-хладность), ибо правильный взгляд может выправить и лукавый уклон левого пути, право направив его: если "это" или "то" увидеть как нисходяще-восходящую вертикаль относительно горизонтали «того самого», тогда золотой путь будет право восходящим на свою Голгофу
___
Раньше я вылавливал мысль – словно золотую рыбку – сетями плетеных словес, оттого и тексты мои были витиеваты, а мысли – ну, как когда повезет. Затем я сидел как Балда, закинув плетеную верьв своих слов в омут не своей мысли и крутил, и вертел ею до тех пор, пока та, роем встревоженных чертей, не вылезала наружу. Так что теперь уже повылезавшие мысли сами вьют из меня веревку.
___
И так я тоже пробовал утешать себя: всю жизнь отдав на поиски тебя, я понял вдруг, что жаждал лишь Его.
___
Однако – вздор! – и ныне, и присно, и во веки веков:
Domino specialiter, tibi singulariter.
___
И это тоже – пусть и благочестивая, но – ложь и кружение левыми путями: «феноменология» аскезы. Или вы действительно полагаете, что ваши "научные" изыскания воистину обогатят нищих духом? Им этого не надобно, да и вам, полагаю, тоже. Разве что подкормить лишний раз суетой и томлением – дух.
___
Конечно, любая «научная» формула дает лишь абрис, форму, которую еще надобно практически наполнить жизнью, ее, пусть и «экспериментальным», но дыханием (воспроизведя тем самым сказанное: вдохнул дыхание жизни), ведь дышать может только полноценная плоть – и вот писатель в чаду творческого вдохновения лепит плоть очередного шедевра, как каббалист своего голема, и неизбежно доходит до той неуловимой грани, за которой вместо живого произведения обнаруживает вдруг этакого монстра, сотканного его словом из его же собственной плоти и крови. Что делать? – ведь рукописи – знаем мы, никак не горят!
___
Но что делает мертвое таким похожим на живое? – жест! Есть жест физический, но есть и жест смысла, даже так: только смысл делает некое движение – жестом. Но ведь смысл – говорят – можно выразить формулой? – и тогда чем же будет душа (смысл) без тела (жеста)? Как ни крути, но и здесь в основе – догмат вочеловечивания, то есть и здесь и там на разном материале решается одна и та же проблема. Так что бесконечно прав мой товарищ своим категоричным утверждением: довольно одной лишь Книги. Да, но ведь к этому выводу он пришел, практически лишившись зрения от беспрестанного чтения всех этих «ненужных» книг!
___
И в самом деле письма Декарта более живы (и философски значимы), нежели его же "трактаты", но, однако, и они тоже оставляют во мне горький привкус неискренности, показной наигранности (а в своем собственном "писании" разве сам ты не запутался в бесконечных своих масках?), деланной позы, с ее продуманным, а не цзы-жаньским жестом.
___
Да что там апокриф! – открой Екклесиаста (3:18) например, где черным по белому написано, что люди все "сами по себе животные".
___
Истинная веротерпимость исходит не из лукавого просвещенческого гуманизма, а из уразумения божественного устроения человека, и означает не что иное, как приятие любой веры, если это именно вера, а не суеверие.
___
А вдруг и что если все мною прежде написанное, как и то, что пишется прямо сейчас, вместе с уцелевшим от очищения огнем – все это не имеет никакой вообще «самостоятельной» значимости, но является всего лишь своеобразным симптомом циничного эгоизма и мелочности моей мысли, а так же злобной напыщенности, опустошенности (мерзость запустения) и прочих мыслимых и немыслимых прелестей моей души…
___
Наверное каждый, кто учился не у немцев (индусов, арабов, китайцев, латинян и иже с ними), а проходил свои университеты в лоне родного – "обыденного" – языка, страдает одними и теми же недугами (от которых наивный Канарский – светлая ему память! – пытался лечить меня: Марксом, а ведь тот, кстати сказать, если заглянуть в подлинники, сам переболел тем же, если уж быть до конца справедливым), и, однако, какой неописуемый восторг испытываешь, когда обнаруживаешь у такой прозрачно-чистой души как Друскин все эти свои "то-это" и прочие изюминки (коих в свое время я наковырял даже более; помнится был даже текст, где главные герои – это именно так называемые «служебные» части речи)..
___
а теперь скажи по-совести: чего здесь больше – искренней радости или красования самим собой?
___
То-то же!
___
Страдание, боль (отчасти даже физическая, которая никогда ведь не бывает "чистой", поскольку ты ведь не только и не столько «тело») – вот то самое место, где раздвигается (пульсирует) "нулевая точка", способная в этом расширении и этим расширением принять в себя целое твоей души. Страдание, как меч обоюдоострый, проникает до самого разделения тела и души, души и духа, духа и Самого, самим этим обнаружением (вынесение из нутра наружу) делая неявное – явным, обнаруживая тем самым и в тебе самом эти тело, душу, дух и Его.
___
Блаженны китайцы, открывшие совершенную красоту несовершенства!
___
Дурак не тот, кто ограничен, а тот, кто не знает границ собственной ограниченности. Поэтому-то Кант, с его неугомонным поиском этих самых границ – умница, а все те, кто в своем всезнайстве снисходительно похлопывает его по плечу, мол, вот здесь, батенька, вы того, а вот там – этого, вот здесь вы имели в виду то, но ошибались, а вот там ошибались, но ведь имели в виду это – все они в этом (как и аз, многогрешный) полные кретины, а Кант – увы нам – невинен.
___
Бог философов – поскольку не личный – всегда (оставаясь "богом") трансцендентен и вне-положен, но как раз именно в этом вся «трагедия» философии: Бог здесь пред-полагается, "он" здесь всегда отчужденная, вне положенная "самость" (Фейербах?), и казалось бы – ну копни глубже, узнай что (Кто?) побуждает тебя к этому (философствованию)? Не успокаивайся на само-утверждении, рой глубже, покуда хватит сил, черпая их именно оттуда, где они, казалось бы, иссякают, ибо любая твоя "трансцендентная реальность" никогда не шагнет, не обрушится дальше твоего, как, впрочем, и не шагнет тебе навстречу, подобно Богу Авраама, Исаака и Иакова – который тоже, как и тот, вполне трансцендентен
___
В жертве актуальна сама жертва, а не то, чем и как она была до жертвоприношения и вне жертвоприношения, а если это идеальная жертва, тогда вообще никаких "до" и "вне" не было, нет и не будет, ибо все в ней, ею и она – самое то: жертвоприношение. Поэтому мне и не понятны все эти бесконечные дебаты по поводу "исторического" Иисуса, ведь их ведут ведомые ими неверы. Это понимал уже Павел и – чур меня! – Иуда.
___
Можешь ли ты вслед за Яковом Семеновичем исповедно свидетельствовать: то, что я понимаю в Евангелии, я понимаю и люблю; то же, чего не понимаю – не понимаю и все равно люблю!?
___
Пользуясь (какое кощунство!) Кафкой – скажу: в моих суждениях слышится лишь лязг и скрежет; и дело здесь не в языке, а в стиле, то есть – во мне самом (здесь "то есть" имеет для меня силу логического следования, и плевать на копошение "логиков" в моем цензурированном мозгу).
___
Странное дело: при всей своей чувствительности к затаенным воздыханиям языка как такового, я абсолютно не способен владеть иностранными языками с такой же легкостью, как родным. А с другой стороны, мой приятель-полиглот, которому легче сказать, какого языка он не знает, чем перечислить те, которыми он владеет, при всей своей языковой эрудиции никак не может приблизится к мысли, потому что не в силах пробиться дальше банальной корневой комбинаторики, под грохот которой абсолютно оглох к стихии языка как такового; ей-богу, прямо-таки натуральный пушкинский Сальери (содрогаюсь при воспоминании наших с ним бесед) какой-то (при том, что я ведь отнюдь не Моцарт). Забавно здесь вот что: тот, что вправлял мои языковые игрища мыслью Маркса, и тот, что правил мою мысль играми своих языков – вполне друг другу созвучны, ибо один был Канарским, как другой все еще остается Куринским…
___
Вспомнилось, как мне приснилось однажды, будто у нас не два светила (дневное и ночное), а столько, сколько и органов восприятия, включая манас-ум, то есть на небе висели светило, осязало, слухало, обоняло вкушало и умняло. Пробовал оформить все это в текст, но не смог подобрать лексического материала для адекватного фиксирования, а начатый было стих тут же забросил, так как он не шел дальше стилистики Хармса.
___
Прислушивайся к самому ходу – а если повезет, к полету – мысли, к ее весомой – иль невесомой – поступи, полету, а не к тому, что она – хитроумная – тебе подсовывает вместо себя, и не к тому, за что она цепляет тебя; подталкивай ее, когда она стопорится, тереби себя, когда начинаешь дремать и грезить, убаюканный общими фразами, которые ничего сами по себе не значат кроме того, что являются сигналом – ты задремал, прокинься!
___
- Но ведь думают всегда о чем-то (сознание – уверяют нас – оно всегда чего-сознание)?
- Да нет, думай как раз ни о чем, или о чем-то как ни о чем, иначе скатишься в лукавую деловитость: начнешь изрекать, проповедовать, обличать и призывать (что уже и начал): пора, мол, дело делать (в чем ведь и увяз уже по самое не могу – чем только дышишь?).
___
Думаешь ли ты о том, что есть, или о том, чего бы ты хотел, чтобы оно было?
- Так это же все: одно-другое!
___
- Вы не могли бы написать работу об обэриутах?
- Поправлю: чинарей.
- Ну, да.
- А в каком, собственно, смысле?
- Ну, хотя бы в том, откуда идут их корни? – из народной поэзии, например, или еще откуда.
- Скажем – из жеста юродивых Христа ради?
- Вот, вот.
- Знаете ли, что касается смысла, то ведь он не имеет ни родины, ни адреса, ни прописки, он просто «либо» есть, «либо» его нет, и совсем не в «ироническом» смысле. Есть ли смысл в "бессмыслице" чинарей? Знаете, их тексты (да и другие тоже, коль скоро они «тексты») как числа: сложи так или иначе, какой-нибудь смысл – любой – обязательно обнаружится. Другое дело – зачем вам это нужно?
- А зачем это было нужно им?
- Этот вопрос уже не имеет адресата. Единственное, что есть – это их тексты и ваше внимание (невнимание), и все, что сможет или не сможет произойти, произойдет (если произойдет) в поле напряжения между этими двумя крайностями – они, вы, и текст между вами, причем первое уже сбылось и замкнуто, так что разомкнутым и не сбывшимся остались только вы в своих отношениях с текстом. Говорить же о самом себе, грешном, прикрываясь фиговым листочком их бессмертных произведений сейчас по крайней мере мне совесть не…
___
- А ты не думал, что – может ведь и так статься – в своей мысли ты – тиран?
___
Не так ли, кстати, «работает» и Каноном Перемен? Смотри – вот тебе две крайние позиции, зафиксированные текстами Кафки например («снизу») и Екклесиаста («сверху») – или наоборот, это как кому нравится, а в промежутке (Воннегут сказал бы: в промежности) – ты сам со всем «своим», и дело теперь только за тем, пробежит или нет электрическая искра между этими двумя полюсами через тебя? А она уже начала свой разбег, коль скоро ты решил – что? – а это уже переход на другую позицию-гуа.
___
Нашел у Кафки такой иероглиф: когда он показывает-изображает значимую ситуацию, то у него непременно кто-то что-то (руки, например, или складки платья) держит или сжимает между колен (то есть поближе к «сокровенному» – знаток заметил бы: у него безотчетная тяга вернуться в Эдем утробы из травмирующего его – слышишь лязг и скрежет этого безобразного эха? – мира).
___
- Ты обратил внимание на то, как сух твой язык? – сплошные: потому что, например, словно, если…
- А ты не обратил внимание, что это не слова вовсе, а части речи, управляющие словами? Я вообще мечтал бы написать (пробовал – не получилось так именно, как мечталось) такой текст, чтобы уловить им движение самой мысли, ее неуловимую траекторию, а не движение того, о чем она, ибо слова как таковые вытесняют самое мысль, проталкивая себя на ее место: вот так же и первоначальный текст Канона Перемен вообще не имел слов – сплошные "черты и резы". Кто-то же понимал этот текст как именно текст без того, чтобы залепливать свое непонимание его гумусом словознаков, дабы уже на этом гумусе, а не на том самом тексте, взрастить утонченнейшую культуру.
___
Козырной аргумент иконопочитателей рассчитан на поверхностный эффект и потому бьет мимо цели: кто отвергает икону – упрямо твердят те – тот отвергает и Боговоплощение, и самого Бога. Но, пардон, Бог воплотился в человеке Иисусе (и, оставаясь последовательными, почитайте тогда сами себя и друг друга, ибо как раз вы и есть икона – образ – Божий), а не в бревне безмолвном, и воплотился в нём как Христос, а не Буратино вовсе! Так что сначала вам надо доказать, что Он – как нам – явился так же и чурбанам бездуховным, а потом уж выкручиваться как получится, предоставив слово тем самым с их "богословием иконы".
___
Миросозерцание Флоренского со всеми его млениями вокруг и по поводу культа – языческое до мозга костей. Он велик вовсе не двоящейся мыслью своей, а именно своим подвигом: мученической жизнью и смертью, которыми нес в себе самом Христа вопреки, а не благодаря всей этой высокомудрой магии культа (по терминологии Игоря Калинаускаса – он приобрел в христианстве всего лишь «убежище» для своих сугубо языческих томлений, а вовсе не его трансформационную мощь).
___
Ну, что здесь скажешь? – кроме разве что вот этого, уже никакой логикой вообще неопровержимое:
- Сам дурак!
___
Приснилась моя невеста – я смотрел на нее и не мог поверить: неужели это она и есть? – не может быть, она ведь совсем другая! – но тут же смотрю на фотографии и вижу: ну да, ведь вот же, она и тогда была точно такая как сейчас, так значит это именно я видел ее тогда совсем другой как сейчас увидел той же самой, а она вот, оказывается, какая – и не та, и не другая, но другая та же самая; и тут я проснулся с ощущением щемящей тоски и растерянности: что-то утеряно раз и навсегда. Все говорят: любовь слепа (в том смысле, что влюбленные всегда видят именно и только то, что желают увидеть, а не то, что есть «на самом деле» и в "действительности"). А что если действительно она – слепая – что если и в самом деле именно она одна как всегда и воистину зряча, а все мы, такие зрячие, давно и окончательно ослепли?!
___
Разложение жизни: душа жаждет своего, а жизнь души требует иного – не это ли и есть грех: душа живет не жизнью души, а пытается сидеть на двух стульях одновременно: жить тем, чего она желает, желая вместе с тем и того, что есть в ее жизни, в которой оказывается не только то, чего она желает, но и то, чего она совсем не желает. Никак не уловить эту скользкую гадину. Жизнь наваливается всей своей непроницаемой тушей на эту, такую хрупкую, кроху и пытается подменить (подмяв, извернувшись) собою – ее собственную жизнь. Наверное, так чувствует себя младенец в тисках семьи: его мнут, ломают и формируют изломанное, образовывая собою. Господи, я так еще мал и неопытен в своем отпоре!
___
Теология невозможна (даже в лукавой попытке уравновесить ее антроподицеей) ни как догмат, ни как теория тем более, ибо она бесконечно разомкнута на каждого конкретно-возможного индивида, то есть именно на меня-имярек, и здесь не может быть никакой "научной" анонимности (несмотря на то, что закон "общезначим", он общезначим именно и только тем, что понят, и держится он как именно закон этой самой стихией вменяемого мне и мной понимания – это разумел, в отличии от своих оппонентов, Декарт). В любой теодицеи Бог – пока и если он именно живой Бог живых – упрямо будет уклоняться от всевозможных своих «определений». Потому что.
___
Всем эзотерикам (особенно тем, кто настаивает на том, что у духа, в отличии от души, нет желаний и единственный его атрибут тот, что он – дух – просто "есть", бытийствует, будучи по природе своей этаким незаинтересованным наблюдателем) пора наконец самим перечитать Благую Весть, а не пользоваться понахватанными там и сям цитатками, дабы убедиться, что так называемым "субъектом" совершенствования здесь является именно и только дух, а душа – это лишь «тело» духа, его инструмент, а вовсе не субъект спасения как таковой, и потому спасение самой души хотя и возможно, однако только в духе и духом, чья эволюция предуказана Иисусом Христом от Рождения до Вознесения.
___
Кафка: высказанная вслух мысль сразу же теряет свое значение, будучи же записанной, она, правда, тоже его теряет, но зато приобретает иной раз новый смысл.
___
- Тебе ведь тоже до боли знакома вот эта раздирающая все его существо мука: не могу спать! – одни сновидения и никакого сна.
___
Вы возвеличиваете святоотеческое Предание, подводя под него даже феноменологический фундамент, но ведь оно – всего лишь сокровищница (что да – то да) опыта и никогда поэтому не заменит собою Писания, не изменив прежде всего соответственным образом тебя-самого, к чему, собственно, и ведет суть дела. Ну смотри же: ты, конечно, можешь пойти к другу за советом по поводу твоих проблем с женой (если у тебя действительно есть проблемы и есть жена, с которой эти самые проблемы – иначе весь твой интерес к его опыту всуе), но, во-первых: тебе нужен его опыт, а не его жена, а, во-вторых: никакой его опыт сам по себе не заменит собою самого факта наличия у тебя твоих проблем, потому что его опыт и его жена – это его опыт и его жена, да и ты-сам не он вовсе. Аминь. Бог Один и Един. Но Он прежде всего Один-Единый-мой: Бог Авраама, Бог Исаака, Бог Иакова и Бог Имярек. Вы опять, в который раз, пытаетесь подменить Личного и Живого – (все)общим и препарированным, а эта песня стара как этот старый-новый мир даже и в таком «современном» и феноменологическом исполнении.
___
Кино: знойная женщина целует его, доводя до экстаза, но на самом деле это не стройная красавица вовсе, а мерзкая и склизкая жаба. Так что же здесь "на самом деле"? – то, что видит он (красавица), или то, чего он не видит, но видим мы – зрители (тварь), или то, что увидел бы ученый со своей наукой (которая ведь тоже, при всей своей претензии на "объективность", является всего лишь одним из возможных взглядов)? Наверное, ни то, ни другое, ни третье, поскольку само это понятие – "на самом деле" – тоже один из возможных подходов: к чему? – вот к этому.
___
Они все никак не поймут, что смысл его жизни вовсе не в ней самой со всем ее содержанием (включая их тоже), а в том, что вся она – всего лишь повод для, может статься, одного единственного Слова.
___
Вот предложение – любое – оно состоит из трех слов, и ты выделяешь одно, тот другое, а этот – третье слово, и мы (возможно, вся закавыка здесь вот в этом самом, не иначе контрабандой пронесенного, "мы"?) уже имеем три разных предложения (возможно, "мы" здесь то же, что и сторонний наблюдатель в случае с веревкой, принятой за змею?). Затем приходит (как поручик Ржевский) ученый и говорит: а можно еще и так – первое и третье, второе и первое, первое и второе – и тут же выводит формулу, по которой возможно именно столько-то сочетаний при наличии таких-то исходных данных и алгоритма их сочетания – эта формула и этот алгоритм есть нечто "новое" в отношении предыдущих взглядов на это, но все же это тоже «взгляд» и тоже на "это", а не что-то новое, не "то". Но он гундит далее: вы идиоты и вся ваша путаница из-за прихотливой неоднозначности; давайте сведем все к "общему" – но здесь я уже повторяюсь, утеряв завившуюся нить мысли. А нить эта вела вот куда: один видит содержание, другой видит форму, кто-то умудряется узреть их единство, но никто из них не видит (и я в том числе) само: оно – "предмет" веры; то, чем видят, когда смотрят на то, что видят; и эта "формула" не лучше, но и не хуже ученых формул, она просто другая формула, каковая у каждого своя, и это уже лишь дело Госпожи-Случая (по имени «договоренность»), что эта, а не та формула заимела статус общезначимости и законности. То, что так и не удалось выудить из того, что маячило соблазнительно перед глазами – пожалуй даже не изъян, а преимущество: оно не объективировалось и, значит – осталось живым, сопротивляясь.
___
- Будь осторожен со всеми этими бельмами на глазах: значит, потому что, следовательно, именно это, в силу того и так далее и тому подобное…
___
Меня не наука вовсе (всему свое время и, главное, место: ученый "чист" пока и если занят "чистой" наукой, а не контрабандой) бесит, а то (во-первых натура, способная взбесить и уж во-вторых:) что они со своей наукой лезут мало того что куда ни попадя, так еще и последнее слово всегда оставляют неизменно и только за собой (что, впрочем, не так уж и странно, если вспомнить, из какого яичка – а именно теологического – вылупился этот птенчик). Вот мне, необразованному, глубокомысленно "объясняют" например: обрезание делали не потому вовсе, что так какой-то там бог повелел, а потому именно, что это само по себе гигиенично для кочевых племен в их жарких климатических условиях, понятно!? – но, удивляюсь – пардон, а сколько кочевых племен в таких же точно условиях не ввели у себя никакого обрезания? – а это потому, что они не додумались… так вот – эта самая "гигиена" и есть та контрабанда, которую вы протащили к ним, а теперь с чистотой душевной ясности из такого понятного вам «этого» объясняете совершенно непонятное вами «то», хотя именно «там» и «этого» – днем с огнем не сыщешь).
___
- Но разве не этим же самым ты занимаешься все время?
- Нет. Я пытаюсь по мере сил и объяснять (себе в первую очередь), и оставлять место для необъяснимого – а значит: для живого – только это у меня, убогого, плохо получается. И я вовсе не хочу, чтобы последнее слово обязательно осталось за мной (в том смысле, что я прав, а вот вы – нет), я просто-напросто хочу остаться с каким ни каким, но своим словом (дерзну даже так: Словом).
___
Будь у меня его дарование, я бы написал свое и не менее трагическое, но уже "Письмо к сыну", вся комичность которого была бы в том, что ему – сыну – всего лет пять.
___
Обсуждали с женой эзотерический смысл "Пиковой дамы" (Лизавета Ивановна – тело социума и так далее), и мне подумалось: а что, если рассмотреть этот текст в свете Канона Перемен (пусть и притягивая за уши последний к смыслу первого), что тогда можно увидеть с первого и, да, поверхностного взгляда? Тройка, семерка, туз дадут триграмму Цянь-Небо (творческая напряженность потенции); тройка, семерка, дама дадут триграмму Дуй-Водоем (радость проникновения), таким образом, сам расклад весьма благоприятен, поскольку потенция творческой напряженности разряжается проникновением в тайный смысл ситуации, что венчается радостью. Поэтому безумие Германа можно объяснить только так: его переход из знака в знак произошел не гармонично, не следуя потенциям самой ситуации (возможно, это произошло тогда, когда герой вместо того, чтобы пойти к Лизавете Ивановне, пошел к старухе), а за счет нарушения ее – ситуации – законов (ведь старуха не сама, не по своей воле пришла к нему, а, так сказать, по велению свыше – или сниже, как это тебе будет угодно – что указывает на заинтересованность этого самого "верха" – или "низа" – в определенном исходе дела: пойди-таки он к Лизе, ему пришлось бы как честному человеку на ней жениться и, значит, исполнить наказ, переданный через старуху), нарушения законов самого Неба (верхняя, изменившаяся, черта как раз и есть символ Неба-Божества), в результате чего Германа буквально снесло потоком вновь устанавливающейся (начатой им самим) ситуации. Кстати сказать, здесь забавно и такое вот совпадение: внешне его сумасшествие проявлялось в том, что он беспрерывно проговаривал одну и ту же фразу, но ведь и знак "Дуй" – это то место (Шогуа чжуань, 5) , где "ведут разговор".
___
Надеюсь, теперь ты уже осознал, что все это было всего лишь домино (Бугаева-Лефевра), лукавые цацки: Domino specialiter..?
___
Заскок мысли (Кафка): 18.11.1910 – письмо, которое лежит перед ним на столе, все время предлагая себя, но которое он, тем не менее, так и не берет в руки и, значит, все время продолжает и продолжает его получать – это самое письмо превращается здесь в летящую стрелу Зенона (17.11.1910), которая покоится.
___
Вы связали меня – это шутка.
Я и сам не дурак пошутить.
Но развяжите – вспыхну так жутко,
что меня уже не потушить.
___
Я часто читаю какую-нибудь его фразу как свою – и окончательно ее присваиваю (усвоив), добавляя или исправляя слово-другое, и тем наслаждаюсь. Что это? – кощунство, надругательство или что еще похуже? Не знаю этого, но вот что знаю точно – совесть моя при этом умиротворенно мурлычет, а не тревожно вздыхает.
___
- Память, конечно же, памятью, но не находишь ли ты, что вспоминать – означает не иное что, как: воображать?
- Если в том только смысле, что облекать в образы то, что само по себе без-образно, тогда, пожалуй, соглашусь.
- А если не в том?
- Ну, тогда я вообще не понимаю, о чем ты здесь толкуешь.
- Наверное, именно об этом: о толковании, поскольку мне не дает покоя страдание Кафки (забавно, да?) по поводу того, что он уже не видит слов, а просто их выдумывает.
- Но ведь я как раз и сказал уже именно в том смысле, что воображение не выдумка, а наделение образом того, что не имеет его без самого этого надела.
- А выдумка, значит, лишена образности?
- Спроси об этом у своего Кафки.
- Вот я и расспрашиваю своего.
___
Я не верю этому не потому, что вы меня, как ни старались, не переубедили (то есть не потому, что я туп как последний идиот), а потому, что я не хочу в это поверить (то есть потому, что я упрям как последний осёл).
___
Я не вижу вот этого вот потому, что подспудно думаю сейчас о другом – это формула невидения, его форма.
Я не вижу потому, что вообще нечего видеть несмотря на мое пристальное всматривание – во что? – в это: такова материя невидения.
___
«Совесть» откалывает иногда такие номера! – прочел у Толстого в его дневнике (22.05.1891) о том, как он сетует, что, мол, совестно, нельзя работать (писать) и предаваться радостям досуга тогда, когда к тебе приходят все эти бесконечные погорельцы, бездомные, сироты, вдовы, и тут же, в унисон своей "совести" лает: ну что их нелегкая носит! – ходят тут и мешают!
___
Феникс «случая» нет-нет, да и притащит весточку из огня:
У середины нет конца,
и нет начала – все едино.
Смотри: вот сын старей отца,
а вот отец моложе сына.
Без середины нет начала,
и нет конца. Теперь сначала.
Отец и сын там друг за другом
как заводные мчат по кругу.
Из середины внемлет принц
речам царя, склонившись ниц.
Многострадальная Гертруда
не слышит голоса оттуда.
И вот смотри: там смерть, здесь тоже
такая – аж мороз по коже.
Но здесь конец. А там – кончина:
итог совсем иного чина.
Когда в крови кричат отцы,
и крик их сковывает душу,
замкни начала и концы,
одним рывком, как пальцем уши.
___
Странно, но здесь так гармонично перемешались Делез, Аристотель, Будда, Конфуций, "Гамлет" и моя сердечная боль, что просто диву даешься, когда читаешь все это другим, а они воспринимают это как интеллектуальную шутку, или же вежливо пожимают плечами, когда их другими словами спрашиваешь о том же, словно пытаются этим жестом бессознательно стряхнуть с себя весь тот груз, который ты им так навязчиво взваливаешь на плечи, предназначенные для пальто, а не для креста вовсе.
___
Возможно, все мои предыдущие обращения к Оракулу не имеют никакого смысла, поскольку случилось так, что, обращаясь к расположению Фу Си, я воспользовался, однако, расположением Вэнь Вана и, значит, рассматривал совсем иные знаки? Но ведь почему-то я именно так поступил, задумавшись об этом? Значит, все-таки, в том есть свой смысл. Кстати, я не рассмотрел гексаграмму, получившуюся из двух триграмм "Пиковой дамы", а это будет №43 Гуай-Прорыв, который таки "закончится наличием несчастья".
___
А вот это действительно шутка, и было написано в двухтысячном году, во время затянувшейся новогодней попойки, с посвящением товарищу и с упоминанием присутствующих, даже того – неуважаемого теперь, но когда-то высокочтимого за его неудержимый и воистину творческий пыл – чью фамилию (Вовси) так нагло обыграл в самом начале:
Я не поэт. Ты не художник.
А этот вовсе – не пророк.
Великим мистиком сапожник
когда-то быть, однако, мог.
Ты не поэт. Я не художник.
Был кто-то третий: пьяным слег.
Ругался пятый как сапожник.
Четвертый слов связать не смог.
И я готов уже. Быть может
созрел и ты как спелый плод.
Кого-то вдохновенье гложет,
а нас грызет похмелья крот.
Тьмы истин нам тогда дороже
глоток джин-тоника с утра,
когда пузырь блаженства кожу
ежом пронзит вдруг изнутра,
и вспыхнет красками такими
весь мир вокруг, что лишь поэт
о них поведать сможет, или
художник выразить. Их нет.
Они смеются на скамейке,
ворону жирную дразня.
Набухших почек запах клейкий
щекочет ноздри им. Друзья
в спиртном чаду другие преют
и видят сны – всяк о своём.
А те в саду весеннем млеют,
где ворон реет журавлём.
___
Я мечусь в своих записях туда-сюда как обезумевшая муха, присаживаясь на миг то там, то сям; но и в моем безумии, надо полагать, есть своя логика (не забудь написать оду мухе).
___
Соловьев начинает свое "Оправдание добра" смещением курсива, что автоматически смещает и саму суть дела; вместо: собственный предмет нравственной философии есть понятие добра – он пишет: собственный предмет нравственной философии есть понятие добра.
___
Суд, основывающийся на понятии права, а не на понятии нравственности (то есть исходящий не из "идеализма"), не имеет юридического права осудить человека, который формально (с точки зрения "материализма") не является убийцей, поскольку все его жертвы – а они таки были мертвы – убивались не "натурально", а, скажем так, ритуально – путем манипуляций с изображением (например) убиваемого.
___
Как ни объясняй химеру (воображением, расстройством функций мозга или иначе как), она все равно останется фактом и, пусть фактически «вымышленной», но все же данностью (хотя бы и для одного только того, кто ее наблюдает).
___
Скажем, физик разработал некую теорию, а именно: зрелище – в которую закралась «ошибка» (точно так же объясняют и привидевшуюся «химеру» ошибками механизмов восприятия), и вот эту самую ошибку обнаружили, а обнаружив устранили, исправив тем самым и теорию – скажи мне теперь: ошибка как таковая – по поводу которой и с которой столько манипуляций – она есть, или же это мираж, химера, иллюзия, то есть то, чего нет? – ведь увидевшего химеру лечат самого, а вовсе и совсем не его «иллюзию», которой нет – а если ее нет, тогда откуда вся эта нетость ошибки черпает свою мощь быть таковой?
___
- Это иллюзия, это искажение реальности – то есть того, что есть на самом деле, а не мнится только, не кажется.
- Ну, вот убей меня на месте – но я никак не могу взять в толк, как это то, чего нет, может наделать столько суеты и шума? Вот уж воистину: «Полноте, батенька! – дрем продолжается: мир виртуальный реален вполне…»
___
Гностики – мир их праху – те так вот и заявили совершенно прямо, откровенно и без всяких обиняков: мир произошел из-за ошибки.
___
И не надо меня каждый раз ловить на слове – ты лучше в саму суть вникни: она ведь не безопасна!
___
Если представить себе некое существо с иной временной и пространственной соразмерностью, тогда я смогу как-то понять и смоделировать тип его видения, но я все же никак не смогу видеть именно так, как он (ведь это две разные совершенно вещи), для которого, скажем, не буду существовать ни я со всеми моими моделями его восприятия, ни даже все человечество, сама жизнь которого для него только миг – моргнул и сгинуло; точно так же и его "нет" для нас, поскольку его психофизическая соразмерность не вписывается в параметры нашего восприятия (впрочем, некие такие химеры все же наблюдаются – скажем, эгрегоры). Именно в этом смысле я говорю о виртуальности науки и того пути, по которому пошло человечество, породившее эту самую науку, перерождающую весь мир, включая само человечество: осознать что-либо, понять – еще не значит воплотить собою и в себе осознанное и понятое (я уже приводил пример о "понимании" восьми высвобождений буддизма, которое – понимание – не приводит к Нирване, хотя именно к ней ведет практика этих самые высвобождений) – пойди человечество по этому пути, и мы бы не имели то, что имеем, а спорадические индивидуальные попытки такого пути не только не поддерживаются так установившимся Целым, но еще и беспощадно отлавливаются (буквально, всем миром), отвергаются и извергаются вместе с пытающимися.
___
Ты конечно же помнишь вот это: наша земля – вера, в которую мы пустили корни; вода – это надежда, которой мы питаемся; воздух – это любовь, благодаря которой мы растем; свет – это знание, благодаря которому мы созреваем. Обрати теперь внимание на то, что именно с описания этих стихий начинается Книга Екклесиаста, уразуметь которую, однако, я никак не могу – уж больно лихо закрученные ветры пустил здесь Мудрейший и так, что все не только не стоит на месте, но еще и двоится, струится, ускользает от фиксирования взглядом до того, как ты лишь еще только начал улавливать ускользающее. С одной стороны недвусмысленно сказано, что умершему нет возврата, дабы насладиться делами рук своих, а с другой – совершенно прозрачно указывается, что надо не только трудиться, но и воплощать результаты своих трудов именно так, чтобы, вернувшись, можно было воспользоваться ими. И так далее.
___
И ты знаешь, даже эта его фраза: «суета сует, все суета» – при всей условности своего перевода – кажется мне наделенной каким-то особым, никак не улавливаемым пока что и всё ещё не дающимся в руки, смыслом. То, как он начинает с нее и ею заканчивает каждое свое суждение-поучение, во всем этом есть какой-то для меня лично едва уловимый намек на что-то совсем, совсем другое всему им сказанному.
Что это?
ТОХУ ВА БОХУ
НЕСВОЕВРЕМЕННЫЕ РАЗМЫШЛЕНИЯ
Всему свое время.
Екклесиаст.
1. ЗАБОТА.
Человек всегда – среди да отчасти, изредка – всецело и в самом. Какими ветрами занесло его сюда, чем и как он есть то, что он есть, это не ведомо ему. Вот он проходит, ведомый своей заботой, мимо других, таких же не ведающих, людей, озабоченных тем, что уже сделано, но не так, как хотелось бы, озабоченных тем, что ещё не сделано, но что, тем не менее, как им кажется, взывает к ним для того, чтобы, наконец-то, осуществиться, сделавшись.
Странное дело: дела уже сделаны, но всё ещё волнуют нас точно так жe, как и те, которые ещё не сделаны, но уже всецело захватили всё наше существо. Нам кажется, что мы озабочены своими делами. А вдруг это именно забота, вдруг это именно она позаботилась о нас и за нас так, что не даёт нам и шага шагнуть без своего ведома и своей опеки, шагнуть просто так, беззаботно, ради одной лишь радости шагать тут и там вот так, запросто, без озабоченной оглядки в прошлое и проектирующего всматривания в будущее, беспечно радуясь охватившему нас со всех сторон приволью.
Раздолье охватывает так, что аж дух захватывает. Эта хватка воли, как родовые схватки – предвестники рожденья – как придерживающий толчок в спину: иди сам, но если преткнёшься – вот тебе мои незримые руки, они всегда рядом, они поддержат тебя, и не беда, что ты их не видишь, ведь не видишь ты их потому лишь, что они к тебе ближе даже, чем ты сам.
Забота ведёт иначе. Она ведёт, захватив нас врасплох тогда, когда мы, озабоченные, проморгали самих себя. Что мы видим кроме заботы, что мы видим в её кромешном мраке, заморочившем нас так, что мы, не успев и глазом моргнуть, воспринимаем саму заботу не иначе, как своё? Ничего. С нами – ничего.
Человек, сказали мы, ничего не видит. Но это совсем ещё не значит, что он видит именно это: ничто. До такого видения необходимо ещё дорасти, а человеку, охваченному заботой, вечно некогда, а тому, кто уже пребывает в вечности, тому не до роста, потому что он уже намертво врос в то, что считает своим делом. Деловой человек – человек сдержанный. Дело – это оно его держит, потому что безудержные порывы могут не удержать, могут сорвать то дело, ради которого он отдаёт все свои силы, потому что бессильный человек не может быть человеком дела точно так же, как и деловой человек не может обойтись без культа силы – этого мрачного двойника деловитости, которой он отдаёт всего себя целиком, ибо не отдающийся делу всецело, бессилен вообще что-то дельное сделать.
Человек, говорим мы, ничего не видит. Но наш язык, тоже ставший сугубо деловым, морочит нас здесь – или же не только здесь? – и вводит в заблуждение. Именно поэтому нам кажется – когда мы так говорим – что человек занят тем, что ничего не видит. И в самом деле, разве может занятой человек ничем не заниматься, хотя бы даже вот этим: ничем? И разве может он не видеть тогда, когда зорко озирается по сторонам для того, чтобы не попасть впросак со своей заботой? И тем не менее мы утверждаем, что человек ничего не видит точно так же, как, по-сути, ничего не делает. Как же так? Да вот так – мы говорим: человек ничего не видит. И нам, поэтому, когда мы так говорим – кажется, что это в его власти, видеть что-либо, или нет, нам кажется, что это его дело, даже когда он его не делая, делает. А он, тем не менее, просто ничего не видит, как ничего и не делает; да, он зорко озирается по сторонам, он смотрит во все глаза, чтобы не проморгать своё дело, но это ещё не является гарантией того, что он, к тому жe, ещё и видит, потому что то, чем он мог бы видеть, когда смотрит, как и то, откуда он мог бы именно видеть – это место и этот орган заняты , так что язык, что вводит нас в заблуждение, из него же, поводив, и выводит, если отдаться ему, как поводырю и услышать то, что именно он говорит, когда выговаривает: человек занят тем, что ничего не видит. Он ничего не видит и ничего не делает именно тогда, когда, как ему кажется, он с головой погружен в самую гущу всевозможных дел и занятий, и потому именно, что нет того, кто делает и видит, потому что то, что он считает своим, как и то, что он считает делом, делается само собой, без него и помимо него, но не без того, чтобы одарить его при этом сладостным ощущением деловитости. Деловой человек, это человек дела , но никак не свой человек, а если и свой, то в деле и для дела; Он именно "деловой" человек, как раньше говорили "дворовой", но никак не человек дела, а если и человек, то при деле, которому оно, дело, кричит как в кабаке: "Эй, человек!", потому что прежде, нежели что-либо дельное сделать, необходимо, перво-наперво, стать.
2. ИСПРАВЛЕНИЕ ИМЕН
Статный
человек – человек видный, представительный человек, то есть такой,
стать которого явлена перед нами всем его внешним обликом. Говорят, однако, что
внешний вид обманчив. Кстати это, или некстати? И в самом деле, ведь прежде,
нежели обмануть, или, скажем, сказаться сущей правдой, она, стать, должна
статься, так или иначе показать себя, пред-стать, пред-явить, выставить напоказ
перед нами, и выставить именно самоё себя. В этом проявляется самостоятельность
стати. Она представительна. Но не в том, однако, смысле, что стать, являясь
самостоятельной, ещё и представительствует от чьего-то имени или во имя
чего-то, а в том, что представленное и предъявленное статью – это суть она
сама, её собственная суть, её собственный вид, явленный въяве, это и есть её,
стати, самостояние, стояние в себе самой и самой собой стояние. Стать, поэтому,
представительствует от своего собственного имени и своё собственное имя. Стать,
стало быть, самоименита, а человек, именуемый статным, это но только и не
столько человек видный, сколько именитый человек, то есть такой, который славен
имением своего самоименитого имени. А слава эта – сияние имени, то,
что делает имя не просто приметным, но видным, сиятельным. Слава, поэтому, не
метка, не клеймо, не знак, хотя само оно – как знамя, как знамение самого себя – знаменито.
Имя – это свет, сияние, в котором и которым именуемое замечательно.
Поэтому имя – это не слово среди других таких же слов. Имя – это
стать, способная сказаться. Вот почему знаменитое «исправление имён/чжэн мин»(正名) Конфуция, это, конечно же, не исправление слов. Тогда что
жe это такое – исправление
имён?
Наша участь
такова, что каждому из нас открывается лишь часть целокупной истины. Именно
поэтому мы – по слову Апостола – отчасти знаем и отчасти
пророчествуем. В заблуждение вводит порой излишнее многословие тех, кто
изрекает существенное – то самое, чего лишены и чем обделены мы,
смертные, внимающие этим речениям как изречениям свыше. Тем более озадачивают
речения тех, от кого нам достались лишь краткие изречения. К таковым относится
и Первоучитель китайцев Конфуций, над сентенциями которого ломают
свои – и не только свои – головы не одно поколение его
исследователей и последователей. Но что это значит – исследовать
изречения? Не значит ли это, прежде всего: следовать-из-речения? Но прежде,
нежели следовать-из, то есть исследовать, как и прежде, нежели следовать-за, то
есть быть последователем, необходимо воистину быть, необходимо воистину стать:
в-стать тем и в том, чем и в чём из-рекается. Истинный последователь, значит,
тот, кто следует, исследуя ис-токи (energeia) истины: то и за тем, из чего и
чем она. Исследовать же истинные начала и причины, это, согласно Аристотелю
(Мет.1,2; 982в 10), значит не иное что как философствовать: страстно домогаться
мудрости, увлекаясь ею и за ней. Философ, значит, тот – кто влюблён в
мудрость, кто увлечён ею: откуда и куда? – это тайна, сокрытая даже
от влюблённых, от них в первую очередь. Но нам остаются, став нашим достоянием,
отголоски тех речей, вникая в тайный смысл которых, мы становимся их
сопричастниками. Изречения, таким образом, становятся тем, что со-действует
(synergeia) росту нашей стати, её про-из-растанию (physis). Изречение Конфуция,
исследуемое нами, гласит: чжэн мин – исправление имён. Это значит, скорее всего, что есть «нечто», именуемое «именем-мин», которое нуждается в некоем «исправлении-чжэн». Казалось бы, ничего загадочного здесь нет. И в самом деле, ну
кто же из нас не знает, что это такое: «имена», и что такое: «исправление»? Почему же тогда и над чем ломают головы исследователи, норовя
сконструировать для этого изречения каждый раз всё новую и новую
конструкцию-перевод, способствующий, по их мнению, выявлению сути дела? Может
быть и в самом деле суть эта такова, что нуждается, каждый раз заново, в своём
исследовании, вопреки кажущейся простоте и доступности для понимания?
Как известно, на
вопрос о том, зачем и, главное, для чего необходимо исправление имён, Конфуций
отвечал: а для того, чтобы правитель был правителем подобно тому, как
отец – отцом, а сын – сыном. Стало быть, есть некто,
именуемый тем именем, которому он не соответствует, и есть некое исправление,
восстанавливающее это соответствие. Спрашивается – а как же можно
исправить подобное положение вещей? Исправив имя «правитель», заменив его, например,
более соответствующим: «самозванец»? Но ведь тогда мы не исправим вот
это, именно это вот имя, а всего лишь заменим его другим, не
исправив тем самым и самой сути дела, которая заключается именно в том,
что исправлению подлежит как раз и только тот, кто именуется
правителем (отцом и сыном). Этой, казалось бы, такой простой логики как раз и
не замечают все те, кто измывается над этим изречением, пытаясь перевести его,
например, вот так: «упорядочивание названий», выдумывая, далее, такие на первый взгляд
понятные, а по существу совершенно невразумительные толкования тех фрагментов,
в которых фигурирует «имя-мин»(名) в связи с «исправлением-чжэн»(正): «если
названия не соответствуют сущности, то и со словами неблагополучно» (Лунь юй
13, 3). Да
нет, это, скорее, с таким вот переводом неблагополучно, как, впрочем, и с
таким: когда имена неправильны, суждения несоответственны. Не получается ли
так, что настоящий правитель – а ведь мы помним, что исправление имён
понадобилось для того именно, чтобы правитель был воистину правителем, как и
отец отцом, а сын сыном – это такой правитель – и, значит,
отец и сын –который, оказывается, высказывает правильные и соответственные
(чему, собственно, соответственные?) суждения?! Чтобы усугубить замешательство,
приведу и такие изречения Первоучителя в своём переводе, которые льют воду на
мельницу именно такого понимания и, более того, указывают на некую
мироустроительную функцию речи вообще: если не знаешь слов, то нечем
познавать людей (Лунь юй. 20, 3); если не учишь Песен (это древнейший Канон Поэзии) то нечем говорить (Лунь юй 16, 13); о
«благородном муже» говорится, что он: приводит в
движение свои слова и следует за ними, осуществляя (Лунь юй 2, 13).
Продолжим, однако,
прерванную цитацию: «когда суждения несоответственны, дела не
исполняются – как вам такая «логика»? – поэтому
употребляемые благородным мужем имена обязательно могут образовывать суждения,
а суждения обязательно могут быть воплощены в действия» (Лунь юй 13,
3) – больше всего здесь умиляет вот это: «обязательно», но – «всего
лишь могут быть». Не от таких ли переводов создаётся впечатление, что восточные
мудрецы только тем и занимались, что изрекали глубокомысленные банальности и
несуразности? Рискнём всё же разобраться в сути дела. Настроим ум для этого,
как камертоном, таким речением Первоучителя: править (в смысле управлять) – значит править (в смысле
исправлять – «чжэн
чжэ чжэн е» – Лунь юй 12, 17) и начнём с того, что действия, в которые воплощается суждение,
это не просто действия, но «действия-син», то есть, кратко говоря, такие и только такие,
которые совершаются тогда и только тогда, когда совершающий их действует
исключительно по велению своего внутреннего императива, то есть того самого,
что традиционно именуется – а значит и подлежит
исправлению – «долгом-и» (义), для осуществления
которого совершенно не требуется никакого внешнего приказа (ведь, скажем, и
отец не потому отец, что ему высочайше повелели быть таковым). Иными словами,
это то, о чём принято говорить: он следует велениям своего «сердца-синь». Так что и перевод понятия «и» посредством понятия «долг» совершенно затемняет суть переводимого, которое если и является
долгом, то таким именно, который напоминает, и то лишь отдаленно, так
называемый «внутренний долг», или то, что именуется голосом совести.
А сейчас мы
сделаем ход, несвойственный древним китайцам, но, тем не менее, такой, который
позволит нам пролить некоторый свет на существо этой проблемы. Итак, «долг-и» – это внутреннее побуждение, внутренний призыв. Но
призывают и вызывают тогда лишь, когда или обращаются к призываемому и
вызываемому по имени, именуя его, или же делают некое движение, некое «действие-син» (行), некий выразительный жест, но такой, который
задействует всё его – именно его, вызываемого и
призываемого – существо, делая это самое существо явным и явленным,
но – и в этом всё величие сей тайны – делая это именно этим
же существом, то есть: действующий здесь и субъект и объект этого действия. А
потому и «исправление-чжэн», это, попросту говоря, исправление того, что в Евангелии,
например, именуется «внутренним человеком» (и в самом деле, не из ничего же возник,
скажем, «бессмертный внутренний
зародыш» даосов, вскармливание и
пестование которого, в сущности, и является священным долгом и обязанностью
адепта даосской «внутренней алхимии»), или того, что на языке классической философии
именовалось essentia, а на языке философии пост-классической именуется
existentia, как бы не противились учёные мужи подобному отождествлению,
позволяющему, например, пресловутую der Wille zur Macht – эту
лебединую песнь последнего метафизика и, значит, верного сына античности,
идентифицировать не с политологической «волей к власти», а с онтологической
волей к мощи возрастания, волей к жизни, понимаемой однако не «биологически», а, скажем, так: «Царство Божие подобно тому, как если человек
бросит семя в землю; и спит, и встаёт ночью и днём – пусть в это
место вникнет тот, кто признаёт лишь однократность человеческой
жизни – и как семя всходит и растет, не знает он» (Мк. 4:26, 27).
Итак, если, как это нынче модно, попытаться отыскать античный эквивалент
китайского – античного же – «имени-мин», то таковым окажется
именно physis, но в том, однако, смысле, как последняя мыслилась
досократиками: как про-из-ведение, как творение – poiеsis (не
потому ли в согласии с эллинским ладом Символ Веры и Творца именует не иначе,
как Поэтом?). Всё. Здесь мы дошли до предела. Однако, китайские мудрецы в «Люй ши чунь цю» (5, 2) говорят: по достижении
предела – обращение (цзи цзэ фу фань). А мудрец У
разъясняет: Дао, вот то, благодаря чему происходит обращение к корням
и возвращение к истокам (У-цзи, гл.1, 4.2, 1), Не напоминает ли вам всё
это знаменитый возглас пророка Исайи, повторенный Иоанном Предтечей:
«Обратитесь (metanoia)! – приготовьте путь Господу, прямыми сделайте
стези Ему» (Матф. 3:2-3)? Вот здесь-то и мы развернёмся-фань (反), вернувшись
(re-flexio).
Помните, у нас
говорилось о том, что «долг-и» – это такое «действие-син», которое совершается не по какому-то внешнему повелению и
приказанию, но исключительно по внутреннему императиву. Вот и мудрый Мэн-цзы
свидетельствует: «долг-и» - это правый путь человека («и жэнь чжи
чжэн лу е» – Мэн-цзы 4А.10), вот почему, как уже говорилось, «и» – это не «долг», а, скорее, «поступок». Поступок же есть там и тогда, где и когда есть тот, кто
по-ступает, а это значит, что есть то, по чему он ступает, как и то, почему он
поступает, то есть: поступок есть там и тогда, где и когда есть путник, а
путник есть там и тогда, где и когда есть путь, отсутствие коего делает
человека беспутным. Путь, стало быть, совмещает в себе и себя самого и путника,
следующего этим путём-дорогой. Иными словами, «путь-дао» реализуется через «обращение-фань» на самоё себя посредством путника, «продвигающегося-син» по этому пути и «движимого-син» этим самым путём (вот почему «обращённость-фань» одна из частых характеристик «дао» в «Дао дэ цзине» – см.напр. § 13, 25, 40). Не будет, поэтому, большой
натяжкой, если сказать так: по-ступок, это всегда по-двиг, требующий для своей
реализации обращенности. Обращаться же (вспомните о призыве и
общении) – значит возвращаться к началу, к истокам. Этому
способствуют, сказали мы, изречения-обращения мудрецов. Вот и Лао-цзы свидетельствует,
после того, как говорит о том, кто становится истинным правителем: правые
речения послушных обращают («чжэн янь жо фань» – Дао дэ цзин, §78).
Стало быть, мы опять обратились к
правителю и к исправлению-чжэн. Так что же всё-таки необходимо исправлять для
того, чтобы воистину стать правителем (отцом и сыном)? Да вот это
самое: «натуру-physis», именуемую древними китайцами, вопреки устоявшемуся
мнению, «именем-мин», рождаемым в «сердце-синь» и «сердцем-синь» (сочетание же иероглифов сердце и рождение составляет тот
иероглиф, который как раз и переводится как «природа» человека, как его «натура» – 性). Это необходимо
учитывать, но, тем не менее, переводить «мин», думается, совершенно
не следует – как потому, что традиция такого понимания не
состоялась в самом Китае, и предлагаемое, это всего лишь подступ к подобной
реконструкции, так и потому, почему не переводят ни, скажем, Нирвану, Логос или
Дао, когда их смысл превышает «дословный», когда он воистину до-словный. Здесь же
необходимо развеять и один из прочно устоявшихся мифов – в связи с
недопониманием сути «мин» – а именно тот, согласно которому существуют два Дао – одно «безымянное», а другое, наоборот, «обладающее именем». Миф этот
возник – и повсеместно используется – на основе не
соответствующей действительности интерпретации первого параграфа Дао-дэ-цзина,
где, вопреки переводческой традиции, говорится не об обладании или не обладании именем, а буквально
следующее: нет «мин» – и Земля с Небом (покоятся)
в истоке; есть «мин» – и тьма вещей (произрастает), вскармливаясь («無名天地之始有名萬物之母»).
Понятию «мин», как, впрочем, и другим основным понятиям классической китайской
философии, вообще не повезло ни в китайской, ни в европейской традиции,
поскольку современные представители первой не различают тех смысловых
обертонов, которые смутно различались уже и их далёкими предками, а
представители второй, не разобравшись достаточно в собственных истоках (так,
например, сама мысль о том, что в Евангелии есть недвусмысленные указания на
неоднократность человеческой жизни, может привести в шок христианских
традиционалистов) пытаются, тем не менее, навести порядок в пределах чужого
владения, о котором имеют весьма смутные представления потому именно, что не
познали своего. Мы могли бы, с первоисточниками в руках, показать,
например, что у Лао-цзы есть все данные для того – и это в первую
очередь касается «мин» – чтобы серьёзно говорить о, к
сожалению не состоявшемся, китайском варианте так называемого «паламитского синтеза», но нас в данном случае интересует иное, к чему
и возвращаемся.
Конфуций изрек
некогда: мой путь – пронзать единым («у дао и и гуань чжи» –
Лунь юй 4, 15). Единый, единственный, «первый человек» (и жэнь) – это
правитель. Путь-дао Конфуция – это воистину Путь истинного Правителя.
Правитель-ван в китайском письменном языке изображался таким вот знаком: 王 – в котором как раз и воплощена данная
максима Первоучителя, где три горизонтальные черты – это знаменитая триада
китайцев: Небо-Человек-Земля, пронзённые (собранные воедино) вертикалью
Правителя – «Сына Неба». Если теперь выделить Человека в качестве
особой «природы», которая сохраняет в себе начала Неба и Земли, зафиксировав
эту ситуацию иероглифически (王 → 亻(人) + 二 → 仁) –
что же у нас получится? Знаток китайского языка увидит, что у нас
вырисовался знаменитый иероглиф 仁 «жэнь», которому не
менее, если не более, нежели иероглифу «мин», не повезло при его переводе на европейские языки, как, впрочем, и его
функционированию в самой китайской традиции.
И в самом деле,
традиционный перевод этого иероглифа – «гуманность», «милосердие», «человечность» – исходит из того, что он состоит из
двух графем, обозначающих, соответственно, «человека» и присоединённую к нему
«двойку». Логика такова: раз здесь изображены человек и
двойка, значит речь идёт о человеческих (ведь их уже двое)
взаимоотношениях. Вроде
бы всё верно. Но вот почему эти отношения обязательно гуманны и милосердны? Как
будто ненависть и злоба, например, не входят в человеческие взаимоотношения! И
как будто тот же Конфуций, введший данный иероглиф в систему своего мировидения,
не говаривал: только обладающий «жэнь» способен любить и
ненавидеть людей (Лунь юй
4,3)? Спрашивается: может ли милосердный и человеколюбивый ненавидеть людей? В
чём же дело?
А дело всё в том, что
иероглифом этим обозначался – что как раз и видно из приведённой выше схемы – человек
всецелый, то есть такой, который собрал в себе всё, человеку присущее, став,
таким образом, как модно нынче говорить, «собранным субъектом», выделившись тем
самым из тотальности универсума в свою, особую, универсальность, став новой
особью, новым универсумом, «новой тварью», если воспользоваться новозаветной
терминологией. Кому данная схема покажется надуманной, приведём иную,
показывающую, однако, то же самое, а именно (картинку можно поглянуть здесь: https://www.proza.ru/2014/02/01/561):
если мы воссоединим графемы иероглифа 人 («жэнь») «человек» и иероглифа 二 «два», то получим иероглиф 天 «тянь», то есть Небо
(Природа, Божество). А теперь вспомните, кто такой Правитель? – правильно! – Сын Неба. Стало
быть, «жэнь» – это воплощение всего того, что делает обычного человека – так
сказать, человека «биологического» – богоравным Сыном Неба.
3. СПАСЕНИЕ
Прямой путь уклончив. Уклончивый – прям. Поэтому лишь допускающий отклонения следует прямым путём. Прямой путь – наикратчайший. Но сокращая путь, не прекращаем ли мы тем самым нашу по-ступь, наш подвиг, в котором и которым осуществляет-ся Путь? Таков парадокс. Парадокс высвобождает истину. Но высвобожденная истина, тем не менее, утрачивает свою парадоксальность, становясь очевидной. Вот так и поступок, который никогда не гарантирован предыдущим и не даёт гарантий на будущее, который всегда совершается вдруг и вопреки, становится тем не менее со временем нормой, предписанием закона.
Предписания закона очевидны. Очевидным же становится то, что отныне пред-стоит как таковое, став по-ставом. Истина становится законом. Но представленная таким образом, истина начинает двоиться у "людей с двумя головами" (Парменид). С одной стороны она представляется как нечто самостоятельное, более того, как нечто такое, что придаёт устойчивость всему тому, что претендует на звание быть истинным, но, с другой стороны, само стояние истины становится стоянием-перед представляющим её человеком, который отныне и во веки веков сам полагает ей меру именно своего пред-ставления. Истина становится поставом. Но не обставляет ли она нас тогда, когда ею становится то, что обосновывается человеком, полагающим меру всех вещей в себе самом?
Истина очевидна. Но очевидность истины оборачивается парадоксом. Парадокс чреват сомнением. А сомнение рождает веру. Истина, понимаемая вопреки очевидности как парадокс, есть, стало быть, там и тогда лишь, где и когда есть вера. Основательная же доказательность уверенности упраздняет парадоксальность истины. Уверенный не верует. Верующий – не уверен. Поэтому лишь допускающий сомнения высвобождает уверенность.
Высвобожденная же уверенность обнаруживает веру, именно: выносит изнутра-наружу, пред-оставляя ей простор, развёрнутый парадоксальностью истины, осуществляющейся в подвиге веры. Но обнаруженная вера, тем не менее, не выдерживает и не удерживается в этой парадоксальности, она ищет устойчивости, законности своего самостояния. Вера не разворачивается в безусловность поступи, но сворачивается в одержимость уверенности. А уверенность отклоняет сомнения. Отклоняя же сомнения, уверенность уклоняется и от веры.
Путь к истине лежит окольными путями (Holzwege?). Но наша самоуверенность упрямо заверяет нас, что, блуждая, мы неизменно заблуждаемся относительно истины, и заблуждаемся потому именно, что бродим кругами там, где проложен кратчайший путь, выводящий из дебрей сомнений к очевидному. И в самом деле, не изрекаем ли мы опрометчиво, заслышав требовательную речь о существенном: – ну и бред! – отпрянув от затребовавшей нашего внимания речи как от колокольчиков прокажённого? Изречения о существенном тревожат. Эта тревога не даёт покоя, расшатывая устои уверенности. Успокоение усматривают в истине, спасающей от заблуждений. Успокаивает здесь то, что всякий бред признаётся некоторым родом речения, сказом. Так и сказ о спасении становится некоторым образом сказкой.
Но какое отношение к спасению как таковому имеет всё вышесказанное? Не приблизимся ли мы к этому, если внимательнее вслушаемся в само слово вопрошания, выманив своей внимающей решимостью сокрытый в нём смысл? Спросим так: что есть отношение? Не есть ли оно прежде всего и по преимуществу от-ношение, а именно: то, что выносит себя, обнаруживая, и несёт "от-" и "к-"? Что же несёт себя здесь и куда помимо пресловутой «интенциональности»? Не сказ ли спасения, и не к нам ли? А нам, что нужно нам для того, чтобы, следуя-за, опознать за-являемое? Что же предлагается здесь? Уж не спасение ли? Так понятая речь извращает суть изречения. Изрекается: спасение. Исследовать изречение – было сказано – значит следовать из речения. И следовать ответственно, то есть, вступая в отношение.
Но не ходим ли мы всё время вокруг да около, вместо того, чтобы сразу и со всей прямотой заявить о путях достижения спасения? Достигают ли его вообще, и если да, тогда как именно? – не об этом ли в первую очередь следует говорить там, где затеян разговор о спасении? Что это такое вообще – спасение? Спросим – вместе с Мыслителем – иначе: не есть ли спасение прежде всего там, где есть опасность? А опасность – разве она то и там, где и перед чем мы пасуем? Уж не правы ли те, кто сетует на то, что мы слишком много думаем, вместо того, чтобы, наоборот, без излишнего мудрствования принимать все так, как оно есть, не лукавя в простоте сердечной? Так значит, мы слишком много думаем? Но значит ли это, что мы ещё и задумываемся? В том смысле, что ум наш, вступая в ответственное отношение с думаемым, с тем, что его, ум, призывает, следует ненавязчиво за, а не диктует с уверенностью ментора: человек есть мера всех вещей? Вмещает ли наше мышление подобный опыт ответственного думания, указуя на которое можно было бы заявить: человек есть существо ответственное? Как мы вообще мыслим? И что, наконец, зовётся мышлением?
Последний вопрос уже был поставлен Мыслителем. Но так поставленный, привлек ли он наше внимание, а если привлек, то увлек ли туда и тем, откуда и (за)чем задавался? Мыслитель вопрошает: что зовётся мышлением – слышите? – не что такое мышление, но что им, мышлением, зовётся, что вообще зовёт мышление? Но интересно и иное, а именно: то, о чём говорит Мыслитель, задавшись вопросом о том, что призывает мышление, могли бы сказать и говорили афонские старцы, подвизавшиеся в умном делании. Мыслитель свидетельствует: наше мышление ещё не достигло предназначенной лишь для него стихии, а именно потому, что требующее своего осмысления уклоняется от нас; то, что таким образом от нас скрывается и потому остаётся не помысленным, сами мы не в силах принудить явиться, даже в том благоприятном случае, когда мы уже отчётливо предуготовили мышлением путь для того, что утаивается от нас.
И в самом деле, чем больше мы прикладываем усилий к тому, чтобы достичь ускользающего, тем вернее оно удаляется, маня нас за собой. Не полагая же этих усилий, мы даже и не ведаем о потаённом, потому что уверены в том, что оно всегда при нас и в нашей власти. Что же это за потаённое? Мыслитель свидетельствует: то, что удаляется, обращается к человеку более сущностно, и, взыскуя, затребывает его глубже, нежели любое сущее, которое его касается и к которому он отнесён.
Так о чём же свидетельство мыслителя? Для того, чтобы окончательно прояснить смысл сказанного, укажем лишь на одно его недвусмысленное высказывание: только Бог ещё может нас спасти. Так не Его ли Имя так настойчиво искал он на всех путях своих, обращаясь к истокам мысли? И не потому ли, что прямое именование уклоняет от сути, он отклонил и всем нам известное – Спас?
4. К Р А С О Т А
Тридцать лет искал я Бога, но
когда узрел вдруг истину, то
оказалось, что искателем был
Бог, а искомым – я сам.
Байазид
Со времен глубочайшей древности вплоть до наших дней бытует среди людей расхожее мнение (doxa – это не только и не столько "мнение", сколько "сияние", отблесками которого, стало быть, становятся всевозможные "воззрения", вот почему тот, кто смотрит на вещи глазами таких именно отражённых "мнений", видит – вернее сказать мнит что видит – тем самые вещи не в их истинном свете, не в свете самой истины, не в том просвете, в зиянии которого открывается – αλεθεια – их высветленная и просветленная, словно росчерком молнии понимания очерченная, суть, а в том, о котором, надо полагать, предостерегающее речение Иисуса: «смотри – свет, который в тебе, не есть ли тьма?» – Лк. 11,35), так вот, бытует расхожее мнение, согласно которому поэт, как поэт, выражает открывшуюся ему, но сокрытую от прочих смертных, истину бытия, причём выражает её постольку, поскольку сам оказывается неким таинственным и неведомым даже ему самому образом ведомым самой этой истиной так, что, в какой-то мере, говоримое поэтом становится поэтому и говором самого бытия. Почему в какой-то мере (бытует мнение, что мерой всему – человек)? Не потому ли, что всякий поэт, будучи человеком, разделяет тем самым и общую судьбу всех смертных, которая как раз и выражается в том, что речение бытия – его выражение – заглушается речью поэта – его самовыражением – так, что порой совершенно невозможно отличить сказанного поэтом от сказа самого бытия, высказать который он, собственно говоря, и был призван? Так вышний призыв, взывающий для своего свершения к внутреннему молчанию поэта, воспринимается последним не иначе как глубинный позыв к словоизлиянию (Господи, не то же и с любовью?!), а оно – уже оно, а не призыв – в свой черёд, воспринимается как вдохновение, в котором отныне если и мнится нечто возвышенное, так это сам по себе дар поэтической речи поэта, а не сама она – Речь – немеющая стыдливо там, где обретает и возвышает свой голос человек, принявший этот дар за свою собственную одарённость. Признавая на словах, поверхностно, своё призвание как призыв быть рупором богов, поэт, тем не менее, на самом-то деле, внутренне, считает именно самого себя творцом своих собственных речений, вводя тем самым в заблуждение нас, смертных, внимающих его речам, как изречениям свыше.
Поэтом, говорим мы, овладевает вдохновение. Но то, что овладевает им, самого его влечёт, в свою очередь, к обладанию речью, к страстному желанию взять её, овладеть ею подобно тому, как им завладело вдохновение, а не, наоборот, вверить всего себя ей и, тем самым, свершению её судьбы, в чём, быть может, обнаружилось бы и его собственное свершение: «даровася языком разум и сказание» – сказал бы он вослед Максиму Греку.
И всё-таки призвание остаётся призванием, как и дар остаётся даром, даже если они присваиваются одаренным и призванным в качестве его собственных одарённости и призвания. Всякая речь – свыше. А поэтическая тем паче. Необходимо лишь очистить зёрна речений от плевел измышлений. И тогда в том, что говорит поэт, можно будет расслышать и то, о чём проговаривается изречение. В стихотворении, словами которого мы начнём, поэт вопрошает: что есть красота, и почему её обожествляют люди? Сосуд она, в котором пустота, или огонь, мерцающий в сосуде?
Если исходить из текста этого стихотворения, то может сложиться впечатление, что речь в нём идёт о ложной красоте внешней формы и об истинной красоте внутреннего содержания. Так оно, пожалуй, и есть, если ограничиться тем, что сказано поэтом и не попытаться выяснить того, что сказалось через него. А вдруг в его словах сама Красота приоткрывает перед нами свою суть? Не оставаться же нам с покрытыми головами и с необрезанными ушами, когда сама она говорит, открываясь. Так о чём же речь в этом стихотворении?
Первое, на что стоит обратить внимание, заключается в том, что поэт говорит о красоте, а говоря о красоте, использует образ сосуда, пытаясь с его помощью выразить идею, согласно которой внешняя форма не всегда соответствует внутреннему содержанию. Как человек образованный, он, конечно же, прав. Но существует ещё и правота поэта, вступающая порой в конфликт с правотой образованности, а потому оставим последнюю и сосредоточим наше внимание на самих поэтических образах.
Итак, поэт говорит о красоте. В этом, пожалуй, нет ещё ничего поэтического, ибо все мы, так или иначе, вскользь и мимоходом, заговариваем порой о красоте, как заговариваем о погоде или покупках, о политике правительства или ценах на товары. Иногда, правда, кое кто из нас, считая себя философом и выполняя свой профессиональный долг, садится за письменный стол и пишет трактат о красоте. Конечно же, такому есть что сказать о её сути, ведь он имеет о ней понятие, поскольку сама она является для него таким же понятием, как, скажем, истина или благо. Этой, такой сподручной и покладистой, троицы, хватит с лихвой для того, чтобы, например, возвести грандиозный собор, где всё едино и всё понятно в простоте всеединства и в стройной красоте выстроенных понятий. А как же иначе, ведь философ вообще понимает то, о чём он говорит, ведь его дело в качестве философа, уверяют нас, как раз и заключается в том, чтобы понимать — вот только бы он сам не оказался ненароком в заточении своего собственного понимания. А поэт? Должен ли он понимать свою речь? Или же это – не его дело? Как вообще соотносятся философия с поэзией? Может ли поэт быть философом в своей поэзии, а философ – поэтом в философии? И если может, тогда почему исторически сложилось так, что философы, с давних пор признающие изначальное сродство поэзии с философией, изгоняют тем не менее всякого, кто дерзнёт заговорить поэтически, с академического Олимпа? А как же иначе? – ведь дело философа: понимать; а понимание, как таковое, не может осуществляться там, уверяют нас, где бушует стихия вдохновения, без которой, напротив, не может быть ни поэта, ни поэзии. Что же это такое – вдохновение? Вдохновение: то, чему отдаются. А понимание? Понимание: то, чем овладевают. Здесь мы уткнулись, преткнувшись, в тупик. Так что же, весь путь наш напрасен? Нисколько. Как сказал другой поэт и по иному поводу, но о том же: тупик – это только начало пути; тупик – это просто распутье. Вернемся, поэтому, и мы к началу: поэт говорит о красоте. Но не просто говорит, а вопрошает о её сути. Причём "вопрошать" здесь совсем не означает: ставить вопросительные знаки там и сям, преобразуя повествовательные предложения в вопросительные, но значит: вопрошать по существу (так говорят иногда о ком-то: он тоскует по тому-то), то есть – не впадая в поверхностное любопытство, осуществлять сущностное (значит: глубинное?) вопрошание. Что же это за вопрошание, именуемое нами сущностным? Оно таково, что ис-ходит. Сущностное вопрошание исходит из сути вопрошаемого, которое тем самым и утверждает, являясь из-речением. Вопрос, как вопрос, утверждает суть. Утверждение, как утверждение, ставит суть под вопрос.
Что-то с нами здесь происходит неладное. Мы ещё раз преткнулись, уткнувшись во что-то такое, что, по-видимому, морочит нас, подобно оборотням: утверждение оборачивается вопрошанием, а вопрошание утверждением, подобно тому, как однажды вдохновение обернулось уже обладанием, а обладание вдохновением, повязанные овладевающим пониманием. Так и есть. Ведь мы столкнули здесь лад понимания и разлад вдохновения, прозрачность и стихийность, поменяв их при этом местами, создав, как алхимики в реторте, гомункула понимающего вдохновения или вдохновенного понимания, озаботившись вопросом о красоте, которая то ли сосуд, в котором пустота, то ли огонь, мерцающий в сосуде. Огонь, конечно же, красив. Он завораживает нас. Но он же, как стихия, ужасен. С красоты начинается ужас? – Боже мой! – Ein jeder Engel ist schrecklich ? Здесь, пожалуй, уже даже и не тупик, а цельная стена. "Кстати: перед стеной... деятели искренно пасуют. Для них стена – не отвод, как например для нас, людей думающих, а следственно, ничего не делающих; не предлог воротиться с дороги, предлог, в который наш брат обыкновенно и сам не верит, но которому всегда очень рад. Нет, они пасуют со всею искренностью. Стена имеет для них что-то успокоительное, нравственно-разрешающее и окончательное, пожалуй, даже что-то мистическое... (Достоевский, "Записки из подполья")".
Мы ищем красоту. Но – что есть красота, и почему её обожествляют люди? Не потому ли, что о ней, как о божестве, нельзя сказать: смотрите, вот она – здесь, или вон там, как мы говорим: вот дерево, а вон – звезда? Конечно же, и дерево, и звезда могут быть красивыми, но нас ведь интересует не что-либо красивое, а сама она – красота. Так может быть мы заблуждаемся, блуждая праздно среди красивых вещей мира, пытаясь найти в нём то, незнамо что? Нет. Нас не обманешь. И не введёшь в заблуждение, подсунув ложь вместо истины. Так, стало быть, мы ищем истину? Но ведь истина – она же тоже не вещь среди других таких же вещей, которую мы, если хорошенько присмотримся, рассмотрим, отличив ото всего, что ею не является. Скорее, наоборот. Всё, что является и поскольку является, постольку и обнаруживает себя при свете истины и в свете истины. Суть являемого, сказали мы, обнаруживается при-сутствием, как сутьствием-при-сути. А присутствие – говорит ли оно о вещах самих по себе, или же, говоря о них, взывает тем самым именно к нам, вызывая? Стало быть, нам никак не уйти от себя, как только мы отправляемся к иному. Может быть вернее всего мы теряем себя, когда, наоборот, не отходим? Мы держим себя – как бесценный сосуд – в руках. Но – глядь: сжимаем лишь пустоту. А стоит распуститься, и выкидываем такие коленца, что аж земля горит под ногами, когда мы вот так, в пылу, разойдёмся, отпустив свою хватку.
Огонь и пустота. Два образа красоты? Но мы ведь знаем, что если горит, так ведь это что-то горит, и если где-то пусто, значит там чего-то нет. Так, может быть, то, что горит – пылает огнем красоты, а то, чего нет, высвобождает тем самым её же – красоту? Она, стало быть, и то, что есть, причём есть так, что ничего иного и не видно в её пылающем свете, и то, чего нет, причём нет так, что это самое "нет" полнее любого "есть". Почему же тогда "либо-либо": или сосуд, в котором пустота, или огонь, мерцающий в сосуде? – вроде того, как один очень мудрёный философ негодует: ну что вы, как малые дети, носитесь со своими идеями, разве, имея, например, идею денег, вы что-то приобретёте? – нет же, для этого нужны реальные деньги! А другой, не менее умудрённый философ ответствует: позвольте – но если у вас нет идеи денег, тогда и реальные деньги в ваших руках окажутся всего лишь детскими побрякушками. Гармония лука и лиры? И тогда то, что разводит разъединяемое, оно же тем самым и связывает их, объединяя крепче крепкого? Как там у нас с красотой?
Красота нас озадачивает. Так может быть вся незадача в том, что мы тут слишком много думаем? "Видите ли-с: рассудок, господа, есть вещь хорошая, это бесспорно, но рассудок есть только рассудок и удовлетворяет только рассудочной способности человека, а хотенье есть проявление всей жизни, то есть всей человеческой жизни, и с рассудком, и со всеми почёсываниями..; хотенье, конечно, может, если хочет, и сходиться с рассудком, особенно если не злоупотреблять этим..." (Достоевский, "Записки из подполья"). Вот и Пруст вторит, что "инстинкт нам диктует, а ум под разными предлогами увиливает." Так что же, то, что для хотящего инстинкта наслаждение красотой, то для познающего рассудка повод увильнуть? Показать хотению фигу в кармане? Кто же кого здесь морочит? Это, пожалуй, даже и некрасиво. Не получается ли как в басне с лебедем, раком и щукой, где воз и ныне там? И потом, если инстинкт хочет одного, разум диктует другое, то где же тогда "я", за счёт кого вся эта карусель? – А тебя вообще нет – шепнёт на ухо лукавый Будда. Жуть. С красоты начинается ужас?
Мы начали с того, что озадачились речением поэта, продолжили тем, что соорудили, подобно подпольному человеку, кукиш хрустальному собору всеединства, выстроенному из понятий красоты, истины и блага, а рискуем закончить на том, что ужаснулись разверзнувшемуся неизвестно чему. Данте было проще – у него был свой персональный Вергилий. Мы же пустились в эту авантюру на свой страх и риск, не без иронии подразумевая, что именно страх – начало мудрости. Ведь не глупостью же мы занимаемся, вопрошая о красоте? Надо собраться. Минутку. Но ведь по слову древних греков, предоставившим слово тому, из чего произросли поэзия с философией, собирает, призывая, именно красота. А собирают ведь то, что разобрано, разбито, рассеяно и рассыпано. Мы уже знаем, что это: ужас – как молния трухлявое дерево – разбивает до корня, до основания. Основательность познаний теряет здесь все козыри, так что крыть, пожалуй, нечем. Надо лишь обосновать (?!) тождество красоты со всем этим кошмаром. Это не так-то просто. Без ссылки на авторитеты нашему слову едва ли поверят. А кто-то даже нас схватит и за руку, пригрозив, что страх страху – рознь, и начало мудрости, это страх Господень. Каемся. Только вот остаётся вопрос: распря и рознь – она в сродном или различном? Рот Гераклиту закроем мирной рукой? Вырвем ли бич из кротких ладоней Христа? Упокоимся с миром?
Мы хотим узнать, что есть красота. Но нет ли здесь некоторой двусмысленности? Так и есть. Нам, оказывается, мало красоты. Мы хотим её ещё и познать. Возможно, это как раз тот благоприятный случай, когда наше хотение может идти рука об руку с нашим разумением, поскольку хотим-то именно мы, а вот познаёт – наш разум. Впрочем, это тоже не само собой разумеется, и нам, возможно, ещё предоставится случай обсудить кому-принадлежность хотения и разумения, тем более что, как известно, настоящую критику разума написал не тот, кто возжелал действительных денег, а тот, кто высунул ему язык из своего подполья. Сейчас же мы хотим знать. Но что есть познание? Попробуем взглянуть на него через такую вот cxeму: сначала направленность-интенция на познаваемое, заинтересованность им, затем следует акт познания предложенного и, как результат, утверждение познанного. Не напоминает ли в таком виде процесс познания акта поедания запретного плода, о котором речь в третьей главе Книги Бытия? Так оно и есть: сначала возникает предлог – в данном случае подлог – "подлинно ли сказал Бог?" (Быт. 3:1), а с ним и влечение к объекту, затем объект этот поглощается и о нём выносится суждение – "приятно для глаз и вожделенно" (Быт. 3:6). Существенно здесь то, что суждение выносится до, так сказать, буквального вкушения, так что прежде "физического" произошло "метафизическое" поедание предложенного, а это значит, в свою очередь, что испорчена не столько наша плоть (ибо, по меткому слову московского философа, плоть наша, конечно же, мешает нам воспарить ввысь, но она же, однако, не даёт нам и пасть в бездну), сколько душа (реверанс в сторону феминисток – ведь женщина Ева здесь совершенно не при чём, ибо в символике Книги жена означает душу, внешнего человека, подобно тому как и муж в этой символике – это дух, человек внутренний, воссоединение которых в "плоть единую" даёт человека целостного, вкушающего прелесть и радость брачного пира), так что грехопадение произошло и происходит совсем не, как это традиционно принято считать, в низинах материи, а на вершинах духа.
Человек, гордо заявляем мы, есть существо разумное. Разумное – значит познающее. Но, спрашивается, чего же могли не знать наши первопредки, имея как своим истоком так и началом своего знания – Бога? Значит, лукавый умудрился так представить суть дела, что изначально знаемое пред-стало в облике незнаемого, став тем самым объектом познания. Там же, где появляется объект, там неизбежно появляется и субъект, а для появления как того, так и другого, необходим акт обособления – «Адам, где ты?!» – в котором всецелая личность становится отдельной особью – «Голос Твой я услышал, убоялся и скрылся» – внутреннее становится внешним, появляются "я" и "мир объектов" со всеми их прелестями; таковы, в общих чертах, плоды познания-как-поедания. Впрочем, компетентные философы заверяют нас, что в познании, наоборот, происходит слияние объекта с субъектом, то есть, в некотором смысле, как бы возвращение в исходное состояние невинности. Но есть все основания не доверять этим заверениям, поскольку в познании, видимо, имеет место иное, а именно: поглощение объекта субъектом, в результате которого человек, по диагнозу Парацельса, есть то, что он ест. Такова и символика Книги, где вкушение символизирует познание, а вкушающее чрево – разум. Но там же говорится и о том, что всё, входящее во чрево – исторгнется. Значит – познание знанию рознь? Здесь мы должны приостановиться и оглянуться, вернувшись к Книге Бытия, и вернуться для того именно, чтобы спросить: чего же были лишены наши прародители? Чем они были обделены? Да ничем! В буквальном смысле этого слова. Их лишение, как и их обделённость – в ничтожном. И вот уже оно само явило им себя: "А подлинно ли сказал Бог?!" Так храмина творения дала трещину сомнения, чреватого познанием. Творение допустило его – познание как сомнение – и в этот зияющий просвет ворвалось ничтожество, суть которого в искажении "вежества" до невежества, в извращении самой сути творения, без которого, однако, оно само – ничто. Ничто не может быть, но есть, и есть оно не иначе, нежели став творением и в творении, которое ничтожит своим становлением. Ничто становится, и становится оно присваивая и усваивая творение посредством представлений твари, утратившей исток своего самостояния в растерянности сомнения, и человек, увлечённый и завлечённый азартом познания (не так ли и торопыга Декарт, как и первый русский картезианец Хома Брут, вместо того, чтобы утвердиться в сомнении, собравшись, растратили себя, отдавшись: один – наукотворению, как другой – демонам воображения?), не замечает того, что познания вытесняют собой познающего: не так ли голодная рыба заглатывает вместе с наживкой крючок и, не понимая даже, что же на самом деле произошло, выдёргивается из воды: во-вне. Познающий не замечает главного, а именно того, что развоплощённое жаждет воплощения, жаждет той реальности, которой лишено и которой обделено, оно вожделеет воплощения, на которое не способно само по себе. Бестелесное и потому бездомное – ничто – оно жаждет, оно вожделеет телесного храма, той обители и того крова, из которых изгоняет зазевавшегося в растерянности и рассеянности хозяина, занимая его место. Не такова ли природа и тех "богов", коими обуреваем и движим поэт?
Что-то слишком гладко у нас здесь получилось. Гладко и, пожалуй, даже гадко. Ведь начали-то мы с того, что заговорили о красоте, которая – по слову немецкого поэта, повторенному русским пророком – спасёт мир, а закончили бесами. Красота спасёт мир. Значит, мир этот гибнет? О каком мире здесь речь? О том ли, который гибнет в экологическом кризисе, или о каком-то другом, коль скоро было сказано самым кротким – нас уверяют — из сынов человеческих: не мир я вам принёс, но – меч? Так стоит ли нам ждать глобальных катаклизмов, когда прямо здесь и сейчас мы не можем устоять, потому что земля у нас ускользает из-под ног? Что там красота? Мир вернёт она нам спасённым, или природу?
Пруста, например, мы знаем, интересует "природа как она есть, то есть поэтически". Природа, которая как она есть, есть "поэтически", это, пожалуй, "красомир" Гераклита, для всех единый – когда те бодрствуют, ибо спящие отворачиваются каждый в свой сон – который не сотворён никем из богов и никем из людей, и который всегда был, есть и пребудет вечно живым Огнем, мерами угасающим и мерами воспламеняющимся. Это чарует. Завораживает. Но и будоражит одновременно, не дозволяя дремать, отвернувшись от мира, который для всех мудрых един, сонно уткнувшись в свой уютный мирок, где, пожалуй, можно и фигу скрутить, и язык показать всеединству. Нас уверяют, что чары развеивает рациональность. Значит – очаровывает иррациональное? Позволим себе не согласиться. А вдруг те, кто отвернулись в свой подпольный угол, вдруг именно они, крутя свои фиги и дразня своим языком, не спят, бодрствуя, тогда как рационалисты, убаюканные своими непреложными и едиными для всех законами, давно уже почивают с миром? Мир есть огонь – тот самый, воспламеняющийся внезапно, подобно молнии, которая правит всем. Блеска этой молнии видеть нельзя, ибо он слепит. Но слепит он, однако, так, что всё видимое становится видимым только при её, молнии, сиянии. Так что именно в свете огня, мерцающего в сосуде, можно увидеть и сам сосуд, и ту пустоту, которая обволакивает всё, когда свет этот угасает. В потёмках всё едино. А сосуд? Не та ли он чаша, о которой самое наизагадочнейшее изречение Гераклита (А 1. ДК)? И когда Экхарт, в порыве вдохновения, восклицает, что если бы сейчас перед ним не было слушателей, он всё равно бы произнёс свою проповедь вот перед этой самой ёмкостью, это не всё та ли чаша? А Лао-цзы с его чашей? И как тогда нам всем дорасти до моления о таковой?
Миром правит молния. При её внезапном свете, как при властном голосе хозяина, всё становится на свои места. Но стоит ей угаснуть, как тут же начинается копошение. Да, мир един. Но он един лишь на тот кратчайший миг, когда правит молния. Всем же остальным управляется разум, которому давно пора и самому вправить мозги. Так что же, мы ожидаем Хозяина? Не слишком ли, наоборот, их было много? Или же нам милей самоуправство? Полноте. Мы озадачены красотой.
Красота спасёт мир, который пасётся молнией. Мир – это красомир-космос. Космос, это имя, наречённое Гераклитом природе-фюзис. А природа – это то, о чём (A123DK) изречено: physis krypteonai philei: самопроизрастающему любо таиться. Но эта тайна открыто стоит у всех на виду. То, что открыто – aletheya – стоит у всех на виду, это истина.
Нас уверяют: познайте истину, и истина сделает вас свободными (Иоан. 8:32). Странное дело – свободными нас, оказывается, способно сделать то, что и поработило: познание. Или, всё же, грехопадение началось не с познания (добра и зла)? О каком познании вообще идёт речь? И в самом деле, сомневающемуся не следует даже открывать Симфонию на слово "познание", ибо он утонет в потоке речений, призывающих именно и как раз к (по)знанию Бога, достаточно лишь вспомнить здесь изречение Апостола, призывающего нас к богоподобному совершенству, которое возможно, однако, лишь для тех, у кого "чувства навыком приучены – внимание: как читаешь?! – против различения добра и зла" (Евр. 5:14). Уместно вспомнить здесь и притчу о блудном сыне, раскрывающую смысл грехопадения, описанного в первой – "ветхой" – части Завета (уж не пытаемся ли мы влить новое вино в старые мехи?) и спросить: а почему, собственно, столько почестей блудному сыну, и никакой награды его брату, непрестанно пребывающему со Отцом? Не потому ли, что бессознательная, неискушённая невинность не может быть вменена в добродетель? Так что и этому добропорядочному господину предстоит ещё своё путешествие-падение в дольний мир набираться ума-разума. Итак, внутренний человек (муж, дух) познаёт добро помощью внешнего человека (жены, души) и "по путям мужа воздаётся» тому (Иов.34:11). Между тем, как вы помните, вражда положена между змием и женой, так что муж может пребывать там, где правит молния, тогда как жена вечно шатается в потёмках, разыскивая тех, с кем бы "прелюбы сотворити", вместо того, чтобы, обернувшись, вернуться на брачное ложе. Впрочем – мужья тоже хороши! Но здесь мы рискуем утонуть в пучине разверзнувшегося знания, а посему вернёмся – если не к библейскому мужу, так хотя бы к вопросу о красоте, которым нас озадачила поэтическая муза. На поэта, говорили мы, нисходит вдохновение. Поэтому поэт говорит не потому, что знает, но узнаёт – когда и если узнает – постольку, поскольку говорит. Нам услужливо подсказывают, что подобный подход к сути дела ещё теплится на Востоке, где аскеты культивируют единство мысли(знания)-слова-дела(тела), тогда как на Западе, наоборот, сначала узнают, чтобы потом уже делать, никак не отвлекаясь на раздумья. То, чего аскет достигает путём изнурительного труда, поэту даруется даром, если он, конечно же, озаботиться тем, что ещё не зримо, но, смотрите, уже проглядывает в том, что он только что сказал. Поэт говорит о красоте. Мы же хотим знать, что это такое. Поэт, сказали мы, может и не знать, о чём он поёт (ведь нам известно, что пророки не единожды выспрашивали у Ангелов истолкования своих собственных слов), как многие не знают например того, что уже не единожды рождались в этот мир (так Иоанн Креститель не ведал, что вновь родился в духе Илии). Знаем ли мы то, что говорим? Даровался языком разум и сказание?
Не странно ли, ведь как раз то, помощью чего мы объединяемся в понимании – речь – она же и разъединила нас, когда мы вознамерились достигнуть небес, соорудив Вавилонскую Башню? Дар языков сближает? Вот и наша речь, как прожилки неведомой породы, змеится в толще выражений, цитат и мнений. Мы и рта не успеваем открыть, как язык наш вязнет в месиве услужливо готовых фраз, так что из всего, что мы успели уже наговорить, действительного внимания заслуживают не более чем два-три высказывания, принадлежащие, увы, не нам. Это, впрочем, не обескураживает, поскольку ведь и Сад, возделывать и хранить который было заповедано нашим прародителям, тоже был насажен не ими. Лишь бы только мы не увлеклись, начав культивировать само это возделывание – поэзия, разве она производство литературы или культурных ценностей? – сотворив очередного идола из нашей культуры, "ибо вымысел идолов – начало блуда" (Прем. 14:12). Не даром ведь и в декалоге заповедано: не воображай! – Исх.20:4 – и, там же и о том же, далее: не прелюбодействуй – то есть не блуди по плоти, и вслед за этим: не пожелай жены ближнего твоего. То, что ближний здесь, это не тот или этот вот – внешний – человек, но именно человек внутренний, дух, понятно всякому, кто разумеет читать, да и с женой не так уж всё сложно, стоит лишь вспомнить все те изображения внешних человеков, что малевали "единобожники" в порыве религиозного вдохновения на своих стенах, распаляя свои чувства по отношению к ним. Напомним только, что внешний человек, по степени своего Богопознания, может быть описан в Книге и как телец, и как овца, и как буйвол, и как свинья наконец, так что и скотоложество, порицаемое в Законе, это грех совсем не плотский – что плоть? она истлеет – но духовный. Так что и Христос, когда предрекал о том, что "все вы соблазнитесь о Мне" (Мф. 26:31), предостерегал об этом же: чтобы мы не пожелали жены ближнего своего – не наделали бы всяческие его изображения, поклоняясь им вместо Бога, "Который над всеми, и через всех, и во всех нас" (Еф. 4:6).
Эко нас, однако, занесло! Уж не для того ли поэт, застигнутый врасплох вдохновением, ослеплен им, чтобы не нагородить подобный – не сад – огород? Поэт осиян вдохновением. Вслушавшись, мы сможем расслышать здесь натренированным ухом одно из ключевых понятий Мартина Хайдеггера: Еr-eignis, а заодно и вспомнить его размышления о чаше в связи с озадаченностью вещностью вещи. Мыслитель вопрошает о чаше. Ход его деспотической мысли завораживает. Перед нами разверзается внезапно – что! И здесь мы низвергаемся вдруг долу недоуменным: так ведь и пустота консервной банки являет собою самое то, почему же тогда её мы не именуем произведением искусства (да ладно! – а когда вы в последний раз были на выставке?), как, скажем, какой-нибудь микенский черепок? Потому что “умерли боги”? Впрочем, не понимали и Конфуция, когда он в храме ходил на цыпочках согбенно, распрашивая завороженно о том о сем: как! – недоумевали – и этот человек считается знатоком ритуала? Он же ничего не знает! – А мудрец все ходил и ходил – совсем как тот, с фонарем на базаре – тщетно пытаясь пробудить почивших. Возможно, пока мы будем недоумевать, быть может и сама красота, освободившись наконец-то от нашей всевопрошающей хватки, нет-нет, да и мелькнёт перед нашим мысленным взором — пусть не росчерком молнии, так хотя бы крылышком мотылька, что приснился однажды Чжуан-цзы.
Молнию мечет Зевс – верховное божество Олимпа, она им помечена. Ключи же от храма, в котором – по слову Эсхила – за семью печатями покоится молния, вверены Афине, покровительнице Аттики. Таково знание древнего грека. А для нас, современных, является ли молния знамением божества, или же всего лишь признаком атмосферных явлений? Правда, некоторые настырные мыслители, вроде Гёте, упрямо твердят наперекор профессуре, что до уровня явлений дотягивают лишь первофеномены, перед которыми они, когда те являются во всей своей наготе перед ними, «испытывают некоторый род потрясения, почти что ужаса. Сентиментальные люди, те укрываются в растерянности» (Максимы и рассуждения №412). Нас же, покуда деловой рассудок не расставил всё по своим местам, захватывает и завораживает разве что лишь грандиозное. Так что – красиво лишь исключительно то, что явилось с размахом? И тогда вся неприхотливая до аскетичности красота Востока, с его чайной церемонией, икебаной, каллиграфией, монохромной живописью и афористикой Мастеров Чань, должна быть оттеснена в ряды невзрачного? Как там у нас с чувством прекрасного? Мы всё ещё чувствуем его, или же давным-давно уже знаем-понимаем? Знаем ли мы вообще знаемое, коль скоро оно, может статься, брат-близнец неведомого? Фома – это далеко ещё не Хома.
Всем правит молния. Имя этому всему – мир? Или, быть может, бытие? С именами, однако, у нас нелады по крайней мере со времён Конфуция. Вот и Мартин Хайдеггер не нашёл ничего лучшего, как наложить на это слово («бытие») крест. Нe стоит, впрочем, обольщаться — это но тень Голгофы и даже не заурядное перечеркивание. Может быть оно должно явить собой средостенье пространства-времени?: так вертикаль неуловимой молнии накладывается на горизонталь недостижимого – ах, этот язык! – горизонта. Там – граница времени; здесь – граница пространства. Граница же – она единит, разводя земное с небесным, бессмертное со смертным. Бессмертно, однако, лишь Божество. Его-то мы как раз изгнали из нашей научной картины мира, почему и сама эта картина перестала являть собою для нас искусное творение, обернувшись плацдармом для оборота научно-технического прогресса во имя торжества разума. А тут вдруг, как гром среди ясного неба: начало мудрости – страх Господень (Пс. 110:10)! Не безумие ли это? Или же здесь есть чему поучиться? Услужливый и покладистый разум, пожалуй, ради собственного покоя и благополучия, сможет – его не убудет – организовать, рационально спланировав, курсы повышения мастерства у безумцев. Поохает, причмокивая языком, перед скромной красотой ритуальной утвари на прилавке. Ну и, конечно же, занесёт всё в анналы культуры мира.
Так что же – уж не сводим ли мы здесь счёты с разумом? Нисколько. Поскольку сие возможно исключительно с его же услужливой помощью. Мы просто говорим о бессмертном божестве – ведь мы, смертные, лишь нырнув в пучину смертности с дерзновением достичь самого её безусловного дна, сможем наконец оттолкнуться от него, дабы возыметь шанс вынырнуть в бессмертии – которое не умерло, но удалилось. Божество удалилось. Эта, каббалистическая в своём истоке, мысль ("Знай, что до начала творения был лишь высший, всё собою заполняющий, свет. И не было свободного незаполненного пространства – лишь бесконечный, ровный свет всё собою заполнял. И когда решил ОН сотворить миры и создания, их населяющие, этим раскрыв совершенство своё, что явилось причиной творения миров, сократил себя ОН в точке центральной своей – и сжался свет, и удалился, оставив свободное, ничем не заполненное пространство" — Ари. Древо Жизни), является также и эзотерическим ядром рационализма, с его скандально известным cogito ergo sum, ибо что есть это самое cogito, если не вот это, собранное в точку, sum (безусловно прав Мераб Мамардашвили, и смысл имеет лишь то, что создано – воссоздано? – предельным усилием самодержно собранной – из рассеяния египетского? – личности, тогда как те, что, моргая, кивают многозначительно в сторону Бога, упокоившись "своей" "верой", оказываются в действительности глубоко и в корне неверующими), освободившее тем самым место – не для мира, увы – а для постава научной его картины (не так ли и печально известный Хома Брут, очертив – велик язык! – себя кругом и встав в самом его центре, защитился тем самым – до поры, до времени – от чертей)?
Божество ушло, но стало этим ещё ближе нам. Божество скрылось. Но оставило знаки на своём – нашем – пути. Эти знаки – Истина, Красота, Любовь, Благо – которые необходимо пережить для того, чтобы знать, именно они, воспламеняясь нашим ищущим взором, молнией ударяют в сердце человека (только во всеочищающем свете этой молнии мы сможем наконец обнаружить, что Ничто – это один из многочисленных ликов божества, и что лишь ползающий во прахе остывшего мира змий жалит – Быт. 3,15 – тогда как вознесённый – Числа 21,6-9 – жезлом ввысь, исцеляет), которое оказывается сердцем мира.
приложение:
В И Й
(Вероятный смысл невероятной истории)
Я и прежде жил в этом углу,
но теперь я там поселился.
Ф. М. Достоевский
Смерть – вот единственный факт, достойный философии. Но она же, пожалуй, единственный акт, не доступный для философа. Биография съедает мысль, а смерть предоставляет ей шанс сбыться. Однако, лишь живая смерть. Кончина достойного светлой памяти семинариста Хомы Брута – да простят мне сей гамлетовский каламбур – была брутальной исключительно по содержанию, по форме же она была просто-напросто неизбежной. И не в том только смысле, что, мол, все люди смертны, Хома Брут – человек, следовательно... Как и не в том, что именно смерть в реальном философствовании всегда является символом – не знаком! – рождения, а в том, что это было действительное рождение через действительную смерть. Умер семинарист – родился философ. Это важно закрепить: не в семинаристе родился философ, а там, где был семинарист – через инициацию смертью – появился философ. Вместе им просто не было места в том, что вмещает в себя либо то, либо иное. Хома Брут отказался быть иным самому себе. Он предпочел остаться самим собой, но тем, которого ещё не было. Для этого ему необходим был взгляд на самого себя из той точки, в которой до него никого не было, даже его самого. Этот взгляд стал взглядом Вия, который, только что услужливо народившись, не мог самостоятельно – ибо стать он мог одновременно со взглядом – открыть свои глаза, с чем, однако, прекрасно справились страсти семинариста после того, как он сумел их отделить от самого “себя” при помощи декартовой когитальной редукции, выделив и очертив свое “Я” скобками феноменологического круга, за которым эти черти разыграли уже свой шабаш. Как только Вий открыл глаза, шустрые смотрелки семинариста захлопнулись навеки. Будучи философом в жизни лишь номинально, он становится им в смерти реально. Вы скажете: а как же тогда быть с трупом и со всем тем безобразием, которое обнаружилoсь поутру в достопамятной церкви? Ведь мудрец, говорят, не оставляет следов? На это ответствую: действительное безобразие – это вампиризм культуры (ведь панночка литературного служения так и не разжала своей смертельной хватки на горле писателя), а вот мудрец и в самом деле не оставляет своих следов.
*p.s: в этих этюдах конца восьмидесятых – странно сказать но уже прошлого века – я убрал сегодня, в тринадцатом году начала нового, практически все языковые иллюстрации дабы текст постоял наконец уже сам по себе без всех этих этимологических костылей
СЕБЕ ОТ СЕБЯ
Пускай свой хлеб по водам, потому
что по прошествии многих дней
опять найдешь его.
Екклесиаст
Обычно мы сначала думаем, а потом уже делаем не думая, либо наоборот — сначала делаем, а потом уже думаем (типа: зачем? почему? А ведь могли по другому и т.д.). Задача же заключается в том, чтобы «думать» и «делать» стало единым актом, чтобы это было одним и тем же.
___
Греки брак считали гражданским долгом, а вот любовь искали на стороне, среди проституток и мальчиков. Христианство не смогло изменить этого, разве что заменило долг гражданский долгом нравственным, препоручив последний Церкви, то есть всё тому же гражданству. Так и хочется все слова здесь взять в кавычки, однако не иронии ради, а как некий иероглиф, чья суть — культура (терпеть не могу!). Я «за» греков хотя бы потому, что они стояли у истоков этой самой «культуры» (каверзный вопрос: а были ли «культурными» сами греки, коль скоро они стояли у истока культуры?) и, значит, были нравственно чище (в смысле отсутствия духовного у них фарисейства).
___
На зло способна лишь «часть» души, а на добро — вся душа целиком. Целая душа и есть сама душа. У части её совсем иное имя: легион.
В Е Н О К К. И.
- 1 -
Наш ум орлом парит в лазурной шири,
где воздух чист как слезы, и размах
его крыла становится все шире,
да крепнет мощью каждый новый взмах.
Опасен путь к заоблачным вершинам.
Полет с оглядкой предвещает крах.
Но больше всех на том пути страшны нам
химеры чувств — они внушают страх,
сгущая воздух в образ исполина
со взглядом грозным, что стирает в прах.
И стынет кровь. И меркнет взор орлиный.
Страстями ум раздавлен, как в тисках.
Поджав свой хвост паршивый, торопливо
шакал рассудка рыскает в песках.
- 2 -
Шакал рассудка рыскает в песках,
смакуя кость сухую теорем.
Он знает много их. Но вместе с тем,
что толку в этих знаниях? Тоска
с ума стирает пыль любых систем.
Чиста доска. Но, мел роняя на пол,
мы снова чертим знаки новых схем.
Лукавый Сфинкс, поджав жеманно лапы,
Джокондой томно из-под век глядит,
и человек, с умом от взгляда ватным,
как ученик перед доской, твердит
одно и то же с видом виноватым.
А между тем — таким же словом Рима
распята Плоть на древнем древе мира.
- 3 -
Распята Плоть на древнем древе мира.
Притихли стоны, крик надрывный, смех.
И только правый умирает с миром.
А тот, что слева — матом кроет всех.
Распята Плоть. Той Плотью Слово было.
И Слово было с нами. Сон утех
издревле правит миром. Лишь у тех,
кто жить не может снами, если шилом
на дне желаний совесть их лежит,
не дремлет слух. Для них с высот эфира
нисходит Речь. И сон, как вор, бежит
стеречь добычу в сумрачных местах
сердец дремучих. Время кровь взбурлило,
и шум веков пульсирует в висках.
- 4 -
И шум веков пульсирует в висках,
и кровь бурлит, и тонет плоть в истоме,
и ноет грудь, и сердце сладко стонет,
когда весна покажется в листках
и нежно нас, как струны пальцем, тронет.
Взыграет дух. Не так ли мощь мазка
однажды немощь бледную куска
холста простого сделает шедевром?
Пришла весна и возбужденьем нервным
прогнала сон. Созвездий сонм у трона
луны собрался. Ветер замки строит
из глыбы туч в лучах ее короны.
Лаская слух, от сна восстав, для мира
поет поэт. И сладкозвучна лира.
- 5 -
Поёт поэт, и сладкозвучна лира
его души. За это рой Менад
терзает плоть поэта. Где-то над
лазурной ширью мирного эфира
бушует море. Волны зла незримо
ласкают скалы гнева там. На нем,
сверкая ночью и мерцая днем,
воздвигнут трон из цельного сапфира.
На троне Ангел в огненной порфире
роняет алчный свой на землю взгляд
зерном раздора, и цветет разлад,
как плесень, в сердце. Этот гнили рад.
И спесь пред ним слагает песнь на лире,
но ей не ведом миротворный лад.
- 6 -
Но ей не ведом миротворный лад,
поэта песне, если с криком диким
он струны рвет тугие нервов. Дике
стоит с ключами у небесных врат
и ждет Орфея. Звуки крика сникли
травою смятой под ногой. Назад
идет он молча. Тенью Эвридики
слова его растаяли, и взгляд
ушел в себя испуганной улиткой.
Но в этот миг, когда свернулся свитком
весь мир пред ним и канул в пустоту,
поэт внезапно поднят в высоту
небес иных был духом, где незримо
хранят печати мира Серафимы.
- 7 -
Хранят печати мира Серафимы,
и крылья их лучистые чисты,
как в книге жизни первые листы.
Они шестого неба сферу ими
укрыли плотно. Рядом Херувимы
скрижали держат ветхие. Пусты
для взора смертных тайные посты
чинов небесных. Но для веры в Имя
открыты двери знания. Лежат
за ними свитки первозданной Торы.
И те, кто знают, древние узоры
читают в сердце. Трепетно дрожат
все семь небес, когда их чтенью вторя,
осанну в вышних Ангелы вершат.
- 8 -
Осанну в вышних Ангелы вершат.
Не хватит рифмы, слов не хватит, мысли,
чтоб охватить стихами и осмыслить,
все то, что смертным свыше предрешат.
Созревших душ срывает ветер листья
и смертью крестит, в пыль тела стерев.
Умрет — кто жил, до осени созрев.
Кому вся жизнь его лишь снится —
судьба вернуться в тело. Возвратиться
они не смогут в отчий дом сынами.
Отца им отчим заменяет. Снами
он в мир заманит снова возвратиться.
Дух учит слову мудрости надмирно.
А здесь кричат учителя надрывно.
- 9 -
А здесь кричат учителя надрывно.
Учений тьма. И тьма в сердцах. Людей
прельстила тень подобием идей.
Химеры мыслей скрыли свои рыла
под маской знаний тайных. Обалдев
от Сумм и логий, всевозможных измов,
от Кабалы, И-цзина афоризмов,
мы тонем в мутной мертвых слов воде.
Наш дух — нигде. Душа, увы — везде.
Она, как девка, глазки строит миру.
Жених напрасно ждет невесту к пиру,
Ее другие лапают, раздев –
пока немея и едва дыша,
пророки днесь нас судным днем страшат.
- 10 -
Пророки днесь нас судным днем страшат,
а мы не верим в эти злые сказки.
Венец терновый тесен нам, но царский
как будто впору. Все его спешат
себе на темя натянуть, по-царски
воссев однажды каждый на свой трон.
И с этих пор владенья наши тронь
пойди, попробуй: мы убьем за цацки.
Возможно все в именье нашем. Там
и днем, и ночью каждый, вроде, сам
себе хозяин и, как бог, свободен
в своих поступках и желаньях, вроде.
А кто же раб? В ком, чувствуя разлад,
томится дух и пасть боится в ад?
- 11 -
Томится дух. И пасть боится в ад
лишь тот, кто слышал о паденье. Слово
услышать мало. Осознать и снова
собраться в путь, умом поднявшись над
безумьем мира, взгляд расправив, словно
крыла два мощных, это, право, не
по силе многим. А иным — вдвойне.
Блажен, кто смеет. Кто зевает сонно,
и к сонму вышних кто взывает лишь
когда в смятенье оттого, что тишь
его болота теребит тревога,
тот не расслышит в риске голос Бога,
и не шагнет его с вершины мира
душа, как в омут головой с обрыва.
- 12 -
Душа, как в омут головой с обрыва,
шагнула в смерть. И жатвы срок настал.
И вышел Жнец. И острый серп достал.
И срезал колос, словно пуповину
обрезал врач. А кто терпеть устал
и гонит смерть, как палача, с порога,
тому с начала предстоит дорога
и до конца — до сохлого листа
на голом поле. Вот такая доля
у нас, у смертных. Но бессмертен смех
у тех, кто с песней вышел на раздолье
и ждет, резвясь, туда прихода всех.
Рыдает тот, кто сам себе не рад,
когда у сердца с разумом разлад.
- 13 -
Когда у сердца с разумом разлад,
и дух с душой не смогут ладить тоже.
Владенье наше на Бедлам похоже,
где правит хам, и где царит разврат.
Разрушен храм. Отрезан путь назад.
Шатер небес раскидистый с овчинку
глазам незрячим кажется. Возврат
туда немыслим. Свернут ум личинкой.
Не можем мы и малую искринку
в истлевшем сердце для людей раздуть
и светом тем тернистый сгладить путь,
иль просто словом проложить тропинку
к тому пути. Не властны мы над миром.
Нам совесть гнойным кажется нарывом.
- 14 -
Нам совесть гнойным кажется нарывом,
и это значит: мы сошли с пути.
Но разум тщетно тужится найти
дорогу сам и кружится по миру
бесплотной тенью. Жизнь чревата срывом.
Свободы нет. А значит — нет греха.
Не спорит тот, кто помнит петуха,
слова Христа, и взгляд Петра трусливый.
Кому судьба, тот расправляет крылья.
А прочим то, что так и не раскрыл я.
Возможно все. Но кто же сможет сам
пылинку сдвинуть? Только небеса
нам кожи ближе. Это там, не в мире,
наш ум орлом парит в лазурной шири.
- 15 -
Наш ум орлом парит в лазурной шири,
шакал рассудка рыскает в песках;
распята плоть на древнем древе мира,
и шум веков пульсирует в висках.
Поёт поэт, и сладкозвучна лира,
но ей не ведом миротворный лад.
Хранят печати мира Серафимы,
осанну в вышних Ангелы вершат.
А здесь кричат учителя надрывно,
пророки днесь нас судным днем страшат.
Томится дух, и пасть боится в ад
душа, как в омут головой с обрыва.
Когда у сердца с разумом разлад,
нам совесть гнойным кажется нарывом.
p.s: «К. И.» здесь – позывные Музы (Комиссаровой Ирины)
___
Он всё время скользит по поверхности мысли, а я пытаюсь нырнуть в её глубину — что не лучше и не хуже, просто иначе — но его всё это ужасно раздражает, как если бы муха, что нагло ползает по лицу, залезла вдруг в нос. Вот именно — он чихать хотел на мои «глубины».
___
Господи, как это точно: «он думал и, конечно, не знал, о чём» (Достоевский, «У Тихона»). Об этом же проговорился говорливый, но прозорливый Розанов (редкий случай, когда одно вытекает из другого): лишь рассеянный сосредоточен, ибо он озабочен не тем или иным — мелочами — а своим. Дерзну свидетельствовать: дума — она вообще и всегда ни о чём (впрочем — и о чём угодно тоже). В думании главное — не содержание, не то, о чём оно, а само это сосредоточенно собранное в себе самом «состояние», в котором как раз и просматривается наше исконно-духовное (не душевное) устроение.
___
Умники третируют «русскую» философию — мол, мало того, что «настоящая» философия вообще ничья, так русские умудрились ещё и мимо неё пройти. А я так скажу: если где и была философия, так это именно у русских, у этих, по слову Достоевского, «созерцателей», которые думали-думали, и сами не знали, о чём. Вы-то все, надо полагать, прекрасно знаете «о чём», «зачем» и «почему», но вот вопрос вопросов: а думали ли вы вообще? Если выразить эту «проблему» в терминах эзотерического христианства, тогда можно сказать и так: думает (вне дискурса) дух, а мыслит (рационально) душа. И тогда станет понятной претензия русских мыслителей на сугубую духовность — вверну-таки столь ныне модное — нашего отечественного «менталитета».
___
Нравственность и вера: здесь нет связи по необходимости, нет и логического перехода: если «А», то «В».
___
Кто видит обстоятельства, тот не видит себя самого.
___
Любое представление самого себя есть уже тем самым и выход из себя самого, вопрос лишь в том: куда?
___
Плотин: практикой занимается тот, кто обессилел для созерцания. Умник здесь огрызнётся в том смысле, что, мол, и созерцание — это тоже практика. А как же иначе, ведь он вполне понимает, о чём речь! Тогда как созерцатель – тот не понимает и не знает. Даже не изрекает. Он именно созерцает так что самое «это» и является его «делом», его «словом» и его «мыслью», за вычетом самого этого «его»
___
Человек выстраивает (изменяет) свою жизнь именно и только так, чтобы неизменным оставалось его – всемерно и всенепременно позитивное – отношение к себе самому, вот почему человек(а)ом правят не так называемые «обстоятельства» (естественный отбор, среда, идеи, etc) но всегда и только его образ самого себя; однако не следует забывать что всякий позитив есть не иначе как «перевёртыш» негатива
___
«Любовь к Богу и ближнему — в этом весь Закон и Пророки». Суть всех Вед тоже сводится к двум-трём речениям (“То Ты Еси”, “Этот Атман – Брахман”). Весь опыт православия так же заключается в двух наставлениях: «держи свой ум во аде и не отчаивайся – иди в свою келью, она тебя всему научит».
___
Сделать (подумать) то же самое, но как именно своё; быть самому началом и концом любого действия (думания), тем более такого, которое, казалось бы, прекрасно может обходиться без тебя и, более того, происходит наилучшим образом как раз и только «само по себе» – без твоего в нём «сознательного» участия как со-участия:
-Кого Мне послать и кто пойдёт для Нас?
-Вот я, пошли меня!
В этом эзотерический нерв декартовского «метода», который работает тогда только, когда именно осваивается в таком вот – «пророческом» – смысле, а вовсе не в том, что вы за него и вместо него навыпридумывали.
___
На вопрос о том, кто же такой этот мой «ближний» — все эти торопыги из евангелического макдональда услужливо тыкают своим пальчиком в Лк.10:29-36, забывая о том, что это всё-таки Притча, а не параграф из их ликбеза, и дабы разуметь её, необходимы глаза, чтобы видеть и уши, чтобы слышать. А чтобы захотеть это увидеть и услышать, скользните-ка пальчиком дальше — Мф.5:46-47 — и прочтите: «если вы любите любящих вас – а разве тот же Иисус, которого вы склоняете к месту и не к месту, разве он не любит нас? – и приветствуете приветствующих вас, какая в том ваша заслуга? Не так ли поступают мытари и язычники?»
Открыв свои глаза и уши вы увидите здесь, быть может, открытыми и подлинные тайны Царствия Небесного, среди которых есть и та, что вы не единожды рождаетесь на этой проклятой за вас Земле потому именно, что любили как всегда не то и не того
___
И только племя мелких собственников никак не может понять, что выход из земли Египетской как и вход в землю Обетованную говорит совсем не о том пятачке земли, за которую они проливают (о, если бы только свою!) кровь, а о том именно, что им дарована подлинная вера взамен языческих суеверий. Земля в Библии как раз и является символом «веры», как, например, камень – символом «закона», и лишь тупой до кровожадности язычник мог «понять» заповедь побивания виновных камнями — то есть обличение совести тех Законом — как призыв к их буквальному и физическому уничтожению.
___
Мужчина в отношениях с женщиной ценит отношения, а женщина — мужчину. Поэтому для него важна, например, честь, тогда как для неё — он сам ( однако желательно при этом «честный»)
___
Если у мысли есть тело, почему бы это тело не наделить ещё и душой со всеми присущими ей атрибутами тела? Тогда ведь получится — что? Это, как говорится, сильный вопрос.
___
Понимать — ещё совсем не значит: мочь объяснить.
Однако же умение объяснять исходит из понимания.
___
Я загадаю тебе о «карме» загадку, а ты, имеющий ум, её разгадай: свиньи, в которых вошли бесы (Лк.8:27-35) и свиньи, что пас блудный сын (Лк.15:14-20) — не одни ли и те же свиньи суть — а ежели так, тогда что бы такое всё это могло значить?
___
Альпинисты, конечно же, покоряют не горные вершины вовсе, а самих себя. Так и дума «наша» не иное что как самоё себя думает — это её жизнь, её дыхание (кстати – или нет? – я ещё в раннем детстве заметил: если внимательно прислушаться к своему дыханию, тогда оно начинает вдруг прерываться и в замешательстве «задыхаться» так, что начинает казаться, будто оно сейчас совсем прекратится, и ты, задохнувшись, никак и никогда не сможешь вдохнуть, потому что уже не знаешь, не понимаешь, как это вообще делается — дышится).
___
Бибихин страстно любит все эти культурологические – не «цветочки» даже, так умиляющие всех и всякого филолога в том числе, но именно – «ягодки», ради которых забредает иногда даже в дебри Вед, где отыскал-таки, что Агни и Шива «имеют среди прочих имён и название «пурамдара», «раздиратель городов» («Узнай себя» стр.41), причём, если верить стр. 330 этой же дивной книги, то окажется, что это именно «диавол рассеивает, разбрасывает город, слитый в одно». О диаволе пока и здесь умолчу, а вот об Агни с Шивой вопрошу словами Пушкинской Царевны-Лебедь: «милый друг, зачем далёко?» И в самом деле — раскрой Книгу книг и прочти Мих.2:13 хотя бы! Но и это — не слишком ли далече? А ближе, надо думать, конечно же Тот — Кто завесу Храма "разодрал надвое, сверху донизу". И уж совсем в тему «Узнай себя»: разве не знаете, что вы Храм Божий..? (I Кор.3:16).
___
И каков же тогда эзотерический смысл изгнания Христом торгующих из Храма, если Храм этот — наше тело (не плоть)? Он немыслимо прост, хотя для того, чтобы докопаться до этой простоты, следует изрядно мыслью потрудиться — Лк.6:46-49 — ибо «кто не работает, тот и не ест», а вкушение, по Книге, есть символ именно познания (ср. с герметическим: человек есть то, что он ест), и коль скоро Храм является тем «местом», где поклоняются Господу (в том числе и познанием) – а поклоняются Ему совсем не в рукотворных «зданиях» и вовсе не в «биологических» телах но «в духе и в истине» – тогда все те способности души, которые к нему и к ней не приспособились и не способны потому к усилию, коим Царствие Небесное нудится, тогда все они «закономерно» — что? — отсекаются и устраняются («изгоняются»), причём здесь же выясняется, что сам «человек» не в силах всего этого осилить, но лишь и только помощью того самого в человеке, «Который во всех нас» выгоняет из нас всевозможную нечисть всех этих тантр, йог и прочих «технологий», о чём, впрочем, уже совсем иная Причта (Мф.22:11-14), уразумеет которую лишь тот, кто, опять же –изрядно потрудившись – докопается до самого основания (I Кор.3:11).
___
Плоть — «тело» души.
Душа — «тело» духа.
А дух — тело Господне.
Душа — таким образом – не «содержимое» тела, наоборот: именно тело наше со-держится «нашей» душой. Душа же со-держится духом, как тот – Господом. Душа так сказать «дышит» духом, вдыхающим Господа. Но душа, через плоть (не тело), «дышит» ещё и «стихиями мира сего». В этом её призвание (одухотворение через человека и человеком мира) как в этом же и её проклятие.
___
Поль Валери: какова вероятность существования единства в природе?
Энштейн: это — акт веры.
___
Кант писал «Критику», а написал «Аналитику».
___
Нет пророка в своём отечестве.
А как там дела с философами?
___
Прочитайте последние страницы вступительного слова Павла Флоренского перед защитой на степень магистра, где он говорит о методе своей книги, и вы с удивлением обнаружите весь смысловой каркас Лекций Мераба Мамардашвили о Прусте.
___
Ей, Господи, воистину Ты сокрылся от мудрых разумников, открывшись младенцам (Мф.11:25). Читающий по букве, а не по Духу, разумеет сие «младенчество» натурально, забывая заглянуть в Ин.3:1-10, где Спаситель в беседе с Никодимом приоткрывает одну из завес этой тайны: человек — не «тварь» вовсе но существо рождающееся (интересно, что в китайском языке понятие человеческой природы выражается двумя знаками: «сердце» и «рождение–жизнь») и потому умирающее («аминь, аминь глаголю вам, аще пшеничное зерно, падши в землю, не умрёт…») — кстати сказать, именно эту тему («по букве»), как сухую кость обгрызли экзистенциалисты. Покинув материнское лоно рода, “человек” рождается в лоне социокультурном, в котором, однако, так и остаётся “разумным животным” (животным – но разумным, разумным – однако животным), так что правым отчасти сказался и Ницше: только пытаясь стать сверхчеловеком, животное может стать человеком. Лоно, в котором разумное животное вынашивается до человека, есть лоно Духовной Традиции. Задача, однако, заключается в том, что из этого лона тоже и в свой черёд необходимо выродится — вот это уже и будет рождением в Духе. Зачатый же в лоне Традиции как раз и является тем самым младенцем, который может дорасти ещё и до “совершенного мужа”, питаясь однако духовной пищей именно этой традиции, а не всеядной стряпнёй “культуры”.
___
Целое не возникает на основании своих элементов – оно само является их основанием.
___
Ловушка номинации: именуя «процесс», мы получаем субстанцию.
___
Нет ничего более субъективного, нежели объективная реальность.
___
Память является одной из форм забвения.
Здесь упускается из вида тот факт, что забвение, так же как и воспоминание, суть один и тот же, но, так сказать, разнонаправленный акт: мы забываем что-то не потому, что оно само ускользает за, так сказать, «горизонт» его нами “держания”, наоборот — мы именно забываем, то есть производим акт явного вытеснения ещё имеющегося, тогда как вспоминание есть безудержное схватывание уже ускользающего. То, что забывается, не само собой канет в нети забвения — мы сами отказываемся от него так, что отказное не кажет себя нам, отказавшимся.
___
Мы, если уж и не осуждаем огульно, то как минимум снисходительно подтруниваем над Пилатом и даже допускаем себе подсмеиваться над ним в том смысле, что, мол, Истина перед ним стояла, а он, наивный, вопрошал у Неё не “кто”, но «что» такое есть она? Ну, посмейтесь тогда заодно и над Петром, который знал ведь, Кто суть Истина, и тем не менее трижды отрёкся от Знаемого. Пилат, для которого истиной был римский закон, по истине закона и поступил, хотя, как это нам кажется, мог бы поступить и по закону совести, которая ведь у него была; так он и поступил бы так, будьте уверены, воспитывайся в культуре, где верховным законом являлась бы совесть, а поскольку это не так, то для него и не было такой проблемы, она есть только у нас, знающих об этом в том числе и потому, что Пилат этого не знал, вопрошая об истине у Истины.
___
Тело человека — оно ни в коей мере не организм, каковой есть и у животного. Об этом знали уже древние иудеи, выделив сотворение человека в отдельный от творения всего сущего акт. И тем не менее при таковом знании тела как именно тела, мы с завидным упорством продолжаем культивировать и обследовать его как именно и только организм.
___
Человек един.
Именно единство и есть Образ Божий в нас.
Но един он потенциально (если пшеничное зерно…), а вовсе не актуально, и переход потенциальности в актуальность как раз и является «теозисом» в смысле: уподоблением Образу (Царствие Небес подобно тому – как)
___
Мы уже в Царствии.
И всё же мы ещё только на пути к Нему.
___
Так ты хочешь понять людей?
Прекрасно!
Тогда перестань их слушать.
___
Что сей сон («панмонголизм» Владимира Соловьёва) значит? Этот монстр, надо полагать, вылупился из последнего кошмара Родиона Раскольникова о «неслыханной и неведомой моровой язве, идущей из глубины Азии на Европу».
___
Чем проще мысль, тем сложнее должен быть текст, эту мысль «выражающий», а сказать точнее: воплощающий (в тексте же «прозрачном» мысль растворяется до своей полной и почти что с ним идентичности; отсюда, думается, все трудности, например, с «усвоением» аскетических писаний); однако же сложность притчи — это совсем другая история.
___
Ницше в обратной перспективe апостола Павла:
вся культура вообще – взятая в аспекте её «культурных ценностей», а не в качестве вторичного продукта жизнедеятельности только — суть идоложертвенное.
___
Перевод, как правило, передаёт так называемый «смысл», однако никак не улавливает мысли (что, скорее всего, полный нонсенс с точки зрения философствующего официоза), вот почему необходимо изучать подлинники — именно изучать, именно подлинники — ибо мысль как таковая иногда ухватывается одним лишь оборотом речи, одним только словом, одним знаком даже, а во всём остальном уже и бесповоротно теряется, ускользая, так что порой, пытаясь её ухватить, как раз её же и теряешь, зацепившись за что-то другое и в нём увязнув (то есть, ты даже не замечаешь сразу, что потерял мысль, а если и замечаешь вдруг, то не улавливаешь, где именно, потому что – и если – держался именно мысли, а не того, чем её удерживал — Лосев, помнится, обронил однажды «мысль», что идеи вообще являются этакими дивными – а именно умными – существами; нечто подобное приходит в голову и по поводу «мыслей», которые живы и потому именно – в ответ на всякое «почему?» – так непредсказуемо неуловимы). С ужасом иногда представляешь себе редакторов, исправляющих твой текст по своим «правилам грамматики», согласно с которыми буквально убивающих всё то, что — в моём, а не ином каком тексте — даже для меня самого порой не вполне ясно и что требует для своего уяснения трепетного и аккуратного к себе отношения (в смысле всевозможных «исправлений»), и это особенно относится к так называемым грамматическим «неправильностям» и стилистической «неряшливости». Впрочем, совершенно изящную отповедь всем этим «исправленцам» дал Бибихин в приложении к своему переводу «Бытия и Времени».
___
Если бы Музиль был буддистом, он написал бы тогда не «Человека без свойств», но «Свойства без человека».
___
Мысль — как чувствуемый контур духа – это одно, а как чувствующий – совсем другое. Мысль же как именно контур – это уже нечто «третье»
___
Тысячу раз прав грузинский Сократ, десять тысяч раз прав, и проблема действительно в «собранном субъекте», который катастрофически ныне разобран! Только вот за самой этой «проблемой» проглядели-таки её, так сказать, «перспективу», ибо собранность та (скажем так: из египетского рассеяния) — вовсе не цель, а предусловие только, всего лишь предисловие — к чему? — да всё к тому же слову Исайи на призыв Господа: вот я, пошли меня (Ис.6:8)! Призванный Словом возвестить Слово – Словом и собран для Слова. И вот, однако же: слова, слова, слова…
___
И разве Сатана не собирает — разделяя (и, тем самым, властвуя)?
___
Странное дело. Вся наша — интересно только, чья бы это именно? — проблема заключается в том, чтобы так или иначе реализоваться. Но почему это стало вдруг проблемой, вот в чём вопрос? Ведь, скажем, для баобаба такой проблемы нет. А мы становимся здесь в умную позу и провозглашаем: не зная себя, мы никак не сможем реализоваться. Но вот же баобаб — на кой фиг ему это, или какое иное, или вообще какое ни какое знание? Не получается ли так, что мы всё время пытаемся выкрутиться из сложившейся — когда? почему? — ситуации с помощью всё того же, благодаря чему — нас уверяют с прабиблейских времён — мы в неё и вляпались?
___
Грамотный текст должен не излагать «мысли» автора, а провоцировать таковые у читателя, и в этом смысле я, конечно же, жутко безграмотен.
___
Владимир Вениаминович сравнил меня однажды с тем самым умником, который указал Мастеру на то, что чаша, куда он наливал чай, давно уже переполнена, и льётся через край божественный напиток. Это скромное указание на нескромный тот жест стало подлинным началом моего – не у него, однако, у себя самого – «ученичества», ибо именно тогда и в тот миг я узрел эту самую переполненную чашу бытия в руках моих «возлюбленных» — от Гераклита на «Западе» до Лао-цзы на «Востоке».
___
Странно и это: те же самые формы (скажем, женского тела), одних доводят до изнеможения, до экстаза, как других до отвращения, до судорог даже, а иногда и то и другое бывает с одним и тем же (может быть подсказка, как всегда, в мудрости языка? — ведь говорят же: дух воротит; впрочем, говорят и не такое, а что я хотел сказать сейчас и здесь, то утаилось, ускользнув).
___
Марсель Пруст: не следует бояться зайти слишком далеко, потому что истина несравнимо дальше. «Слишком» — вот вернейший сигнал того, что именно здесь и, пожалуй, лишь отсюда — дальше!
___
Конечно же, непорочное зачатие Христа Девой Марией есть не «исторический» факт вовсе, но акт веры: именно акт, именно веры, ибо верою в непорочное зачатие вселяется — рождается — в сердце верующего Он Сам, и это — только начало, за которым последуют и Крещение, и Искушение, и всё остальное, долженствующее воспоследовать, вплоть до Распятия и Вознесения, и всё это в «сердце» (Дева Мария) верующего (дабы дева стала невестою и женою). Так что когда Павел свидетельствовал, что он знает Христа, «и притом распятого» (I Кор.2:2), он ведь тем самым свидетельствовал, во-первых, именно о плотнике из Галилеи, распятием «плоти» которого, во-вторых, высвободился – воскрес – самый Тот, Кто в нём, Павле, «вообразился», водворившись.
___
Бытие?
Прекрасно!
Но почему бы тогда и не вот это: Хотение?
Потому что оно, перво-наперво, должно именно «быть»?
Так ведь речь о другом: а хочет ли Бытие вообще — быть?
___
Математику проще, ибо он – говорят – пользуется «языком математики», тогда как философ — уверяют нас — только разговоры разговаривает, а проще сказать — болтает.
И вот уже такой раздолбай как я, разболтался: Лейбниц имел в виду то-то и то-то, ошибаясь в том-то и том-то. Непонятно только, отчего этот немецкий француз, или офранцуженный немец, никак не мог понять того, что ясно даже такому ослу как я?
___
«Теорема Пифагора», «Закон Ньютона» — неужели Имя здесь всего лишь довесок к «очевидному», что-то вроде неизбывного: «здесь был Вася»?
___
Идеология — это не слово (учение) об идеях, а сращение, сцепление идей с «логиями» (формами) так, что теперь уже не видно ни идей, ни форм. Одним словом — «активная протоплазма». Монстр.
___
Хотя всякое волнующее нас «почему?» дано нам не иначе как через «вот это», однако для того, чтобы узнать наконец и воистину — почему именно? — надо отважно совлечься «вот этого» и всецело вовлечься в саму эту, так сказать, «материю волнения».
___
Верующий уже сдвинул гору: ускользнул из под власти Закона.
___
Ход его «философской» мысли завораживает: новое ведь нужно узнать ещё в качестве именно нового, а узнать – говорит он – можно лишь то, что уже знаешь. Правда, хочется возразить "от практики": если ко мне в дом зайдет новый человек, я же не обязан его знать — и знать заранее, так сказать «уже», ведь в этом же здесь весь нерв — как именно нового? Да и чего же в нём действительно нового? И в сравнении с чем – новое? Ново в нём, пожалуй, как раз и только то, что ты его не знаешь, и не знаешь именно ты, поскольку он, например, вполне может тебя знать. Новое здесь вот что: другое такое же самое. Оно всегда так сказать в отношении. А там, где отношение, там сей же час ожидай и "проблем": частей и целого, например. Новым, стало быть, может быть только Целое? – а именно такое, которое не возникает на основании своих элементов, а само есть основание этих элементов. Любое "наличное" целое тут же встраивается в иное целое, вплоть до того Целого, о котором и помыслить даже никак невозможно, ибо оно само как раз и есть основание всякой мысли в том числе. Такого "нового" вообще нет так, как есть всё то, что есть в наличии. А это уже одно из определений (каков искус: определить Беспредельного!) Божиих, Который как раз и творит "всё новое" (От.21:5). Но — раз творит, значит суть? – что-то я здесь замотался и запутался, потеряв то, чего держался, ухватившись за то, чего не искал вовсе, а если всё начать сначала – боюсь, выйдет как в классике жанра: "У попа жила собака..."
___
Новое — это чудо.
А чудес — говорят — не бывает.
Значит – "нет ничего нового под солнцем" (Ек.1:9).
А не под солнцем? – ведь если не в свете, тогда быть может во тьме – самое оно и содержится?
Или же свет нашего солнца как раз и есть самая сущая тьма?
___
Не так ли сама Книга, взятая, однако не иначе как Целое, приоткрывает для так Её взявшего свои самые сокровенные тайны? К примеру: говорится в Притче (Лк.16:1-12) об управителе, который приобрёл себе друзей "богатством неправедным", что он "копать не может". Ну, не может, так не может, я тоже не всё могу. А если озадачиться? Озадачиться и посмотреть в Лк.6:48, дабы узнать, что же это значит — копать, и до каких вообще пределов копать-то (I Кор.3:11), тогда , быть может, озадачишься и тем, а кто же таков этот самый управитель? — и заглянешь-таки в Гал.4:1-3. А там вдруг с удивлением обнаружишь, что Притча сия открывает тебе такой антропологический горизонт, о котором ты и помышлять не смел в этом "литературном памятнике".
___
Явная неприязнь к другому есть сокрытое неприятие своих собственных пороков. Присмотрись, чем тебя раздражают другие, и узнаешь, чем ты сам в себе недоволен по, так сказать, "внутреннему человеку".
___
Странное дело: человек, самым решительным образом открывший мне глаза на феномен реальной иносказательности текста Библии – Евгений Поляков – сам тем не менее феноменально слеп в отношении особой реальности философских текстов. Вот уж действительно — бодливой корове Бог рогов не дал.
___
Неимоверно трудно — почти что невозможно — оторваться от сосцов золотой телицы культуры.
___
Господь насадил Сад и заповедал человеку возделывать и хранить его (Быт.2:15), а кое-кто умудрился помимо того нагородить ещё и свой огородик ("Бытие и Время"), и вот уже мы, издревле отказавшись от того, поспешаем в этот со всеми своими граблями и сапочкой...
___
Вообразить, представить неведомое пожалуй что и невозможно, ибо "материалом" (материей) воображения является уже известное, а вот "воспринять" неведомое — видимо — всё же возможно; не потому ли и Аристотель началом философии полагает "удивление", то есть состояние встречи с доселе неведомым? И дело здесь, надо полагать, не столько в том, что ты встретился с чем-то доселе тебе неведомым, сколько в том, что ты встретил неведомого себя, что ты себя вообще встретил — не в этом ли весь нерв "удивления"?
___
Монады Лейбница (те «умницы», что не имеют окон) — взгляни на них ещё и как на точки интенсивности сознания, или «нулевые точки», «точки координатора».
___
…и ежели есть вообще воскресение из мертвых, то только и в этой самой жизни, а не в иной какой (ибо Царствие Божие "внутрь вас суть")…
___
Идеи — это то, чем мы видим, а совсем не то, что мы могли бы увидеть.
___
Почему художник в Китае может всю жизнь писать одну и ту же картину (бамбук, например, или лошадей), а поэт не может писать одно и то же стихотворение всю свою жизнь? Открой глаза! Он ведь и пишет всё время одно и тоже – стихотворение!
___
Если я уже узнал Иванова по совокупности присущих ему черт, то никакое прибавление новых штрихов к нему не внесёт ничего существенно нового к моему знанию Иванова как именно Иванова («по направлению к Мамардашвили»).
___
Будда, отказываясь от "метафизики", указывал на то, что он занимается тем, что есть, а не тем, что лишь возможно. Его постулат о "страдании" стало быть методологически аналогичен Декартову акту "когитации".
___
Нужно знать "философию имени" Лосева, чтобы по достоинству оценить такой его пассаж: я не чувствую себя ни идеалистом, ни материалистом, ни платоником, ни кантианцем, ни гуссерлианцем, ни рационалистом, ни мистиком, ни голым диалектиком, ни метафизиком; я могу сказать только одно: я — Лосев!
___
Он, конечно же, может быть каким угодно монахом "в себе и для себя", но в своих текстах он в лучшем случае именно «диалектик», а никак не Православный монах — этого в нём (как в тексте) днем с огнём не найдёшь; в его "писаниях" этого нет, что бы там по этому поводу и в эту тему ни наскрёбывали в лосевских сусеках всевозможные гамаюновы со товарищами. Христианин, а тем паче монах, тем и отличается от диалектика, что исповедует Христа всем собою, а не кивает, подмигивая: загляните-ка в мои книги повнимательней и узрите в них не то, что в них сказано, но то, что в них подразумевается, и тем узрите, кто аз есмь.
Иное дело, если бы он надел маску юродивого (как, возможно, Кьеркегор и Ницше).
___
То, что дано прежде всего, познаётся позже всего.
___
— Логично предположить, что...
— Предположить, знаете ли, можно всё, что угодно. Важнее отследить то, что именно вам угодно, ибо именно и только это для вас обретёт весомость факта.
___
Реализация желаний препятствует реализации желающего.
___
Почему нужно подставить другую щеку? Не потому ли ещё, что акт этот способен прервать механичность реакций и тем самым позволит тебе не только взглянуть, а, пожалуй, ещё и впервые увидеть самого себя (а вдруг ты – такой – заслужил её?); однако не однажды исполненный, этот акт может стать привычным методом, то есть всё той же автоматичностью реакций, существующих у тебя и без тебя.
___
Оправдания — это речь раба, а не сына человеческого.
___
Логика Будды — о сознании говорится как о не сознании, именно поэтому говорится: сознание — может быть прослежена вот в чём: почему я зол? — ведь я зол не потому, что.., а я зол, и поэтому...
___
Пока и если ты ищешь Бога, ты не найдёшь Его, однако можешь, пока и поскольку ищешь именно Его, — найти самого себя; когда же и поскольку ты ищешь себя самого, тогда и постольку ты можешь найти вдруг Его (так, пожалуй, и Ньютон ведь не искал именно яблока, но, найдя его, обрёл вместе с тем и закон).
___
Только после исчерпания "инь" может – по закону «оборотистого-фань» дао – проявиться "ян": исчерпавший своё сердце познаёт (обретает) свою сущность (Мэн-цзы).
___
Преднамеренный поиск (тот, кто "бережёт" свою душу) ни к чему новому не приводит (тот потеряет её — как свою возможность), поскольку занято то место, где это "новое" могло бы появиться и проявиться.
___
Моё "знание" другого исключает саму возможность этого другого как именно другого. Только то, чего я не знаю, имеет шанс вообще быть. Не отсюда ли извечный парадокс Книги: с одной стороны — «Бога не видел никто, никогда и страшно впасть в руки Бога Живого», а с другой стороны — «увидите лицом к лицу» в контексте непрекращающегося призыва к познанию как «самого» Бога и «воли» Его, так вплоть и до безраздельной — царская Заповедь — любви к Нему всем существом своим?
___
Мы не порождаем мысли, мы сами рождаемся в них: в "разумном животном" рождается мысль, в которой и которой рождается человек.
___
Мы не можем сами начать любить, потому что именно любовь рождает того самого, кто может любить (ты не искал бы Бога, если бы Он уже не нашёл тебя). По "логике" Будды: любовь — это не любовь, поэтому и говорится — любовь.
___
Только ради того можно жить, ради чего можно умереть.
Только за то можно умереть, ради чего стоит жить.
___
В романах Достоевского душа (совесть) ищет своего разумного воплощения — и никак не находит (дрожжей, как всегда, больше, нежели теста, вот всё и расползается).
___
Человек выражает себя через – в том числе – свои так называемые «энергетические центры», приобретая ещё и таким образом опыт (выражения), а не приобретает его для того, чтобы выразить свои центры («сиддхи» и прочие «цветочки»).
___
Проблема ещё и в том, что значимым становится не личный («телесный») опыт, а опыт вербальный, одаривающий видимостью переживаний (в пространстве «тела» культуры, а не в «психо-соматическом» континууме собственного тела).
___
Но, пардон, ведь «гармония» — в смысле своей завершённости – это же сущая смерть, а Дух только то и делает, что раздвигает структурные рамки всякого «сущего» (выражая Себя), а вовсе не оборачивается в них, как мумия саркофагом.
___
Движение машин происходит по правилам (законам) дорожного движения, однако было бы нелепо предполагать, что именно движущиеся машины следует из этих законов, а не наоборот. И тем не менее физики…
___
(Бытие – Сознание – Блаженство): желание реализуется не в его удовлетворении, а в знании. Есть два пути: один — широкий, ведущий к погибели — это удовлетворить свои желания предметами желания, и другой — узкий, как игольное ушко — узнать свои желания, дабы узнать себя, желающего.
___
Подлинные тайны («загадки») не разгадываются («умом»), но разыгрываются (всем человеческим существом). С точки зрения «энергетики» это означает: должны быть задействованы все «центры» существа по имени «человек». Это и есть подлинный смысл «сталкинга» согласно Карлосу Кастанеде: искусство задействования и сонастройки энергетических центров. И тогда сама эта, но уже тобой разыгранная, «разгадка» не сможет быть никак – говорят – «словесно» выражена, дабы пополнить собой копилку «культурных ценностей», ибо разгадка эта будет записана всем человеком.
___
Можно — и нужно — организовывать не события, а себя в событиях, и тогда то, что случится с тобой, станет твоей судьбой: судьбой, но твоей.
___
А вот и «жало в плоть» всевозможным поборникам «знаний» и «разума»: «Пища для чрева, и чрево для пищи; но Бог уничтожит и то и другое» (I Кор.6:13).
Пища — знания.
Чрево — разум.
И что же тогда такое — чревоугодие?
___
Время — категория рассудка? Полноте! Если нам повезёт и мы, вырвавшись из рассудочной клети, сможем ощутить самоё время, тогда мы вдруг поймём, что оно вполне и так сказать «материально», коль скоро может вот так кардинально, затрагивать наши ощущения. Но здесь как в известном «двойном» изображении либо вазы, либо двух профилей: если и когда ты воспринимаешь пространство, тогда и потому ты не воспринимаешь время – и наоборот (не потому ли все грамотные философы предостерегали от «предметного» мышления?).
___
Подлинная жизнь сознания как акта различения происходит во времени (как «саморазличие»), а не в пространстве отличия одного предмета от другого (по Мамардашвили); то есть — одно дело различие «по смыслу» и совсем другое — «по числу» (смысл индивидуален, самостен, а значит у времени есть лик, тогда как в пространстве — одни только личины).
___
Заповеди Христовы не предписывают нормы поведения (в смысле: как нам правильно обустроиться), они говорят лишь об устроении самого «человека». Христос упразднил Закон — Учением (Еф.2:15). Какой Закон? Да тот, что — как думают — диктует и предписывает уставы общежития. А Учение — это всё тот же Закон, но уже «по Духу», а не «по букве».
___
сознание истину знает
совесть её переживает
а воля — волит
Для отрицательных эмоций не существует реального центра, роль этого центра исполняет «ложная личность»
Пётр Успенский
___
Когда Гаутама осознал, что его нет, именно тогда как раз и родился Будда.
___
Зло всегда (тайно или явно) оправдывается — в буквальном смысле этого слова: облачается в одеяния правды (добра).
___
Оттачивая свою фразу до совершенства, ты «на самом деле» совершенствуешь свою душу.
___
Отправляясь на поиски себя, мы, наивные, погружаемся в пучину самопознания, тогда как действительно действенное «средство» совсем в другом. Именно и буквально: в другом. Великодушное приятие друга одаривает бытием и его, и тебя.
___
Должное осуществляется не тогда, когда что-то вершат как именно «должное», но тогда, когда пытаются совершить невозможное.
___
Книга — вот верх гармонии, которая не смерть но – жизнь. В Завете Ветхом, со всеми его завалами и нагромождениями плоти, почти теряется достоверность Духа, как в Завете Новом — истончается достоверность плоти. А вместе — это Симфония одухотворённой плоти и воплотившегося Духа.
___
Апория (а именно — крест) веры: услышать в голосе своей совести – которая и есть собственно своё – глас Божий (невозможность одновременного держания того и другого — как «профиля и вазы»).
___
Б-г является для меня тем же, кем я должен стать для другого.
___
Страх (озабоченность) за свою внешность есть страх своей «внутренней» неопределённости.
___
Прогресс питается духовным забвением. В Духе не может быть «прогресса», только — тон, мелодия, настрой. Суть не в том, что «строить», а в том, каким ты это самое строишь.
___
Может ли мерзавец творить «культурные ценности»?
Да почему бы и нет?
Тем более когда и если он не себя творит.
___
Прогресс — благо? Полноте! Кто о благе думает, надев ярмо прогресса? Те же лекарства производятся совсем не потому, что они лечат, а потому, что, быть может и леча, они всё-таки и как раз продаются. О благе пекутся вовсе не «прогрессисты», а безумцы, юродивые, мученики, которых эти самые прогрессисты доят, как корову дойную.
___
Будда нигде не утверждает, что «Я» нет «на самом деле», он утверждает, что в наблюдаемом нет такой вещи как «я», или, если воспользоваться определением философа: жизнь сознания безосновна, то есть не имеет никаких оснований в наблюдаемых этим сознанием природных механизмах.
___
Типичный «когитальный» акт (а не какая-то там «сиддха»): кто видит Дхарму — тот видит Будду.
___
Почему мир творится из тела Пуруши? Не потому ли, что тем самым высвобождается мысль (тело становится телом мира дабы дать место мысли об этом мире)?
___
Мы воспринимаем не “всё” и не “так”, но лишь то и так к чему и как предрасположены; мы словно сито (а именно и в буквальном смысле: слово) выставляем впереди себя, и всё, что не соответствует его форме, отсеивается нами и для нас «словно» не существующее.
___
да — от животных нас отличает именно разум — только вот используем мы его не иначе как животные
___
Любой разговор условен, и тем не менее русскими он неизменно оценивается по безусловному счёту. Почему?
___
Свободно (в здравом уме и памяти) делается только добро.
___
Бог взыскует не «правильного» о Себе размышления, а правого к Себе отношения.
___
Лосев, отстаивая точку зрения Соловьёва, пишет: «всякий яснейшим образом отличает признаки предмета от самого предмета. Если предмет, кроме этих признаков, не содержит в себе ровно ничего, то ведь нет и никакого предмета, которому можно было бы приписать какой-нибудь признак; и весь предмет рассыплется, перестанет существовать, а останутся только его дискретные признаки, которые нечему будет и приписывать.»
Не это ли именно и делает Будда, для которого существуют лишь свойства (признаки) предмета и нет никакого предмета вне и помимо его свойств. И логика Будды не менее «логична» логики «платонизма». Всё дело в том, что «умный глаз», глядящий на одно и то же, видит тем не менее разное, в силу своего такого вот, а не иного, устройства, ведь наши идеи — это не то, что мы видим, а то, чем мы видим. Поэтому и Лосев усматривает то же самое, что видит и Будда («всё составное рассыплется»), но видит он это другими глазами и, значит, в том же самом «другое» и видит.
___
Думал ли автор «Критики отвлечённых начал» над таким апофеозом этих самых начал («16.01.1852 – 31.07.1900»)?
___
Та же самая мысль, выраженная иначе (иными словами) — уже другая мысль (а не вино, сменившее бутылку).
___
И это, думаю, тоже о «мыслях»: муж одной жены и детей имеет верных (Тит.1:6). Мысль — не то, что вот ведь в «голову пришло»; она зарождается в сердце (на брачном ложе души и духа), вынашивается (а иначе к чему и почему все эти «муки слова»?) и рождается — так что каково сердце, такова и мысль (каков стол – таков и стул).
___
По смыслу такие понятия как (всеединое) Целое и Церковь у Вл.Соловьёва совершенно тождественны, тогда как взятые в качестве «живых мыслей» — отличны друг от друга так же точно, как различны — при родовом (человек) тождестве — Иванов с Петровым.
___
Антиномия «неслиянности и нераздельности» лучше всего видна опять-таки в двойном изображении вазы и профилей: если смотреть на «фон», тогда видна ваза («всецело Человек»), если же смотреть на «само», тогда видны два профиля («всецело Бог»).
___
Физику: одно дело исчислить, сколько в шахматной игре возможных позиций, и совсем другое дело — самому играть («зная» о них вообще).
___
Необходимо чётко уяснить Евангельское различение «плоти» (тленной) с телом (воскресения) и тогда прояснится вот что:
Дух («человека») есть тело Бога.
Разум — тело Логоса.
Душа — тело Духа (усыновления).
Трихотомия Дух–душа–тело страдает тем недостатком, что под телом здесь неизменно разумеют «плоть», которая есть «одеяние души» и вне таковой не должно рассматриваться. О различии Бытия и сущего после трудов Хайдеггера даже как-то неловко и говорить, так что обвинения в пантеизме — по боку. О «свободе воли» говорить можно только по отношению к тому, кто осуществил таинство брака души с духом, ибо именно дух — волит, и только его воление — благо, поскольку (про-)явление Отца суть. Отвергающий (по)знание Бога отвергает тем самым и Сына – Логоса, ибо только этими вратами сие возможно, а пробирающийся инде — вор и разбойник суть. Воображение в данном контексте — это конечно же не ментально-чувственное мление, а именно воплощение образа, возможное в умном чувстве чувствующим умом.
___
Предсмертное напутствие Будды (в моём переводе): «всё сложенное – разложится», действенно и для христианина тоже (вспомни призывы к «единству» Христом), поэтому истинный монах — это не тот, кто «пескариками спасается», гнушаясь плоти, а тот, кто воистину «един» суть.
___
То, что Бахтин озабочен богословскими вопросами — это с трудом, но всё же видно. Непонятно лишь — почему в таком «странном» материале, как литературоведение? Не потому ли, почему и ты так же «разрешал» свою мысль, однако уже через поиски «любви»?
___
Свет различающий — тот, которым мы видим — не равен свету различаемому — тому, который мы видим.
___
Вся закавыка в том, что на уровне “плоти” (материи) происходит своеобразное “завихрение” (надо полагать, не без активного вмешательства того, чьё владычество “на воздусех”), направленное на то, чтобы замкнуть материальное на самом себе (которое, как зеркальное отражение — Quod est interius est sicut id quod est superius — так же содержит троичную структуру). Собственно, Слово для того ведь и «плотью бысть», дабы исправить и вправить эти завихрения, проложив Собою должный для этого Путь. Поэтому развитие «энергетических центров» есть развитие лишь «по стихиям мира сего» (Кол.2:8), и без его ориентации на таинство брака души и духа в Храме тела не может быть никакой речи ни о каком «духовном развитии» — вы получите экстрасенса, целителя, мага, факира, йога, Мастера наконец, вы приобретёте «посвящение», но никак не Духа Усыновления (Рим.8:15).
___
В Храме «вкушают» именно Тело Христово, а вовсе не Его «плоть», и вкушают именно в Храме, а совсем не в рукотворённом здании.
___
Метаморфозы языка: миф, поэзия, проза, научный дискурс… иными словами, «язык» науки вылупился из яйца прозы, которое снесла курочка поэзии от петушка мифа.
___
По закону тождества мы должны (раз закон — значит должны) стремится к идентичности с самими собой, и мы таки стремимся, но к идентичности с образом самих себя.
___
Непонимание чего-то одного посредством (как результат) понимания чего-то другого. И наоборот.
___
Метафора — это выпадение ( и-цзиновский «прыжок над бездной») из причинно-следственной последовательности.
___
Если верить Прусту, то я не помню себя (а я себя таки не помню) потому именно, что я себя не тратил, не вкладывал в то, что можно было бы потом вспомнить. Не пойму только, это укор или буддистически высказанная похвала?
___
Противоположность смерти не жизнь, а — бессмертие. Жизнь здесь среднее.
___
Пруст: помнят только то, что забывают.
Значит память — это не совсем то или даже совсем не то, что следует культивировать?
___
Мой физик вещал мне с каким-то даже мистическим блеском в глазах, что, мол, самый сложный текст какой угодно интеллектуальной глубины сводится в компьютере всего лишь к двум знакам: «0» и «1»! В этом, пожалуй, вся типология подобного типа мышления, которое видит части, но не видит целого. Да ты попробуй, возьми эти два знака вне компьютера со всей его электроникой или сам этот компьютер вне всей той планетарной технологии, что обслуживает этот самый компьютер, и составь хоть два слова! Конечно, физика уже сложилась так, что физик, думающий о «физических законах» совсем не думает например о том, кто именно над этими законами задумывается и почему вообще задумывается, а ведь подумай он об этом и кто знает, может быть и физика стала бы совсем иной?
___
А тебе ведома тоска формы по содержанию?
___
Понятное дело — наука признаёт одни лишь факты, но, пардон, факты-то эти необходимо ещё как именно факты увидеть, а всякий взгляд так или иначе ориентирован, и ориентирован так, что видя что-то одно не видит чего-то другого (пока не увидит саму эту ориентацию). Но — странное дело — именно это для науки “всего лишь” психология! Физик отвечает на мой вопрос, но вот видит-то он в нём только «своё» и, значит, не видит моего, то есть вообще не видит, коль скоро видеть здесь – значит объективно учитывать и «то» и «это» .
А вот тебе и мистика “в действии” — записав всё это раскрыл томик Ибн ал-Араби и тут же уткнулся: постигший истину знает уровень рассматриваемых вопросов. С ним я разговариваю и к нему обращаюсь. Тот же, кто не в силах подняться до этих истин, истолковывает мою речь согласно принятому обычаю, воображая себе, будто бы он понимает истину. И тот и другой воспринимает данную проблему и не отбрасывает её, однако они подходят к ней с разных сторон, столь непохожих, сколь непохожи их понимания.
Разница, пожалуй, в том лишь, что я нахожусь в недоумении, тогда как он уже ведает то, чего я ещё лишь только жажду.
___
Декарту, кстати сказать, и не снилась та последовательность когитации, что осуществлена Ибн ал-Араби в его «тройном», а именно: мистическом, художественном и философском опыте (как жаль, что Мамардашвили не знал арабского и потому не “встретился” с величайшим шейхом суфизма).
___
Все мы ловимся на наглядно-предметных данностях (в чём-то это хорошо видно, а в чём-то и нет): если десять человек “воспринимают” одну розу, то здесь совершенно ясно, что роз не стало десять, однако стоит десяти художникам “изобразить” эту самую розу, как у нас налицо десять изображений одного и того же (одно дело вообразить себе розу, и совсем другое — увидеть “натуральное” её изображение, хотя ведь уже сами слова подсказывают, что и там и здесь — одно и то же: образ — то, чем видят, а не то, что видят, поэтому и художник изображает не эту вот розу, а то, чем и как он её видит). Когда же мы все наконец поймём, что наше так называемое “восприятие” не иное что есть, как воображение? Мир ведь станет совсем другим!
___
Неужели так и не увидят в науке эпифанию Разума? — не больше, но и не меньше!
___
Наверное это и о науке тоже — притча Чжуан-цзы про сороконожку, которая, озаботившись устройством своих ножек, разучилась бегать. Однако он забыл рассказать продолжение: сороконожка не только не растерялась, она даже извлекла из этого пользу — придумала механизм, заменяющий ей ноги, мало того, она всех убедила, что эти механизмы и есть натуральные органы передвижения.
___
А-ля Иван Карамазов: я не науку не принимаю, я мира, состряпанного наукой, не приемлю.
___
Всё это не мысли вовсе, но то, чем я в мысли держусь.
___
Иллюзии: когда мы говорим о человеке, который принял верёвку за змею, мы ведь верёвку вносим в эту ситуацию контрабандой, словно мы некий “объективный дух”, что везде бывает и всё видит так, как оно есть “на самом деле”, а ведь есть в данной ситуации — что? — человек, испугавшийся змеи. Хорошо, если он увидит потом, что это всего лишь верёвка. А если не увидит? А если его змея эта ужалит, и он умрёт от этого укуса (только не вопите, ведь он, в отличии от вас, совсем не знает, что это всего лишь верёвка)? И кто тогда засвидетельствует, что он умер от иллюзии, если верёвки той никто в глаза не видел кроме того, кто её «протащил» в этот пример?
___
Когда Шанкара сводит суть Упанишад к пятерице речений, не делает ли он того же, что и «мой» физик с его «0» и «1»? Не зря ведь я узрел в его глазах мистический блеск. Он бы и стал мистиком, если бы увидел и, главное, удержал видение того-и-другого (всё в одном — одно во всём), а не одно за счёт другого.
___
Единство различных «0» и «1» даёт уже триаду.
___
Чем вернее я познаю себя, тем достовернее моё познание мира, но никак не наоборот, ибо любое мирознание зиждется на самознании, хотя «может» и не «иметь его в виду».
___
Только вкушением истины может усладиться сердце.
___
Человечество пошло по пути благ жизни, а не самой жизни как блага (вот вам и прогресс одного за счёт регресса другого).
___
Так вы уверены, что материя не зависит от сознания? Прекрасно!
Признайте тогда и то, что сознание не зависит от материи.
___
Без Бога в нас — мы даже и не были бы.
Без Христа в нас — мы не были бы человеками.
Без Духа Святого в нас мы так никогда бы и не узнали, кто мы суть.
___
И что же это такое — «человек», вмещающий в себя Того, Кого не вмещают (З Цар.8:27) ни земля, ни небеса, ни небеса небес?
___
Предел материального мира — мир души (ощущений).
Предел ощущений — Знание.
Предел знаний — Бытие.
Предел бытия — «Четвёртое» (turiya).
Вот вам и знаменитая триада индуизма (в обратном порядке): Бытие – Сознание – Блаженство. Объём сознания прямо пропорционален «расстоянию» от Бытия (жажды) до блаженства (удовлетворения) – то есть: именно препятствиями растём.
___
Библию необходимо читать с Симфонией, дабы раскрутить смысловое поле того, что кажется лишённым смысла — это в первую очередь, а во вторую — чтобы увидеть головокружительные глубины в «плоской» простоте обычных повествований. Полезно читать и «ересь» (I Кор.11:19), типа Евангелия от Филиппа, чтобы узнать то, что для их современников было очевидным, например: наша земля — это вера, в которую мы пустили корень, вода — это надежда, которой мы питаемся, воздух — это любовь, благодаря которой мы растём, а свет — это знание, благодаря которому мы созреваем (Фил.115).
МЕТАФИЗИЧЕСКИЙ КУРАЖ
Был час третий.
Мр.15:25
У вас же и волосы на
голове все сочтены.
Мф.10:30
Времени уже не будет.
От.10:6
Жить станет вряд ли веселей нам,
когда, на нас сгоняя злость,
Бог вынет время из вселенной,
как из селёдки повар кость.
Мой друг сказал мне: время – гвозди,
и каждый намертво прибит.
Так говорил он. Я брёл возле,
и разум был готов с орбит
сойти от этих бездн познанья.
Однако знанье знанью – рознь.
Когда воззренье с мирозданьем,
как муха та с котлетой – врозь,
тогда, казалось бы, известно
нам всё о всём. Но вот вопрос:
должно ль у времени быть место,
а у пространства тела – рост?
Какое бремя мыслить время.
А вдруг оно – мираж и сон?
- Его придумали евреи! –
кричал отчаянно масон.
Евреи там, иль не евреи,
но время нашу плоть жуёт,
и эта пасть для всякой веры
напасть такая – жуть берёт!
И всё же мудрые индусы
его в упор не видят. Им,
похоже, время – словно с гуся
вода – взлетает он сухим.
А вот дремучего шамана
качает времени сквозняк.
Он знает всё. Нюхну дурмана
и сам узнаю, что да как.
Нюхнул – и в мир спустился нижний.
вернулся с мыслью вот какой:
земля – лишь пыль без грязи жизни;
залог цветенья – перегной.
Мой друг шепнул мне: время – брызги,
глотни джин-тоник и смотри.
Я посмотрел. Потом мы с визгом
в снегу купались. Было три
часа уже. Летело время.
Пространству тоже не спалось.
Резвились мы. А бог евреев
считал количество волос.
___
Собственно, Атман так же отсутствует в проповеди Будды, как Христос присутствует в таинстве Евхаристии.
___
Гамлетовский Полоний вполне мог бы написать свои «Афо-ризмы Житейской Мудрости».
___
Аргумент Беркли основан на недоразумении: он требует наглядного представления там, где имеет место акт умного созерцания идей (идея треугольника действительно «никакая», и тем не менее она зрится во всей своей выпуклой – как сказал бы Лосев – изваянности, хотя в то же время и как бы «плывёт», «реет», или – по Введенскому – «мерцает»; а может быть, это всего лишь особенности моего особистого «видения»?).
___
Со смертью всё более или менее «понятно», а вот то, что идея бессмертия появилась и есть не иначе как симптом «богоооставленности» — об этом ведь мало кто теперь задумывается?
___
Этично ли, размыкая плоть текста, прикасаться к душе автора?
___
Всякая Система жива не своей “гладкостью” (слаженностью), а своими “сбоями”, “узлами противоречий” — ведь именно в них пульсирует жизнь.
___
Разума сон выползает чудовищем,
чудо вещей превращая в мираж.
Сказано всё нам уже. Ну чего ещё
нужно узнать тебе, чтобы мандраж
тело твоё охватив как пожарище,
вырвал бы душу из сонной глуши?
То, что жена изменяет с товарищем —
с тем, с кем делил ты свои барыши?
Может продажной политики язвы
разум грызут, не давая уснуть?
Или же вопли на улице Вязов
нервы щекочут, мешая вздремнуть?
Полноте, батенька! Дрём продолжается.
Мир виртуальный реален вполне.
Перед проснувшимся — весь обнажается,
и в наготе своей страшен вдвойне.
___
Мохиддин Ибн Араби: «красота есть посылка, дающая в качестве правильного вывода знание о Боге».
Логик здесь пожмёт плечами, как, впрочем, и всякий «специалист».
___
мы о себе — когда о мёртвых — плачем
вся наша жизнь распята на кресте
расплаты с прошлым
миг прозренья значим
везенье пошло и бессмертье значит
не больше смерти если на кресте
расплата в прошлом
мир прозренья начат
когда зачат как слово на листе
___
Буддистически верно не: есть только дхармы, но: то, что есть – это только дхармы.
___
Никак не могу понять, какое такое filioque, если чёрным по белому писано всем, умеющим читать (Ин.14:26): «Утешитель же, Дух Святый, Которого пошлёт Отец во имя Мое…»; в соблазн, конечно, могло бы ввести вот это (Ин.15:26): «когда же придёт Утешитель, Которого Я пошлю вам от Отца…», если бы тут же не было сказано: «Дух Истины, который от Отца исходит». Неужели вы скажете про письмо от отца, которое вам принёс почтальон: от отца и почтальона?
Но Отец и Сын одно же суть — скажете вы.
Так и Дух со Отцом и Сыном одно суть, почему бы тогда не добавить вам: и от Себя Самого? – ведь тем самым и, опять же, «сами собой» отпадут все вообще затруднения, погрузившись и растворившись в лоне исконной и всепримиряющей «троичности».
___
Почему у меня такая тяга к древнему Китаю?
Не потому ли, что я иероглифически думаю?
-Как так?
-Да вот так!
Более того – именно моё сугубо своевольное занятие древнекитайским языком привело меня к открытию («для себя») того факта, что не только думание само по себе, но и «думающее» писание (не речь) как таковые – иероглифичны
___
Теорию, говорите вы, подтверждает эксперимент, который принципиально воспроизводим; так кто же мешает вам, пусть даже чисто «экспериментально», поверить в Иисуса Христа – ведь вера тоже принципиально воспроизводима – и Тем Самым увериться в достоверности Писания?
___
“Исследуйте Писания, ибо вы думаете через них иметь жизнь вечную, а они свидетельствуют обо Мне” (Ин.5:39).
Значит, всё-таки, исследуйте.
И тем не менее никакое исследование само по себе не спасёт нас. Ибо лишь “открыв” через Писание Его, мы, во-первых, спасёмся, и спасёмся в том ещё смысле, что, во-вторых освободимся и от «смысла» Писания, потому что теперь Он Сам и всему научит нас — в том числе и тому, как обращаться, при случае, с этим самым Писанием.
___
Я не король, не варвар рыжий,
не джентльмен, но и не сноб.
Есть кое, что я ненавижу,
но не скажу безумно чтоб.
Я вижу мир таким, как вижу.
Чего не вижу — того нет.
Моя рубашка телу ближе,
чем тот и этот, к слову, свет.
Не влазя в дебри метафизик,
стихи слагаю просто так,
хотя не лирик и не физик.
Таким как я — их спор пустяк.
Глазами видим мы предметы,
руками трогаем мы их,
умом считаем и при этом
ушами слышим. Этот стих
упомянуть забыл о нюхе —
и вот восполнен сей пробел.
Взывает к рифме слово “брюхо”,
и я немного оробел.
Конечно, видеть мир желудком
привык последний идиот,
однако станет сразу жутко,
когда такой к тебе зайдёт.
А он зашёл, услышав рифму.
Вошёл — и страшно так глядит.
Здесь ставлю точку в страхе диком,
не зная, что он натворит.
___
Если вы в чаду ваших диалектик додумались до того, что зло является недостатком блага, тогда уж признайте заодно и это вот: благо есть преизбыток зла.
___
Самым сложным оказывается наипростейшее.
___
Скептиком движет вовсе не сомнительность того, в чём он сомневается – он сам по себе таков и дело, стало быть, совсем не в «данности» как таковой, а именно в «кому» этой самой данности.
___
Чапаев предлагает Петьке поступать в Университет на биофак.
-Но я ведь ничего, кроме блохи, не знаю!
-Вот и прекрасно.
А если мне попадётся вопрос про собаку?
-Так ты скажи: собака — это животное с шерстью. В шерсти водятся блохи. А блоха — это…
-Ну, а если мне попадётся вопрос о рыбе?
-Тогда скажи: рыба — это животное без шерсти, а вот если бы у неё была шерсть, в ней водились бы блохи, блоха же — это…
Всё это напоминает мне Лосева с его вездесущей «диалектикой».
___
Солярис – как разумная реальность — совершенно невозможен, ведь он лишён основополагающей «стихии» разума – сознательности, которой не может быть без общения. Собственно, именно люди («герои»), летающие над этой активной протоплазмой как библейский Дух над tohu wabohu — творят здесь и Небо и Землю.
___
УСВОЙ ПИСАНИЕ — И СЛОВО СТАНЕТ ПЛОТЬЮ!
___
Почему в Книге дважды говорится о сотворении человека? Потому что в первый раз говорится о сотворении человека вообще (мужчине и женщине), а во второй — о каждом человеке, в котором – и в мужчине и в женщине – есть свой “муж” (дух) и своя “жена” (душа). Именно эти “жёны” (с их чакрами, энергетическими центрами, акупунктурными точками, астралами с виталом, менталом и прочим эзотерическим мусором) обязаны в церквях (там, где собираются «мужи») молчать (I Кор.14:34), как и многое другое ещё «обязаны», что так раздражает всех этих, прости Господи, феминисток, ссылающихся тем не менее на то именно, что и читать-то они не разумеют. Впрочем – Новый Завет на то и новый, что в нём как раз об этой «жене» (душе) сказано такое, чего до сих пор не в силах вместить ни одна духовная Традиция: «Господь сотворит на земле нечто новое — жена спасёт мужа» (Иер.31:22), и это при том, что именно «муж» (дух) является так сказать сугубым «субъектом» роста и совершенствования – о чём знают все эти традиции – тогда как «жена» (душа) лишь помощница ему и соработница, спасающаяся исключительно и только вместе с ним.
___
Всем благочестивым «христианам», озабоченным поисками «исторического Христа», полезно задуматься вот над этим: «отныне мы никого не знаем по плоти; если же и знали Христа по плоти, то ныне уже не знаем» (2 Кор.5:16), точно так же, как и тем, кто с упованием взирает на крест, полезно уяснить, что: «как Моисей вознёс змию в пустыне, так должно вознесену быть Сыну Человеческому, дабы всякий, верующий в Него, не погиб, но имел жизнь вечную» (Ин.3:14,15), и что Христос, не распятый в мире и для мира (дабы воскреснуть, родившись в самом сердце тела нашего), уподобляется змию, ходящему на чреве своём, сиречь — диаволу, перед образами коего доныне теплятся лампады в рукотворённых храмах. Вот почему и в каком ещё смысле «блажен, кто не соблазниться о Мне» (Мф.11:6; Лк.7:23)
___
любовь их держалась
за ниточку тела
но не удержалась
и прочь улетела
___
Почему мы верою познаём (познаём, но верою)? Не потому ли, что всякий орган развивается тогда только, когда ему дан свой «предмет», и существует целый ряд таких органов и таких предметов, которые не даны воспринимающему непосредственно, но лишь опосредованно, то есть— через веру?
___
В Рай есть только одна дорога — через Ад.
И в Ад идут не иначе как из Рая.
А вам подавай царство божие на земле.
Разуйте глаза!
___
Именно потому что наши (по)знания виртуальны – наше слово не становится ни Плотью, ни Словом.
___
МИМОЛЁТНОЕ
Агония Христа будет длиться
вечно, и в это время нельзя
спать.
Блез Паскаль
Жулай не спит. Не спит Сократ.
Паскаль не дремлет тоже.
Он духом свеж и юн стократ,
хотя истлела кожа.
Как мул орёт мулла с утра,
терзая слух Аллаха:
вставайте, люди — спать пора,
вас ждут дела с размахом!
А я ленив. Слыву монахом.
Мне дела нет до дела.
Назло всему живу лохмато,
забросив даже тело.
Пишу стихи по небу пальцем —
нет денег на чернила —
где тучи вяло мнутся в танце
и прочь плывут уныло.
___
Ведь посмотри: то, что мы видим, выделяя среди неразличимой массы того, на что мы смотрим, обусловлено (и здесь слово!) тем, как и чем сформирован наш взгляд, который, однако, формируется как раз и тем именно, что мы видим, когда так или иначе смотрим — вот тебе типичная ситуация курицы с яйцом, разъять которую можно только чем-то вне положенным — чем бы это?
___
Мамардашвили обижался, что не принимали (потому что не понимали) его книгу о Канте. Но, пардон, уберите с её титульного листа имя Канта и вставьте туда «Декарт» или «Пруст», а ещё лучше, просто — Мамардашвили — и книга никак от этого не пострадает и не изменится. Иное дело, что это — ну да, бесспорно! — философский текст. Так ведь не текст же о философе Канте! Я думаю – это всё от того же недуга “научности”, суть которой везде-всегда в “теореме”, и никогда не в Пифагоре. Не вернее ли было сказать так: я вам здесь расскажу о философии вообще, о структуре (философского) сознания, а уж то, что я использую такие метафоры, как «декарт» или «кант», это не имеет никакого значения, ибо я мог с тем же успехом сказать «шанкара» или «будда». А впрочем – Лосев бы, не будь он монахом, дрался за Имя на дуэли (как сказал о том Бердяев: здесь не может быть компромисса, а только пальба из пистолетов).
___
Почему евреи по исходе своём из земли Египетской сорок лет блуждали по пустыне? Да потому же, почему Иисус на сорок дней и ночей “возведён был Духом в пустыню” (Мф.4:1-11). Ведь что такое — пустыня? Это земля (вера), лишённая воды (надежды), и пребывание в пустыне есть испытание надёжности веры. Иисус выдержал это испытание. А как там с «народом Божиим»?
___
Все вышли сроки. Разомкнув уста,
ложатся строки на песок листа.
И плещет тихо слов моих прибой,
но не услышит их любимый мой.
Ведь это он в крови моей волной
взыграл и стих, рождая этот стих.
Душа его и тело здесь, со мной.
Он без меня бесплотный и немой.
Мои подруги? Он не встретит их,
ведь он во мне, он голос губ моих.
___
Ум раскрывается в умении (а не в словопрении), у него дело спорится (умение спорить — это не языком молоть).
___
Причуды моего видения: философ, обязанный учитывать мнения своих предшественников по поводу интересующей его проблемы похож для меня на влюблённого, обязанного учитывать воззрения его предшественников на свою возлюбленную, и что же тогда это такое – их любовь?
___
Твоя беда в том, что ты всё нужное и, главное, не нужное, пропускаешь через своё сердце (а ведь вспомни, что в той же аскетике например наиглавнейшее — это именно и прежде всего хранение сердца), отчего в нём образовались завалы грязи и почему оно так обустроилось, что даже должное в нём помрачено и обернулось тем, что именно тебе все что-то неизменно должны и чем-то непременно обязаны), тогда как сердце должно быть милующим, а не рассуждающим (это функция совсем иного органа), и тем более — не осуждающим, ведь «своё» чистое омоет и смоет «чужие» нечистоты и, значит, дело здесь вовсе не в обилии всей этой так называемой «грязи»!
___
Для того, чтобы узнать, что такое жареное мясо, совсем не обязательно его пробовать. Для того же, чтобы ощутить вкус жаркого, его необходимо вкусить. И это вовсе не пресловутый дуализм знания и чувств, но просто два разных «типа» (по)знания.
___
молчанье — та же ложь
и снова слова нож
кромсает мыслей тушу
и душу сытость душит
___
Вы всё ещё ждёте Антихриста? Бедные! Да вы уже давно покланяетесь ему – в том числе и прежде всего возжигая перед ним свечи и получая от него«откровения» на ваших, прости Господи, собраниях.
___
Всякий дух, который исповедует Иисуса Христа, пришедшего во плоти, есть от Бога; а всякий дух, который не исповедует Иисуса Христа, пришедшего во плоти, не есть от Бога, но это дух антихриста, о котором вы слышали, что он придёт и теперь уже есть в мире (I Ин.4:2,3). Куда уж проще, не правда ли? И вот уже «христианами» всех конфессий это признаётся за указание признать и принять «исторического» Иисуса, пришедшего во плоти и крови, Христом. А как же насчёт того, что иная простота хуже воровства? Тогда читайте: «отныне мы никого не знаем во плоти; если же и знали Христа по плоти, то ныне уже не знаем» (2 Кор.5:16)!!! Так что сообразно Благой Вести следует читать так («в Законе что сказано? как читаешь?” — Лк.10,26): «всякий дух который исповедует Иисуса Христа, пришедшего во плоти вашей, есть от Бога».
___
Заметь так же, что Христа исповедует дух (“муж”), а не душа (“жена”) вовсе, и что Бог “по делам человека (внешнего) поступает с ним (духом) и по путям мужа (внутреннего человека) воздаёт ему (человеку)” — Иов.34:11 — вот вам и “противоречие” дел (мужа-духа) и веры (жены-души), с которым вы никак не можете разобраться. Вникать надо в Книгу, а не заучивать наизусть всуе. И неужели до сих пор будете буквально понимать вот это: «кто разводится с женою своею, кроме вины любодеяния, тот подаёт ей повод прелюбодействовать; и кто женится на разведённой, тот прелюбодействует» (Мф.5:32)? Не указывая пальцем ни в какую сторону, замечу: всякий дух (внутренний человек, муж), пренебрегающий душою (внешним человеком, женой) на путях своего самосовершенствования, прелюбодей есть, как и дух, следующий путями своей жены, прельстившейся внешним как внутренним – прелюбодействует вместе с ней.
___
был взор отрешённый тяжёл
как тысяча лун в черноте
небес опрокинутых навзничь
всей массой бессонных ночей
упавших на самое дно
души замерла что у края
внезапно почившего взгляда
они потеряли друг друга
когда им казалось — нашли
___
Остерегайтесь, дабы как змий хитростью своею прельстил Еву, так и ваши умы не повредились бы от простоты во Христе (2 Кор.11:3).
___
ИЩИ ПРЕЖДЕ ВСЕГО ЦАРСТВИЯ НЕБЕСНОГО, ЧТО ВНУТРЬ ТЕБЯ ПРЕБЫВАЕТ, И ВСЁ ОСТАЛЬНОЕ, НЕОБХОДИМОЕ ИМЕННО ТЕБЕ, ПРИЛОЖИТСЯ.
___
всё, что ты имеешь, как раз это и есть самое то, чего ты действительно желаешь;
хочешь узнать, чего ты на самом деле желаешь? – взгляни на свою жизнь; хочешь именно её изменить? – измени тогда свои желания.
___
Декарт с его так называемым «дуализмом» не имеет никакого отношения к рационализму Нового времени, предшественником и законооснователем которого его почему-то считают; скорее он делает то же самое, что и китайский дух–первопредок Фуси: смотрит вверх, созерцая «идеальные» образы–сян; смотрит вниз, рассматривая «материальные» принципы–фа (Си цы чжуань 2:1) и, значит, сам находится в «духовном» центре.
___
Для европейца «быть» — значит выделывать(ся).
Для китайца «быть» — значит (со)вмещать(ся).
Подлинной бытийностью, однако, обладает лишь та «вещь», которая находится на самой грани своего исчезновения и возникновения; та вещь тем самым дышит и – как мышь Введенского — мерцает.
___
Так называемая «непроизвольная память» у Пруста является прекрасным образцом его «сдвига точки сборки» по Кастанеде (Пруст, стало быть, сам того не зная, занимался ни чем иным как именно «перепросмотром», а вовсе не вспоминал события своего прошлого, о чём, впрочем, и сам прекрасно отдавал себе отчёт).
___
То, где и откуда видится (слышится и т.д.) что бы то ни было — суть именно «ничто». Взгляд (слух и т.д.) таким образом втягивает туда то самое, выталкивая им себя самого на «освободившееся» место — вот тебе прямой аналог «творения из ничего».
___
Предмет погружён в «атмосферу» наших ожиданий и предпочтений так, что мы его как таковой не видим — то есть не видим сам предмет. Мы смотрим на «нечто», а видим стакан или чьё-то лицо, например. Попытка увидеть в увиденном так или иначе это самое «нечто» (не этим ли и был озадачен Декарт, вводя свой пресловутый «дуализм»?) будет попыткой его высвобождения из-под форм рассудка, что совсем не значит, однако, будто бы это самое «нечто» само по себе не имеет форм, но тем не менее это уже не будет рассудочной формой как минимум.
___
Категории рассудка не менее «мистическая» вещь, нежели пресловутая Ding an sich — стоит только шире раскрыть глаза, дабы видеть, как эти самые категории выскакивают вдруг из «ничто», словно чёртик из шкатулки.
___
Предписание Апостола повиноваться власти, которая (любая!) от Бога. Но если эта самая власть повелевает тебе отречься от этого самого Бога, — тогда как быть? То есть — условно или безусловно предписание Апостола? И если условно, не «поплывёт» ли тогда безусловно и весь Закон? Впрочем, тебе ведь и Закон — не закон, коль скоро Христос уже в твоём сердце. Значит, всё-таки, предписание это условно, но, так сказать. после этого самого «уже», тогда как до него — безусловно.
___
Мой друг, прими не за интригу,
Когда узнаешь вот о чём —
На днях открыл спросонья книгу
И глаз скосив один, прочёл:
Наш дух парит орлом над миром
Гнезда не ведая души
Как динозавры все мы вымрем
Коль не покинет он вершин
И не найдёт такого места
Где сможет высидеть птенцов
С ему покорною невестой
Назло всему в конце концов
Я поражён таким сравненьем.
Мне птичку эту очень жаль.
И динозавров тоже. Верь мне.
Такая, знаешь ли, печаль
Вдруг одолела. Даже где-то
Заныло что-то. Не пойму
Однако, что же ноет это?
Не внятна плоть, увы, уму.
Надеюсь, ты поймёшь поэта
И мне расскажешь, что да как.
Жду соловьём как прежде лета.
А в остальном — почти ништяк.
___
Хочешь в щелочку подсмотреть одно из так называемых «прелюбодеяний»? Взгляни на самого себя, когда ты воздыхаешь: ах, душа моя в тоске (в радости, в том, в сём)! Вот тебе пример, когда жена делает «срам» с женою — ибо кто же, как не она сама и о себе самой воздыхает здесь как о другой?!
___
Россия чаемая — Земля Обетованная…
… и все-таки...
___
ШУТКИ В СТОРОНУ
«гибель нёба
немота
гибель слёпа
слепота»
Д. Хармс
«майя – значит:
майета»
В. Кондратьев
«...не та...»
А. С. Пушкин
ПРОЛОГ
вот это стол – за ним сидят
вот этой лампой в темень светят
а человек? о сем предмете
сказать мы можем так и сяк
скорей всего от просто скуки
и все же стол такая штука
когда о нем так говорят
а если он не то не это
о что нам сызмальства твердят
с маниакальностью поэта
тогда и ты о человече
о ком могли мы так и сяк
совсем нетак как и несяк
а некто большее чем вечер
когда качая колыбель
твердили нам: вот это – дверь
вот это – лампа это – утка:
усни скорей бабай малютка
1
настала ночь – не стало дня
на дне небес моргают звезды
все люди спят давно а зря
что день что ночь – одно и то же
надменно плавает луна
и в лужи сонные ныряет
вот тучек тучные стада
пасёт сквозняк и завывает
сверчок надрывно голосит
он враг ночного прозябанья
мерзавцы спят добряк храпит
кемарят музы в ожиданье
пока проспится их пиит
и вирш напишет в назиданье
2
в душе февраль метель
купить чернил и плакать?
о нет – сей темы слякоть
отдам за строк апрель:
на этой будет трель
озябшей за ночь пташки
на той – в запое тяжком
споёт мне мантры лель
по этой – выйду в лес
и весь в кусках вернусь я
в кустах за той маруся
в уста целует жарко
на эту дятел влез
и ставит точку - . жалко
p.s.
«чернила» – общедоступный алкогольный напиток времён застоя, российский аналог ведийской сомы и древнегреческой амброзии;
«мантры» – ритмическая фигура речи, вроде исконно-народного мата, наделённая, как и он, первозданной магической силой;
«лель» – славянский орфей, он же кришна, он же «хари! хари!»;
«в кусках» – аутентичное для всякого русского состояние глубокого просветления, этакое динамическое «недеяние», покруче культурного катарсиса и даже самадхи;
«маруся» – дворовая муза;
«дятел» – погремуха тупого облома;
«погремуха» и «облом» – но здесь, ввиду зашевелившегося герменевтического уробороса, следует «тупо» остановиться и – в рифму – смыться
3
взять Музу в жены не рискну
в любовницы – пожалуй
в моей груди пожары
весна и диско: виски пью
напьюсь и ручки ствол к виску –
за ночь с царицей плата
но Муза мне: испей кваску
ведь я – не Клеопатра
сказала тихо и ушла
Пегас – дождем по крыше
в углу крылами зашуршал
Амур летучей мышью
а я напившись написал
сонет: смотрите выше
4
язык камней мне Гамлета понятней
осенний лист – куда там Мэй Лань-Фань!
а если лгу – свой йорик об фонарь
готов разбить хоть это неприятно
о белый ворон в царской голубятне
о датский Гегель – жизнь кегельбан
коль вы трезвы – так говорите внятней
а если нет – держитесь за стакан
что я наделал! – близится расплата
безвольный принц – он внял моим словам
и пьет вино да так как пьют солдаты
когда бесплатно и когда – за дам
здесь ставлю точку – рифмы виноваты:
за шлюх придворных жизни не отдам
ЭПИЛОГ
в мелковерлиберный экстаз
увяз копытом мой Пегас
что за напасть
забросил снасть
в корыто мыслей
мыслю:
слазь!
и шутки в сторону поштучно
сложи в затейливую вязь
сложил
слежу
и что за диво:
на вяз вскочила рифм кобыла
во рту торчит словес удило
и на губах ее игриво
моргает мысль
кричу ей:
брысь!
кобыла взмыла охом ввысь
и – растворилась
шуток смысль
ищи теперь под вязом тем
а мой Пегас?
он смыслей тень
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Предыдущие материалы Госпожа-Случай соизволила высочайше уберечь от ритуального огня, поэтому они подаются так, как они есть, без всякой правки смысла, стиля и прочей бижутерии, короче говоря – без того, чтобы, согласно не существующему уже замыслу, закруглиться иероглифическим абрисом своего смысла: 14.11.2000года
ДХАРМИЧЕСКИЙ ДНЕВНИК
2001 год
Действия должны порождать чувства, а не чувства – действия. Пребывай в покое или чувствуй, что ты уже действуешь.
___
именно «чистота» сама по себе и как таковая является идеологическим логовом всяческой нечисти
___
- Что ты сказал? Что слова твои значат?
- А я почем знаю? Мое дело – говорить. Это уж дело слов что-то там значить.
___
Христос не говорил: сей хлеб есть Я.
Он говорит: Аз есмь Хлеб.
___
Подлинную критику чистого разума – говорят – написал тот, чьи пророчества нарекли «достоевщиной», как и подлинную религию в пределах только разума написал – утверждаю – тот благочестивый римлянин, которого так бесчестно обескровил Нерон.
___
Если со всей строгой последовательностью провести в жизнь принцип Декарта (чего он явно не делал со своей жизнью как таковой, но лишь практиковал в «мышлении»), согласно которому мысль только мыслит, как материя лишь интенсивно ширится (а те, кто из неё лишь состоит – ширяются), тогда мы получим тот уникальный опыт, что засвидетельствован Карлосом Кастанедой.
___
Человек неизбежно повторяется в своих суждениях ("Ну что он долдонит всё одно и то же!?"), поскольку круг его тем ограничен (ментальный контур) так же, как ограничена – явленная чертами лица и прочими манерами самовыражения – его индивидуальность.
___
Меня всегда отталкивало то, что приветствуется философским официозом – системность. Теперь-то я понимаю, почему: потому что единственная система, это я-сам (не «я» только, и не «сам», но именно я-сам), а любая попытка выявить, сконструировать, породить «систему философии» приводит в конце концов к оборотничеству. Я, как и в детстве, страшусь всевозможных оборотней, тем более и прежде всего – самого себя.
___
Мы живем (умираем) во времени, тогда как пребываем в мгновении (вечности); отсюда и обетование: времени теперь уже не будет (Откр.10:6).
___
Странное дело: у меня, казалось бы, «есть» мысли, но нет, однако, ни «метода», ни «приема» их адекватной «подачи»; и вот я бьюсь, мучаюсь, изворачиваюсь, а когда, наконец-то, нахожу способ их реализации, тогда и в тот же миг обнаруживаю вдруг, что у меня уже нет никаких мыслей, так что и выражать-то теперь нечего: метод «сожрал» все мысли.
___
Теперь я смутно начинаю понимать всю нетривиальность «никчемных» речений беззаботного балагура Чжуан-цзы с его Великим Комом Мироздания. Живое – это именно и всегда Ком, Клубок, Хаос наконец, а «чистота» рождается под скальпелем в хирургическом кабинете рассудка, и такое «порождение» есть конечно же начало и залог, однако как раз и наоборот – смерти.
___
Декарт реально занимался наукой, хотя формально искал Бога – именно это, надо полагать, так возмущало всех его оппонентов, хотя они и не могли адекватно сформулировать свои возражения и претензии, поскольку «стиль» обязывал, завораживая. Если бы он, формально занимаясь осново-положениями научного дискурса, реально вышел бы на поиски Бога, тогда Франция родила бы второго-первого Паскаля.
___
До этого еще необходимо дозреть: чистое восприятие – оно всегда до рефлексии, до мысли. А сразу-потом прибегает шакал рассудка и ну, давай: разделяй и властвуй! Вот так и Карлосу Кастанеде понадобилось тридцать лет тормошить и насиловать свой разум для того, чтобы однажды осознать-таки, что он всегда видел «чисто», всегда то и так, как и что оно есть, догадавшись и удостоверившись, что это именно нечисть поганая – воладорес – не дает ему шанса прозреть в собственном зрении.
___
Кружение моих суждений –оно как мозаика, из которой складывается иероглиф (вернее – это именно он распадается на единицы высказываний) меня-самого (где есть: мысль – ментал; стиль – астрал; и акт держания того и другого вместе – витал).
___
- А вдруг все теоретики, или, выражаясь высоким стилем, мыслители, вдруг все они – это всего лишь несостоявшиеся литераторы и неудавшиеся писатели?
- А вдруг – нет? И тогда – что?
___
Зачем – память? Зачем помнить то, что говорил или делал, если ты это говорил или делал из того, что является тобою самим? Если любое твое слово и любое твое дело это и есть ты – сам? Помнит и хочет помнить, боясь забыть(ся) не-сам. Осознание этого самого и подтолкнуло меня этаким гоголем к ритуальному жесту сжигания всего, что желалось увековечить, запечатлев (не-себя). Это имеющий «свой» дом и боящийся заблудиться разбрасывает там и сям приметы-заметки. Тот же, кто действительно не имеет где голову преклонить – не нуждается в таковом. И все же я сажусь и пишу опять, как и прежде. Зачем? Теперь уже из послушания. Это писание – как рукоделие в монастыре. Кругляшки моей машинки – это четки, а их слова – моя самодержная молитва. Господь стоит за спиной и, взирая, умиляется моей серьезностью.
___
Если практически можно длить акт (а это именно акт) когитации, тогда ведь можно одновременно длить и чувственный и витальный акты? Другое дело, как это делать (вопрос, стало быть, в «технологии»). Метод Декарта (сомнение) явно не годится ни для витального, ни для астрального (волевого и чувственного). Техники же новомодного «Огненного Цветка» например, здесь тоже не проходят, поскольку они, наоборот, сугубо витальны, при том что с пренебрежением игнорируют ментал как таковой, а потому и знать не знают подлинных чувств. Мне видится верным направление (именно направление, не более – но и не менее) исихазма с его держанием (и, значит, с предварительным «опусканием», низведением туда) ума в сердце. Его последователи, однако, не пошли дальше, то есть не низвели затем и ум, погруженный в сердце, в самый центр витального (низ живота), хотя частично и задействовали его актом самого держания ума в сердце (впрочем, не на то ли самое как раз и указует опыт Силуана Афонского с его максимой: держи свой ум во аде и не отчаивайся? Ведь ад – это точная «картина» витального самого по себе..?).
___
Сначала Бог сотворил Небо и Землю. Здесь, конечно же, речь не о наших небесах и земле, которые Он затем отделил одно от другого. Здесь речь, скажем так, о Верхе и Низе как таковых. Об этом же говорится и в Каноне Перемен (Сицы чжуань – А,1): Небо возносится вверх, Земля опускается вниз, Цянь (ян-ци, “небо”) и Кунь (инь-ци, “земля”) соответственно распределяются-устанавливаются. Этот же пассаж можно прочесть и в Цигуновском ключе (адекватному Канону): распределив энергию – ци вверху (голова) и внизу (область ниже пупка), установи ян-ци и инь-ци, символизированные триграммами Цянь и Кунь в центре (солнечное сплетение). Что же мешает точно так же читать и “космогонические” пассажи Библии?
___
Это ложь, что, мол, как уверяют нас всевозможные “мистики”, невозможно то, в отличие от «этого», выразить словами; это ложь, что у так называемого «естественного» языка просто не хватает средств для выражения “того”. Полноте! Язык может выразить все. Чего же тогда не хватает? Адекватности восприятия. Ибо и “это” и “то” выражаются идентично: Quod est inferius est sicut id quod est superius. Et quod est superius est sicut id quod est inferius – хотя одновременно «то» – это именно «то», как «это», соответственно, “это”, и вместе им, так сказать, не сойтись. И дело здесь не в “понимании” – я об этом уже писал как-то в одной из ранних своих опубликованных работ в том смысле, что мы, безусловно, “понимаем” о чем речь, например, в описании “восьми высвобождений” Будды, и, тем не менее, мы, понимающие, вне Нирваны со всем нашим “пониманием”, хотя этот текст как раз и является фиксацией, реализацией освобождения, а не его понимания, а ещё вернее сказать будет так: именно понимание здесь как таковое и есть сама реализация. Вся сложность исключительно и только в этом, а не в том, что, мол, нет слов для выражения того-самого; их нет потому лишь, что ты не удосужился потрудиться их подобрать.
___
- Простите, но я совсем не то хотел сказать (“ходит здесь один с козлиным пергаментом...”)! – Автор, конечно же, может возражать по поводу неадекватности понимания его текста. Однако текст сам по себе возражать не может. Именно в этом смысле он безмолвен, без-ответственен. Ни какой текст не в ответе за его восприятие, тогда как всякий Автор может сколько ему угодно возражать. Но все его возражения всегда-уже-теперь в том смысле, что сами суть такой же безответственный текст. Адекватен всегда и только сам. Эту эстафету “самости” подхватывают интерпретаторы, спорящие о “действительном” смысле текста, какового и в помине нет. Так что же тогда есть? А вот это: сказ.
___
То, что я понимаю что-то и как-то, указует самым тем на тот факт и на факт того, что я уже сложился и определился именно так, а не иначе: понимание всегда «таково», даже тогда и если оно «инаково»
___
В проповеди Будды «дукха-страдание» выполняет ту же роль, что и Декартово «сомнение», подводя адепта к вратам восприятия “дхарм” как и то – к уяснению самого акта «когитации», и здесь принципиально то, что необходимо реально (в смысле: всем существом своим) выполнить этот акт, а не только и всего лишь представить себе его таковым (имея о нем то или иное представление), написав затем об этом ученый трактат или блеснув при случае эрудицией (Декарту, как ни странно, помешало самому и всецело исполнить сей акт как раз то, что, наоборот, могло бы ему помочь, а именно – его пресловутый «дуализм» души и тела, материи и сознания, так что в этом смысле Карлос Кастанеда был более последовательным картезианцем, нежели сам Картезий); иными словами – реально не «страдающий» не воспримет и дхармы точно так же, как реально не усомнившийся не дойдет и до когитаций, он лишь помыслит – то есть: представит себе – и то и это, даже “поймет” их, но не исполнит на себе и собой («а вы сыграть смогли бы на флейте позвоночника?» – а вы? – спросил бы йог). Апостол Павел скажет по этому поводу: “Жены ваши да молчат”, то есть: пусть работает, пусть шевелится само сознание, а не его модификации, превращённые формы и симулякры. Вот так же точно Иов реально крутанул однажды Колесо своего Закона и тем самым состоялся, тогда как его сотоварищи-умники фатально (раз)болтали(сь). По этому поводу такая вот «суфийская» притча:
Ночью под фонарем ползает на четвереньках пьяненький мужик и что-то усиленно ищет.
- А не позволит ли любезный полюбопытствовать, что такое вы ищете?
- Да вот, ключи где-то потерял. – Ответствует.
- Где же потеряли, любезнейший? – Вопрошают.
- А откуда я знаю. – Был ответ.
- Так почему вы здесь их ищете? – недоумевающе любопытствуют.
- Да ведь здесь же светлее! – По простецки отвечает.
То, что пьяный был пьян не спиртными напитками, а Божественным Присутствием, это понятно – ведь притча суфийская, у них так уж принято. Менее понятно, что таков точно и Авраам. Это умники-иудеи знают наверняка где и что искать, они вообще разумеют в том – где, что, как и почём. А вот быть не там, где всенепременно нужно, но там, где светлее...
___
- Как же так! Вы ведь противоречите сами себе! – и только что говорили совсем другое!
- Ну, во-первых, если я и противоречу, то уж никак не себе самому, а сказанному (вернее даже – тому, как вы это самое мною сказанное «поняли»), и, во-вторых: вы действительно уверены, что только что – это был именно я?
- Ну, знаете..!
- Я то как раз и знаю.
___
Не угодно ли выслушать такую вот притчу об Атмане и его слагаемых-самскарах?
- «Когда дует сильный ветер, он поднимает сор. И глупые люди смотрят на сор и говорят: вот ветер! А это только сор, ослиный помет, растоптанный ногами. Вот встретил он стену и глухо лег у подножия ее, а ветер летит дальше, летит дальше!» (Л. Андреев. Иуда Искариот)
Или о том же, но совсем из другого измерения: «вы сами взметнули пыль слов, а теперь жалуетесь, что ничего (кроме слов) не видите» (Беркли).
___
Академический дискурс в былой совдепии, которым страдал и аз, многогрешный ("нас интересует, мы думаем, нами установлено"), прекрасно иллюстрирует собой буддийское представление о множественности "я".
___
- Прими Христа, умершего за твои грехи и приходи в нашу церковь!
- Послушай брат. Ты уже принял Его в свое сердце, не так ли? Тогда замолчи, и пусть Он лично скажет мне через тебя именно то, что имеет сказать помимо всего того, что я сам могу прочесть в Его благовести! – или ты принимаешь меня за тупого идиота, не способного ни читать, ни разуметь прочитанное? Может быть только до вас дошел Господь и только вам вверены Его святые глаголы? Ты вздумал учить меня, а ничего, кроме того, что может бестолковый попугай, повторяющий всё время одно и то же, заученное к тому же с чужого голоса вплоть до манеры выражаться, не можешь ни кому предложить! Пойди, и научись прежде сам, но не словам вовсе, а Слову.
___
В нападениях беса уныния есть нечто тягостное, но вместе с тем болезненно-сладостное, как нытье больного зуба. Единственный верный способ борьбы с ним – это собранное вниманием безразличие к нему (а если молитва, то не о том, чтобы он оставил тебя, ибо это уже вид борьбы и, значит, участности, тогда как истинная молитва никогда и вообще не бывает "о чем", она всегда – обращённость Ему: только Он – Кому и Кем молитва).
___
В любом истолковании есть некая нескромность, ибо ты ставишь самого себя не то что вровень с тем, кого истолковываешь, но, собственно говоря, даже и выше его, ибо, по-твоему, ему самому не удалось сказать именно и всего того, что он хотел на самом деле сказать, тогда как ты вот – да – знаешь и можешь всё это. Порядочнее поэтому толкование самого себя его текстом: что именно я понял (или не понял) благодаря ему.
___
Будда, Декарт, Лао-цзы, Кастанеда и кто там еще? – все они не биографические реалии вовсе, но символы моего понимания – или же непонимания – всего того, что я – ими в том числе – силюсь понять (что, впрочем, не исключает и того факта, что наши знания, как и наши не знания, могут где-то как-то совпадать, однако: где именно, и, главное, кто свидетель всего этого?).
___
Возможно, одна из причин такого количества появившихся вдруг – как грибов из-под земли после дождя – буддологов, это всё тот же совдеповский многояйный академический дискурс?
___
Философия как любомудрие – это всемерное внимание к видению нового и благочестивое усилие зафиксировать увиденное в адекватных по мере сил выражениях. Доказательства, исчисления, теоретизирования по поводу виденного – убивает самое "любовь" в "мудрости", которая оборачивается таким образом в пошлое мудрование (содрогаясь, представляю себе образ Беатриче, пропущенный через мясорубку всевозможных "логий", "измов" и прочей богомерзкой «системоложности»).
___
Бог творит всегда и только новое. Вот ты идешь по улице, вокруг тебя все то же, что и всегда, и вдруг ты видишь – все вокруг новое, хотя одновременно и то же самое: это тебя коснулось и обдало дыханием Божиим. Где же взять сил, чтобы дышать только этим?
___
Сколько уже понаписано о Канте, и однако же ни у кого до сих пор не хватило дерзости, как у Цветаевой о Пушкине, сказать: мой Кант.
___
Если все же необходимо признание, то вот оно: я понимаю, но тем не менее – или всё-таки потому именно? – не люблю текстов Канта.
___
Есть какой-то гадостный тон, а может быть даже полу-тон, или вовсе одна лишь тень его, во всех моих размышлениях, который я никак не могу уловить (словно испортил тихо воздух в общественном транспорте и лишь один только ты знаешь – а никто другой не знает – кто же это?) – ну, наконец-то, вот и она, та самая ложка дёгтя: как если бы я один являлся обладателем того знания, которым никто другой кроме меня не владеет; и ведь предупреждали же, что как раз таковое – надмевает
___
В книге сказано: Господь не в буре, не в мощных порывах ветра, но – Он в легком дуновении. Эпоха Возрождения со всем ее "титанизмом" действительно возродила (а нас ею заразила) языческую Античность, однако порвав при этом живоносную пуповину, связывающую ее с христианским Средневековьем. А ведь Бог – нам говорят – всегда стоит позади легких, невесомых, едва уловимых «движений», напор, шум и ярость которых не продвигаются ни дальше, ни глубже породившей их стихии (где случаи явной и безусловной одержимости предусмотрительно вынесены за ограждение скобок). Только не надо здесь с лукавой софистической улыбочкой ловить меня на слове – да, подтверждаю – Бог «везде и во всем», но ведь здесь речь совсем о другом «везде», «всём» и, вы забыли, «как»…
___
Я что вам, бухгалтер, чтобы дотошно фиксировать – где, в каком стихе, какой главы, какой книги Им сказано то-то и так-то, когда и если то же самое – но по другому – Он во мне и мною сказал? Не верите? Проверьте слова мои и дела на суде своего сердца, если же и ему не верите, справьтесь тогда в своих бухгалтериях, и узнаете там – что? – вот именно: «что» и в каком именно стихе подобное «сказано», так и не опознав Сказавшего…
___
Страшны невзгоды и беды воображаемые, потому что они разлагают и пожирают тебя извнутри. Беды реальные, наоборот, несут с собою окрыляющую бодрость, ибо извне мобилизируют все твои внутренние силы.
___
…так что не суйте мне под нос, словно кукиш, вашу лживую до лицемерия кротость, ибо я видел однажды Его и с хлыстом во Храме тоже, яростно разбрасывающим там утварь и изрыгающим на присутствующих гневные обличения, так что убейте меня, но я никак не могу, убогий, представить себе Его в этот миг ни кротким, ни сладчайшим. Страшен ведь не гнев – Еф. 4:26 – сам по себе, страшно – когда во гневе, как и в кротости, помрачается сияние Правды
___
Есть два воскресения из мертвых: воскресение «первое», душевное – так воскрес совершенно умерший было блудный сын в тот именно миг, как одумался на самом дне своего падения, повернувшись тем самым к Отцу – и воскресение «второе», духовное – так воскрес он же, когда уже вернулся к Нему, что же касается так называемого “натурального” (во плоти и крови) «воскресения», о таком Благая Весть разумно молчит (Лазарь? – здесь необходимо разобраться с терминологией, ибо его, как и многих других, Он именно оживил, а это, знаете ли, совсем не одно и то же), ибо его домогаются как раз духи развоплощённые, те самые, что дошли до свинского состояния но именно в нём себя чувствуют вполне комфортно и никак, никуда, никогда не намерены «возвращаться»
___
Ежели ты скажешь, что я пытаюсь отменить Писание, тогда ты клеветник, толкующий превратно. Писание – мой хлеб, и я его вкушаю, а не держусь как за соломинку в пучине бед и не держу как дар бесценный в дрожащих благоговейной алчностью руках. Имеет и дает силу хлеб усвоенный, а не присвоенный. И только зная вкус истинного хлеба, ты отличишь его от любых подделок.
___
Описывать свой опыт не совсем то же самое, что иметь этот опыт (хотя, казалось бы, не имеющему опыта нечего и описывать) точно так же, как видеть сон и вспоминать свой сон – совсем не одно и то же (хотя кое-кто считает, что воспоминание сна и есть сновидение как таковое). Возможно, я как раз и пытаюсь практиковать именно это – их воссоединение – таким маневром: воспроизводить опыт с одновременной его фиксацией в тексте, а еще вернее – воспроизводить опыт порождением текста об этом опыте, как-то так…
___
- Ну что ему Декарт иль тот же Будда?
А он взволнован...
___
Гностическая мудрость: язычник не умирает, ибо он еще не родился. Мы путаемся в словах (слова пользуются нами, или мы – словами?): «живое», «мертвое». И вот, казалось бы, ты живешь, копошишься, что-то там такое переживаешь, ан глядь – а ты, оказывается, еще даже не принял решения, жить тебе или же нет (говорят: нас, мол, не спрашивают, хотим мы жить иль не хотим – и выпихивают в жизнь; да не в жизнь нас выпихивают, а в – скажу так – протоплазму возможностей, в которой сможет или не сможет ещё лишь только зародиться и затем родиться как именно твоя – жизнь, так что тебя настойчиво и ежемгновенно об этом вопрошают – твое пребывание здесь и есть этот вопрос: хочешь или не хочешь ты родиться); вот и получается, что ты всё еще и безусловно мертв со всей своей такой “свободовольной”, но тем не менее обусловленной всякой всячиной, жизнью.
___
Яков Друскин прозорливо одернул Декарта: я мыслю, следовательно существую – неверно; я мыслю, следовательно существует моё (тугодум-академик взбеленится: но, хоть и “мое”, ведь существует же! – и тем самым выкажет свою абсолютную слепоту к очевидному). Доходя до очевидной самодостоверности себя самого, я не могу реально на этом остановиться (а Декарт делает вид, что останавливается, и, тем самым, действительно останавливается – в “видимостях”), я не могу реально стать на той границе, где я-сам очевиднее себе самому всего окружающего “мира”, включая мое тело, потому что на этой самой границе я переворачиваюсь вниз головой, соскальзывая в не менее грандиозный мир (аналитически препарированный буддистами) «моего». Или скажем так: я могу удержаться на этой границе (где я вижу как “мир”, так и “я”, видящее этот самый мир), но пребывая здесь невозможно строить ещё и какую-то там «науку» (высказывания о “мире”, о “я” в этом мире и т.д.), поскольку здесь нет никакого дискурса как инструмента всякой научности – ведь это Нирвана. Именно потому, что Декарт не составлял действительного текста спасения (Мамардашвили тревожно зашевелился), он и не пребывал там (в том смысле, что “там” оказавшийся уже не будет озабочен – в том числе и “наукой”). На месте – и вместо – “я”, он поимел “мое”. О чем, надо полагать, и хотел сказать Яков Друскин, как я его понял. (Зануда во мне нудит: там же нет дискурса, значит и нет текста спасения – как нет ведь текста “науки”! – но речь совсем не об этом, а о том, что реально побывавший “там”, а не напредставлявший себе “тамошнее”, уже не сможет заниматься такими – казалось бы, да? – грандиозными и мироустроительными проектами, как наука).
___
Почему же мой текст – продолжаю я спрашивать сам себя – так воняет, и где, в каком именно месте он протух? Может быть там, где вылезает этаким хвостиком моя “правота”, или там, где строит рожи моя “правильность” – мол, смотрите, какой я весь правильный, и как я, по самую суть, прав? Наверное, чего греха таить, есть и это. Но не это – воняет. Ведь я же отдаю себе во всём этом отчет, отвергая. Дело, видимо, вот в чем. Я неизменно и «сам» пытаюсь держать «свой» текст – так что смердит самоё это: мой грех. Это не первородный грех, который “наш”, это именно мой грех – и не тот или иной ещё какой, а “вообще” грех: отсебятина. Скажем, физический или математический текст – почему он не смердит? Потому что это синтетический, не живой язык. Верните физикам и математикам наш родной, человеческий язык – такая вонь поднимется! А без него – все стерильно, как в аптеке. Так же, наверное, смердел Иона во чреве китовом. Может быть дело в этом? – мне мои силы даны для другого, а я их консервирую в размышлизмах, которые и протухли. Или, может, так: сам я вкушаю Хлеб, а другим подсовываю вместо него не «камни» даже, но то, во что он превратился пройдя через мое чрево (разум)?
___
Вот она – ложь, и вот он, грех: тебя ведь бесит (и значит – ты под ним, под бесом ходишь) не то, что люди не принимают Благую Весть как таковую, а то, что они принимают свое Её разумение (уж какое у кого есть), а не твое, ибо ты наивно (о, если бы только наивно!) уверен, что твой Христос это и есть Иисус Благой Вести. Пока ты не отдерешь «своё» и “моё” от Евангелия, все, сказанное тобою о Нем будет мерзостью.
___
Но ведь то же самое и с Декартом, и с Кантом, и с Буддой! Смердит ли рассудительное: я думаю (кажется … уверен), что Декарт (Платон, Будда и т.д.) то-то и то-то? Наверное нет. Если ты отдаешь себе отчет в том, что никого собой не ранишь – это не смердит. А провозгласить – «горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры!» – на это ведь необходима власть Пославшего, и совесть – как Его в тебе голос – она всегда подскажет и покажет тебе отсебятину. И вот же, Писание – оно как раз и обличит тебя, если ты еще жив, а о мертвом – о том, как говорится, или хорошо, либо ничего.
___
Бог философов и Бог Авраама – Один и Тот же Бог.
Различие всегда и только в них – в Аврааме и в философах.
___
У меня нет души, только ее содержимое (“сокровища”); если бы душа, остранившись своих содержаний, узрела вдруг самоё себя, она бы ощутила тогда свое сиротство и возопила бы к мужу, как брошенная жена, оставшаяся ни с чем у разбитого корыта на месте Грааля.
-Проснись, душа, отринь свои бирюльки!-
Не может.
-«Я каждый раз, когда сундук свой отпираю», то почитаю Будду, а то и Лао-цзы…
___
Загадочность чуда в том, что оно не имеет практического применения. Чудо само по себе прозрачно, и только бес практицизма вымарывает его до тайны, до загадки, которую надо, видите ли, непременно разгадать. Да не надо! – примите тайну как именно тайну, и тогда дорастёте до чуда.
___
Сделаю признание: все эти “вы”, “ты”, “они”, “мы” – все они лишь образы моей души. Я уважаю тебя, читатель, так что гряди с миром, и если тебя всё-таки заинтересуют сводимые здесь мною счеты с самим собою – не принимай тогда на свой счет, когда и если они тебя заденут тоже, ведь это уже ты сам себя поймал моими склоками.
___
Разве мир и любовь смогут снизойти в твое сердце, если там уже занято, ибо свило свое гнездо раздражение на соседа, каждую ночь стучащего над твоей головой (и в твоей голове)? Иди, примирись прежде с ним в себе самом, и тогда уже печалуйся о Нем.
___
Чудесно все, увиденное в своей простоте не замутненным никакою заботой взором. Именно потому, что это – самое простое, оно же и – самое трудное: наш глаз натренирован видеть «сподручное», а не голую в своей бесполезности таковость вещей и событий. Попробуй созерцать чашку бесконечно долго, пока она не начнет сначала мерцать, а затем вдруг исчезнет (точно так же, как повторяя одно и то же слово, перестаешь понимать вдруг, что оно вообще такое, и близок к тому, чтобы услышать – как хлопок одной ладони – чистый звук) и, возможно, тем самым покажет тебе свой первозданный лик – вот тогда ты и ощутишь подлинный аромат чуда.
___
- Ну, и что ты можешь мне сказать по этому поводу?
- А я вообще не хочу об этом говорить. Ведь мне известна ваша позиция: все вокруг сволочи – а вы невинны. Так что же вы хотите? Если сберечь свою невинность – тогда вот же она, при вас и осталась. Если вы хотели чего-то другого, тогда что вы сами, лично, сделали для того, чтобы добиться того самого? Ничего. Так вы это “ничего” и имеете, не так ли? Ах, вы, оказывается, делали все, что надо! Но позвольте полюбопытствовать: кому, собственно, это было надо? Если «им», то вы их “надо” и реализовали. Ежели вам, тогда причем тут они? Из ситуации, скажу я вам, необходимо исходить, а не втискивать ее в свои куцые представления о ней.
- А ты уверен, что прав, пытаясь всегда оставаться правым?
- Извините, но я действительно не знал, что проблема, оказывается, в моей неправоте или правоте. Если так, тогда я беру все свои слова обратно, ибо эта тема – вне обсуждений, тем более моих. Или я не прав?
___
Благотворительность: возьми, Боже, что нам не гоже.
___
Декарт Лейбница и Декарт Мамардашвили – это два разных Декарта, хотя мы “понимаем”, что он должен быть одним и тем же. В данном случае не сыграла ли судьба с ним ту же самую шутку, которую и он разыграл с Богом? Ибо ведь и в самом деле он – Декарт – не может внезапно возмутиться, возопив: на самом деле я вовсе не такой – я вот какой!
___
Пусть “А” живет в нужде (нет, не “пусть”, это я нехорошо сказал, исправлюсь:) вот некоторый “А” испытывает нужду в “х”, а некий “В” имеет это самое “х” с преизбытком, оно ему уже, так сказать, приелось. И вот этот самый “В” отдает (“жертвует”) “А” вожделенное тем “х”: “А” в восторге, а “В” – имеет ли он моральное право радоваться (искренно) и считать, что совершил акт благотворительности с милосердием? Думаю, что его “поступок” изначально, извнутри аморален и мерзок, хотя и послужил поводом (не в этом ли промыслительная тайна тех событий, которые выбивают у нас из-под ног уверенность в Божьей благости?) для радости “А”. Вот если бы “А”, да простит он меня, в свою очередь тоже отдал это “х” некоему более него в нём нуждающемуся “С” – вот это был бы и поступок! – и воистину благотворительный акт, и подлинное милосердие.
___
Да что там Декарт! Вот этот самый стул для меня и тебя – он разве один и тот же? Мамардашвили скажет: именно для того, чтобы не возникало такой ситуации, Декарт и постулировал: во-первых, акт когитации, и, во-вторых, дуализм материи и сознания. Со стороны его “значения” это, конечно же, два разных стула, но со стороны его – стула – физики, это один и тот же стул для кого бы то ни было, именно этим как раз и должна заниматься наука. Но именно здесь я с удивлением обнаруживаю, что тем самым он превращает «индивидуально» значимый мир в общепринятый, но – Труп – и причем тогда здесь Бог, коль скоро Он – Господь живых, а не мертвых? Не он ли тот самый бог философов, коего отверг его философский брат-близнец Паскаль? Или же Декарт настолько мудр, что таким вот искусным и обходным маневром подводит нас к гностической максиме: кто познал мир – тот увидел труп? Тогда снимаю благоговейно шляпу!
___
Лейбница возмущало, например, то, что Декарт отказывал животным в некоторой сознательности, считая их простыми “автоматами”, да что там, этот великий теоретик и людей считал (как потом непревзойдённый практик Гюрджиев) такими же автоматами (но в другом, нежели этот достославный теософ, смысле), и вот именно в каком – им самим, правда, не постулируемом, но легко вычленяемом из самого хода его рассуждений – ведь он же физикой, то есть наукой, занимался (а не теософией), и со стороны “живого” это будет чем? – правильно! – анатомией. Вот ход его мысли: сознание – это сознание, и как таковое способно на любые сюрпризы, а материя – она всего лишь материя и есть, так что будьте любезны, извлеките из объекта – в данном случае «животного», а вообще из любого возможного – все сознаниеподобное, и только тогда уже можете строить науку. Странное дело – исходя самим актом своей когитации «принципиально» из сознания, он занимался тем не менее исключительно не сознанием, а, прости Господи, физикой, отдав все его тайны и загадки на откуп “жизненной практике”.
___
- Мне все говорят: не юродствуй, будь самим собой, будь искренним! Но как я могу быть искренним, быть самим собой, не быть юродивым, ежели сам по себе – таков, каким я есть на самом деле – я мерзок для вас и отвратителен?
- Это потому, что ты не пытался быть искренним до самого конца: ведь само то, что ты ощущаешь всю свою мерзость, это как раз и говорит о том, что она – не последняя в тебе глубина и что есть в тебе нечто более глубокое и чистое, откуда ты эту самую мерзость чувствуешь, видишь и осознаёшь – вот и стань этим: потому что как раз оно и есть подлинная искренность, а вовсе не та поза (“что естественно – то не безобразно”), за которую все ее выдают.
___
Diffйrance: разведчик, шпион для того, чтобы быть самим собой, должен выдавать себя за другого.
___
- Человек представляет из себя единство души, духа и тела.
- Наивные! Единство – это то, к чему мы все ещё только призваны, а вовсе не то, из чего мы как будто бы уже исходим. И единство это реализовано совсем не одним только Иисусом Христом (а теперь забросайте меня каменьями, если сможете).
___
Есть наглядный пример разницы между сознанием ментала и сознанием астрала: вот ты читаешь книгу, следя за тем, как в ней разворачиваются события, но, незаметно, увлекся какой-то посторонней мыслью, а когда “очнулся”, то заметил, что прочитал уже несколько страниц, но о чем, не можешь уже сказать. В то время, когда сознание ментала забавлялось отвлекшей его темой, сознание астрала продолжало читать, и ты сможешь восстановить прочитанное в том случае, если проработаешь механизмы связи астрала с менталом, ежели нет, то будешь иметь так называемые “непроизвольные воспоминания”, по поводу которых выдавал свои охи и ахи направо и налево Мамардашвили, подведя под них даже своеобразную “теорию”, вся привлекательность которой держится не-знанием традиций (например йоги Шри Ауробиндо), отрабатывавших эти провалы (“не знал” здесь употреблено в специфически йогическом значении – терминологически, а не повествовательно). В связи с этим расскажу такой случай: однажды я гостил в Москве (куда приехал на первые Лосевские чтения с докладом «божественный мрак, нирвана и дао») у своего товарища, который повесил на стене над кроватью, где я спал, изображение изящной китайской каллиграфии, выполненной почерком, который я никак не мог, как ни старался, разобрать, и вот спустя длительное время – больше года – я, опять же, гостил, но уже в Киеве и на этот раз у своей подруги, где немного перебрал с Бахусом и, как она потом мне рассказывала, несколько раз вскакивал ночью, всё время выкрикивая странную фразу – и когда она сказала мне, какую именно, я сразу же, словно при блеске молнии, увидел – это перевод той самой иероглифической надписи!
___
Вот точная, как в математике, формула Якова Друскина: если ты, будучи даже неверующим, не интересуешься вопросами веры и не вздрагиваешь настороженно при слове Бог – тогда ты ниже не только животного, но и растения или камня: равнодушие к вере лишает индивидуальности.
___
То, что нравственность (вопросы морали) облегчает путь к вере – не более, чем простое совпадение (Друскин).
___
Однажды утром Дмитрий Иванович вышел погулять, а под вечер затосковал вдруг и подумал: - Ну вот, сяду ещё вот в этой беседочке, тяпну рюмочку-другую, последнюю, и пойду домой, баюшки. Тяпнул и видит – идет его жена.
- Варюша, а ты откуда здесь?
- Да вот, вышла прогуляться да пивка испить.
Попили они пивка и отправились потом домой такие веселые-превеселые.
А в это самое время милейшая жена Дмитрия Ивановича, ожидая супруга, смотрела по телевизору “Поле чудес”.
___
То есть цель (“телос”) этих записей не “мои” мысли, но именно моё: я-сам. Прежде, нежели “потерять” душу, ее ведь необходимо как минимум “найти” и найти именно её, а вовсе не ее «превращенные формы».
___
- Почему ты, излагая “свои” мысли, пользуешься “чужими” суждениями? – это что, от скудоумия?
- А почему вы, когда строите дом, пользуетесь готовыми («чужими») кирпичами, а не изготавливаете их сами (включая сюда весь инструментарий)? Это что, тоже от скудо – чего там?
___
Но – шутки в сторону. Это действительно вопрос. И я однажды пытался его себе разрешить (вот также и Яков Друскин, которого я необычайно ценю не за его “находки”, а за целомудренную прозрачность его христианнейшей души, всю жизнь пытался лепить свои кирпичи, а в результате вылепил самого себя), пока не осознал, что это не в моих силах – создавать весь инструментарий заново, а ограничиваться одними кирпичами не интересно: порой едва уловимое смещение устоявшегося дает намного больше, нежели тотальное обновление. И потом – было бы что сказать. Быть может все попытки перелопачивания формы обусловлены нищетой содержания – как знать?
___
Дерзаю обетованного: где двое или трое во Имя Мое – там Я-Сам посреди.
___
Декарт не воспринял бы адекватно откровение Лосева о том, что идеи – это живые сущности: Ангелы. К сказанному о том, что Декарт не занимался реальным сознанием, следует добавить – живым сознанием, а на возражение, что сознания мертвого – по определению – не бывает, отвечу: идеи, которыми устанавливается сознание, для которого материя – по определению – “мертва”, мертвы сами, это уже не живые идеи, а инструменты, сподручные средства сознания, которое само становится инструментальным – “деловым” – а потому здесь мертвое (именно в этом техническом смысле) держится мертвым, и весь ужас в том, что это самое мертвое запустило свои метастазы во все изгибы жизни так, что сама эта жизнь неизбежно становится – чем? – поразмыслите на досуге, взглянув на все это сквозь призму эпохального хайдеггеровского термина-диагноза: Постав.
___
Читаю тексты снов Друскина и сокрушаюсь – как жаль, что он не дожил до опытов Карлоса Кастанеды, ведь с его напряженнейшим держанием сознания даже во сне (их детали указывают на то, что он добрался даже до контакта с “неорганическими существами”, в каком-то смысле почти отдавая себе в этом отчет), ему не хватило лишь элементарного: узнать возможное направление работы со сновидением (это и есть тот самый едва уловимый сдвиг известного, переворачивающий все с ног на голову).
___
Благочестивый труд: мне пришлось отграничить знание, чтобы освободить место для веры. И вот он трудится, трудится, трудится – освободил одно место, другое, третье, освободил место вообще, а потом глядь – уже нет ни пространства, ни времени для самой этой веры: как говаривал почитатель этого «освободителя» Мамардашвили – всё, гроб и крест.
___
Есть что-то омерзительное, куда гаже обыденного мясоедения, в поедании проросших семян – не так ли некоторые колдуны пожирали друг друга живьем, чтобы получить силу?
___
Существует нечто. Это “нечто” вошло со мной в резонанс. Этот резонанс и есть реальность, а “нечто” – лишь его функция (“тень” в платоновском смысле).
___
(Друскин): умозаключение не совершается по правилам, оно само есть правило. Если ты, как Декарт (читай: как я-сам?), уловил эту едва уловимую грань не “пониманием”, а “видением”, тогда ты философ.
___
Шесть дней работай и делай в них всякие дела твои, а день седьмой – суббота Господу Богу твоему: не делай в оный никакого дела.. (Исх.20: 9-10) – и что тогда, глядя отсюда, означает число зверя? А то, что это воистину усердный деятель, деловой человек и человек дела, а не человек своего, не свой человек, а если и “свой”, то для дела и у дела (интуиция не даром подсказывала писателям причислять Антихриста к “лику” политиков с их виртуальной этикой), то есть у него на всех планах (витальном, астральном, ментальном) главенствуют “шестерки” (600, 60, 6), он не посвящен ни сам (не “обрезан”) и ничего из своего существа не посвящает Богу. Так что напрасный труд за этими числами искать фамилию или имя, дело не в них, а в сути.
___
Грех чревоугодия – по человеческому разумению говорю – заключается не в насыщении чрева и даже не в его пресыщении, то есть обжорстве, а в гурманстве. Хорошо поесть (сытно) и хорошо попить – это может быть и “хорошо весьма” (Он тоже ведь любил и хорошо поесть и хорошо попить, за что и был сечен косыми взглядами книжников и фарисеев), а вот выпендриваться, вкушая то да се, пятое да десятое – в этом уже начало разжижающего потворства всевозможным “хотениям”.
Впрочем, это мысль Друскина, мною сымпровизированная.
___
Это не христианский подход: Афины или Иерусалим.
И Афины, и Иерусалим – все Христовы!
___
Девственность – это не состояние бесплодности, а символ тотальной творческой плодовитости (здесь не физика, а метафизика: вообще пора уже привыкнуть читать символы Благовестия соответственно).
___
Они все понимают что-то сугубо-свое там, где мы видим исключительно наше (это относится прежде всего к взаимоисключающим но и взаимозаменимым одновременно “пониманию” и “видению”, и самое загадочное во всем этом то, что эти, с “научной точки зрения” такие субъективные – читай: пустые, ничего объективно не значащие – понятия, когда они понимаются и видятся – то есть: действительно практикуются – отвечают наипервейшему требованию “научности”: воспроизводятся).
___
Дело не в том, чтобы обрести “свое” (это скорее “проблема”, нежели дело), а в том, чтобы, обретя “его”, отдать “другому” – Богу: и тогда именно оно станет воистину твоим.
___
Интересно, зафиксирована ли лингвистами или же литературоведами та историческая дата, когда мы от “Аз-есмь” докатились до “Я-есть”, то есть когда мы из горнего единства (Аз-1) скатились не просто дόлу, но именно на самое дно в Я(му)?
___
Всякое знание держится неким не-знанием: не зная (что-то одно) – я (у-)знаю (что-то другое) и, значит, никогда не знаю того самого (которым я узнаю то, чего не знаю): само всегда и неизменно ускользает от фиксации.
___
Грех – не в том и не в этом, а в том, что зная грех(овность) того или иного (нет греха вне знания), ничего не пытаешься делать (со)знанием, уцепившись, как тонущий за соломинку, и за «то», и за «это». Грех, стало быть, не в (по)знании (хотя и не вне знания), а в (не)желании.
___
Ты возразишь мне, тыча в лицо своей кротостью (Мф. 11:29), а я возражу тебе: разумей читанное (Лк. 10:26). Одно дело – иметь кроткое сердце как жилище Духа, и совсем другое – поступать согласно велениям этого самого сердца.
___
Умею ли я думать (в “техническом” – как, скажем, у математиков или буддистов – смысле), или же мне просто думается? Здесь вот что: без увлеченности думаемым невозможно и само думание, но именно она-то и завлекает, отвлекая от самого себя: увлеченность размывает контуры “само-держания” так, что ты становишься одержимым (отсюда и недержание – словесный понос), а не держащим(ся). И не думаю, что проблема здесь в том, какому господину ты в этот момент прислуживаешь; что, мол, если Одному, тогда это “хорошо”, нежели другому – тогда “плохо”. Может быть так: необходимо в первую очередь, чтобы был тот, кто служит, а уж он-то всегда знает (когда знает, по формуле рационализма) – кому служит. При любой думе есть этот самый “кто”, но вопрос вот в чем: а ты ли это? То есть: если говорить о некоей миссии (скажем – пророческой), о призвании (ведь – по человеческому разумению – во всяком призвании есть призвавший и призванный, если это не самозванство), то в нем может оказаться еще более глубокая высь, где Его речения суть также и твои. И как тогда глядеть на миссию величайших злодеев всех времен и народов, оставаясь при этом последовательным монотеистом?
___
Это – «держи свой ум во аде и не отчаивайся» Силуана Афонского и «зажги беду вокруг себя» Даниила Хармса – понимал авраамичный Лев Шестов – и поэтому (слышу лай на академическом Олимпе) он был философом (а не так: будучи философом, понимал и это), но не понимал Кант, а потому (?) вообще подозрительно любое и всякое благополучие, как в писании, так и в житии. Впрочем, есть же еще и скрытая от текста тревога, о которой догадываешься почти на безмолвно-собачьем уровне: ну чего он, в самом деле, хочет, выписывая все это, от чего прячется? Нерв, во всяком случае, болезненно зудит, но локализован в другом месте (впрочем, иногда ведь помогает и это: сделать самому себе больно не там, где болит, чтобы там, где мучительно больно, не так сильно болело и, значит, все же, не хотел он жечь беду вокруг себя, не хотел ада..?), так мне это видится.
___
Ко мне приходит “А” со своим «страданием»: значит – он сдвинулся (так что? – упавшего подтолкни?), “поплыл”, и здесь главное – куда он поплывет, куда он двинется, куда – радикально говоря – его по-двиг: либо далее, либо в исходную (так ведь и Моисей – если бы он лишь утешил евреев - тогда похерил бы само событие Исхода) точку. Далее – если мы с ним уясним ситуацию (отчего ему станет, скорее всего, отнюдь не легче, а, может быть и вернее всего, еще и даже “хуже”) – это одно, а вот ежели я, подобно “благоразумным” друзьям Иова (или подобно “батюшкам” с их разжиженным христианством), начну утешать (или “обличать” – что здесь одно и то же) его – это уже совсем другое, и как раз здесь я подам ему вместо хлеба разумения – законные каменья.
___
Во всем этом нет ничего нового и, значит, это совсем не Божье, но именно и только твоё; вот если бы в «твоём» – как в озере с чистейшей водой – отразилось Божество, тем самым преобразив и твоё в своё, вот это бы и стало воистину новым и действительно твоим
___
Истина – одно из самых коварных словечек (типа: “вдруг”, “внезапно”). 2х2=4 имеет форму истины, или же это сама истина? Может ли вообще то или это быть истинным, но при этом не быть истиной? Если истина есть совпадение (в самом слове уже слышится некоторая случайность, не говоря уже о совместном падении – куда?) формы и содержания, тогда ведь 2х2=4 туда никак не канает. И не спорь, пользуясь зазубренным, а присмотрись к сути.
___
- Ну что, Сократ, ты все то же, да об одном и том же?!
- Лк. 16:10
____
Мне до сих пор нравится вот эта находка (думаю, ее по достоинству оценил бы Яков Друскин): ничто есть «ни что из того, что».
___
- Да, ты всегда добиваешься своего. Однако ни что из того, чего ты добиваешься, не идет тебе во благо. И все это к тому же смердит неимоверно, хотя оно (может быть именно поэтому) и “правильно”.
___
- Ты хотя бы думаешь, что ты говоришь!
- Я не только думаю то, что говорю, но еще и говорю не все из того, что думаю.
___
В случайном (быть может) больше законосообразности, нежели во всех ваших так называемых “законах”. Возможно, именно отсюда такая моя нежность к “Случаям” Дмитрия Ивановича Хармса?
___
- Да как ты смеешь вот так вот со мной разговаривать, находясь на полном моем иждивении!
- Ну, во-первых меня содержит и животворит мой Господь, а не ты, и то, что Он делает это именно и в том числе твоими руками, является – для тебя – чистой случайностью и совпадением Бог знает чего, а во-вторых (как говорится – достаточно и во-первых) именно исходя из этого я и смею.
___
И это, значит, тоже – меч обоюдоострый: с одной стороны – «чти отца своего и мать свою», а с другой – «враги человеку ближние его».
___
- Почему, к чему вдруг смерть?!
- А кто тебе сказал, что – вдруг?
___
То есть для себя я уже уяснил, что смерть – это «свободно выбранная» именно мною и как раз вот эта вот самая жизнь (благо известили), но здесь ведь дело в другом (в двойном смысле этого) – ведь если он приходит ко мне с этой своей болью, значит действительно наболело, но не всучу ли я ему вместо хлеба – камень, отослав к своему опыту? А с другой стороны – куда я его еще могу послать (шутки в сторону!)? Может быть дело в том, чтобы его боль стала и моей болью тоже, то есть: говорить с ним так же, как с самим собою – или все же как с другим? Или так: как с самим собою-другим? На бумаге все это выглядит гладко, а вот в жизни всегда почему-то гадко.
___
Что, кроме своеобразного интеллектуального кокетства, означает знаменитая “лень” Декарта? Не знаю. Поэтому скажу о том, что знаю: вот, например, один мой товарищ необычайно ленив, и потому необычайно мало читал, но именно поэтому (здесь “поэтому” не имеет логической убедительности) его мысли о прочитанном интересны и глубоки, ибо это именно его мысли – он их, так сказать, выленил – тогда как эрудит только ерундит, его “мысль” плоска и заключается (вот именно: она заключена, заперта) лишь в нагромождении фактов, создающих своим «многообразием» впечатление наличия у него не только интересных, но собственно мыслей (скажем так: у него есть факты мыслей, а не мыслефакты); если у моего знакомого зерно прочитанного успевает не только упасть, но и, умерев, дать свои всходы, то торопыга-эрудит шустрит так поспешно, что любое зерно соскальзывает с него, как с гуся вода, не успевая не то что пустить корни, но едва лишь даже соприкоснуться с ним так, чтобы оставить хотя бы след своего следа, вот почему всякий эрудит в лучшем случае и скорее всего «следопыт», «археолог» чужого добра, вернее даже так: интеллектуал-проходимец, пусть какой угодно «весёлый», «остроумный» и «добрый», но уж точно не первопроходец и наверняка не первооткрыватель...
___
Во всех рассуждениях графа Толстого о смерти (признаться, только что я не о нем думал, тем более что он ни ко мне, да и ни к кому другому с такой своей проблемой не подошел бы и не пошёл – положение обязывает) мне видится не боль, а негодование, как если бы вот он, граф, знает наверное, как 2х2=4, что в ряду 1, 2, 3, 4 за “2” всегда и неизбежно должна следовать “3”, а тут вдруг: смерть, как надругательство над такой вот удобной для него, любимого, схемой. Может быть я ошибаюсь, но, пользуясь любимым аргументом всякого уважающего себя художника, не привыкшего мыслить, скажу: я так вижу.
___
Свято место (Смерть, Любовь, Бог, Вдруг...) пусто не бывает еще и в том смысле, что всяк норовит именно туда просунуть свою трибуну.
___
Всякое определение (“ага – вот оно что на самом-то деле”) как бы замораживает само по себе состояние, не давая возможности длить именно его, выдавая вместо этого некое «состояниеподобие», наделяющее тебя тем не менее о нём и его “знанием”, хотя ведь это не оно само, но лишь тень его (а ведь тень – она “всегда” результат света и освещенного им предмета, и, задержись ты немного, - как Фауст? – дольше, продли мгновенье, увидел бы и сам свет, и освещенный им предмет).
___
Может быть поэтому (и в этом есть свое противоречие) мне так нравятся тексты, которые “захватывают” так, что аж дух захватывает, и ты в нём забываешь самого себя? Здесь уже есть над чем задуматься. Скажем, я читаю текст и возмущаюсь: ну что он все о том да о сем, когда же он об «этом» заговорит? Но ведь это же писатель, он – по определению, говорят мне – должен описывать: вот это, а вот то, и вот это в отличии от того такое-вот-разэтакое. Бред. Описывает тот, кто не может живописать и, так сказать, одним взмахом, одним мазком охватывать главное. А что – главное? Быть может именно то, чтобы текст был написан так, чтобы ты обнаруживал вдруг самого себя захваченным, влипшим, погрузившимся (это уже зависит от его глубины), нырнувшим в него и увязшим там по самое не могу, а не так, чтобы тебя, как немощного идиота, водили за ручку и говорили: посмотрите направо – там то-то и то-то, посмотрите налево – там совсем наоборот, а вот герои, они такие-то и такие, и думы у них соответствующие… Иногда мне кажется, что литературу создают те, кто не способен мыслить. Иногда же – наоборот, что начинает мыслить тот, кто не способен живописать. Может быть оттого это, что я сам не умею ни того, ни другого?
___
Меня тяготит длительность. Почему? Ведь, казалось бы, когда ты захвачен читаемым, то сколько бы времени не прошло вне тебя, для тебя это – всего лишь миг безвременья. Поэтому и длинный, но захватывающий текст, и краткая, но поразившая (а значит – захватившая) тебя мысль – равны интенсивностью своего-твоего состояния; вот в этом как раз и есть самая суть того, выше упомянутого, противоречия: тебя действительно и в самом деле захватывает то, в чем ты наиболее самодеятелен. И здесь я, как тот самый пес, что вечно возвращается к своей блевотине (никогда не лицезрел такого), выписав весь этот кульбит, ответственно заявляю: никто и никогда тебя не соблазняет (вот оно – о, адвокат дьявола – алиби бесов) кроме тебя же самого. А тяготит, конечно же, никакая не «длительность», но одна лишь тягомотина.
___
… и отношения твои вдруг стали сугубо деловыми, а это уже не человеческие отношения, а «шестерные»…
___
… и лжет Толстой о той людской радости при виде смерти, что умер, мол, вот этот – другой! – а не я-сам, потому что смерть – любая – она всегда вдруг, и эта не чаянная ее внезапность (не важно, как долго ты ее ожидал, когда и если ждал) всегда захватывает собой в тебе нечто более глубокое и потаенное, нежели та поверхностно-пошлая муть, вроде той самой радости о смерти другого, а не меня: другое дело, что ты глух и слеп к шевелениям собственных глубин (что не отменяет самого их движения), так это же он – das Man – ослеп и оглох в своём «всемстве», но ты ведь у нас пророк и пуп земли русской, а не видишь того, что видеть по праву обязан, не измышляя слепого моралитэ; твое дело живописать, а не морали выписывать…а ну – ату его!
___
… и как появившееся в начале ружье – уверяют нас – в конце концов непременно обязано (Кем? Почему?) выстрелить (такова, скажут, логика вещей, и, значит, мой первоначальный двойной вопросительный жест оборачивается здесь неуместной фигурой), точно так же выстреливает «концом» появившаяся в начале «откровения смерти» Толстого медаль Ивана Ильича с профетической надписью: respice finem…
___
… и однако: Иван Ильич погрузился так глубоко в свой надуманный мир, что в один прекрасный момент тот взял, да и брякнул его боком об ручку рамы так, что ему не оставалось ничего иного, как провалиться всему целиком в этот самый мир, имя которого и есть заглавие всей этой нехитрой истории…
___
… и забавно (но вместе с тем и жутко) выглядит в кинематографе («Александр Невский») тот кадр, когда рыцаря лупят дубиной по голове, и у того из-под сплюснутого забрала, словно усы, вылезает подкладка шлема – точно так же смешно (и, вместе с тем, страшно) высовывается правда жизни из-под маразматически морализаторских схем Толстого в его рассказе «Записки сумашедшего», спрашивается – и кто же это вас так не слабо зацепил?..
___
… и смешно читать, как в его повести выскакивает вдруг, словно чертик из табакерки, носитель и представитель сырьмяжной русской правды мужик Герасим, утешитель Ивана Ильича…и все же Лев Николаевич здесь прав, но не своей бездарной моралью, а реальной правотой, поскольку мужик этот, в отличии от худосочных господ, был преисполнен витальной энергией, которой так не хватало умирающему…
___
… и человек настолько обуян манией величия, что даже в страданиях своих выискивает не иначе, как только свой, особый (а именно: его) смысл – так что именно здесь мне близок «атеизм» Толстого:
- Зачем эти муки? И (внутренний) голос отвечал: а так, ни зачем…
___
- Почему все-таки притчи?
- И в самом деле, если ты узнаешь, что ближний твой – это не этот и не вот тот Кай (намекаю на известный силлогизм), но, с одной стороны, душа (для духа), а с другой – дух (для души) и с третьей – Отец (для объединившихся того и этой), тогда ведь ты, чего доброго, похеришь всякого Кая вообще, и – что тогда? А так: верный в малом (любящий Кая), ему и многое (Сам) доверится. Другое дело, что не любя Бога (в самом себе), ты не полюбишь и Кая (в Боге), а потому любовь к Нему и устанавливается первой Заповедью, а уже второй – любовь к ближнему, и как бы ты его ни понимал – она все равно выведет тебя к Главному.
___
… а может быть и так: любую литературную кашу можно свести к одному единому зерну (ведь и каша – это всего лишь множество зерен, но сваренных), например такому: все со всем взаимосвязано. В связи с этим подумалось вот что: ведь шурин Ивана Ильича не по глазам только разглядел стоявшую рядом с тем смерть, но увидел ее, так сказать, воочию, своими собственными глазами, о чем, впрочем, не отдавал сам себе отчета (не состоялась такая традиция – ни в России, ни в русской литературе); так вот – точно так же и я ее видел однажды, году этак в 1983, когда отдыхал в палате номер шесть вместе с философом (он занимался эстетикой) Канарским, и вот как-то вечером, играя с ним в шашки (которые не люблю, а шахматы – так те и вовсе терпеть ненавижу), я поднял голову и вдруг увидел мимолётно, но совершенно отчётливо, явную антропоморфную черную тень за его спиной, и дело даже не в том, что эта фигура оказалась действительно такой, какой ей и надлежало быть, а в том непреложном знании (Откуда? Как?), что это именно она и есть – смерть (говорят, также и монахи, когда и если им является Сам, знают наверное, что это – именно Он). И вот я, как последний идиот, так ему об этом прямо и брякнул: смотрите, мол, сзади вас смерть стоит – чернющая! Он, конечно, не поверил мне, или сделал вид, что не поверил, потому что тем же самым знанием я знал совершенно точно – он все понял. Как ни странно, но я тут же и начисто забыл об этом – уж такова особенность моего психотипа – все и сразу забывать подчистую. Канарский выписался, а я остался там еще на некоторое время. И вот однажды, уже выйдя из больницы, я – «совершенно случайно» – проходил как-то мимо Университета, и в тот самый миг, когда я поравнялся с входными дверями, те вдруг «зловеще» (именно так) открылись и вышел некто, неся в руках плакат, на котором было написано, что тогда-то и так-то скончался Канарский, похороны его такого-то числа и т.д. и т.п. Я даже не успел замедлить своего шага…
___
С ужасом вспоминаю и то потрясение, в которое меня поверг пример Мамардашвили: вот некая барышня ходит по музеям, восторгается и знает толк в живописи, а на самом деле (этот оборот до сих пор вызывает во мне внутреннее содрогание и омерзение, особенно в «научных» текстах) она просто-напросто боялась одиночества, боялась остаться наедине с самой собою. И я подумал: а вдруг и я думаю потому только, что боюсь что-то делать? Или еще того страшнее: вдруг я тоже думаю потому и для того только, чтобы не оставаться наедине с самим собою?
___
(Друскин): убедительно недоказуемое, а доказуемое как раз и не убедительно; меня можно переспорить, но никак не переубедить.
___
Вот дом – он состоит из некоторого количества видимых элементов, но есть еще некая не видимая совокупность их, исходя из которой я могу констатировать – да, это именно дом (что хорошо видно в процессе рисования: вот штрих, вот линия, а вот еще, и тут – ага, да это же дом, хотя он еще целиком не нарисован); теперь представим, что я беру из некоего другого целого по имени «дом» один штрих за другим – потому что я не вижу там за штрихами самого дома – и выстраиваю их так (исходя из своего собственного представления о том, какими бывают и должны быть дома), что в конце концов получается именно – ура! – дом. Не так ли работает и каждый толкователь (Библии например) – он одно целое переобустраивает в другое, а потом с невинным видом заявляет, что второе и было первым, только он это видел, а мы, слепые – нет, а теперь вот, благодаря ему, сподобились.
___
Русский язык со всем его не шуточным размахом ухватил таки в максиме Декарта то, что утаилось от латыни, ибо сказавший: я мыслю, следовательно существую – не сказал тем самым: я мыслю – значит я живу
___
Если с этой повести Толстого снять, как мякоть с персика, всю ее образную плоть, то оставшееся ядро все как есть уместится, словно в матрицу, в этот вот постулат Кафки: кто познал всю полноту жизни, тот не ведает страха смерти, ибо страх смерти – лишь результат неосуществившейся жизни.
___
Я мыслю, следовательно существует мое. Мое – это Бог: мой Пастырь. И не мое – «я» – тоже мое, потому что Его. Мое Бога – для меня – это Твое. Я – это Твое «я», и потому оно – мое, а совсем не потому что не мое, и потому Твое. Когда я – «свой» Богу, тогда я свой и Сам самому себе: аз есмь.
___
В каком смысле число зверя есть число человеческое? Не в том ли, что суть его не в имени (при всем моем уважении к Его, прости Господи, разработкам у Флоренского и Лосева) вовсе (которое можно ведь и поменять, не изменив при этом ни на йоту самого своего существа, тем более что зверь по самой своей сути безымянен, и ничего, кроме клички, носить не вправе), а в устроении человека (однако же не в его анатомии) – прообраз которого дан в образе Храма, например?
___
(Друскин): уныние – это некоторая борьба при очевидном перевесе сил противника;
распишу это так:
уныние – борьба в астрале;
скука – борьба в ментале;
бессилие – борьба в витале;
и тогда победа противника будет иметь такой вид:
агрессивность – его победа на поле астрала
одержимость (идеей например) – победа на ментале
победу на витале лучше всего выразить максимой Петра Первого: дело делать надо!
___
А вот уродливо-искривленное дерево, стоит себе одно-единое в широком поле, вызывая мое умиление тем, что в нем прозревается, скрытно присутствуя, и дикий лес, и ухоженный парк, и вся нелепость моего окультуренного существования. Не потому ли мне так близок Китай – однако не как тип культуры вовсе, но как иероглиф?
___
Владимир Сергеевич витиевато рассуждает о путях человеческих и решает вдруг, что, мол, для человека путь животного (как именно путь) закрыт, так что можно идти либо ниже его, либо выше – а вот третьего (то есть – собственно пути животного), мол, ему не дано. Наивное человеколюбие! Для вас «человеческое» (неизвестно только, почему именно) уже и, так сказать, изначально дано, а между тем к нему ведь еще только нужно придти, так что путь животного вовсе не тот, на который, следуя вам (не слабый оборот?), нельзя ему встать, а тот, на котором он давно уже-еще стоит (в связи с этим, хотя и о другом, прекрасно сказано в христианском апокрифе: есть много животных в образе человека), так что дело не в том, чтобы встать, либо не встать на этот путь, а в том, чтобы с него, наконец-то, сойти.
___
Бедный Франц! – ты так и не встретил на своем жизненном пути «Слово, целиком наполненное Тобою» (27.12.1910).
___
Глядя на это, подумал: есть то –
то озарилось сияньем зато;
здесь прозябая, надеюсь на там –
там не хватает размаха затам;
не умещаясь меж этим и тем –
как же надеюсь вместиться в затем?!
___
Аз вем, что не искал бы мучительно Тебя, если бы Ты уже меня не нашел, и все же я лишь знаю это, и знание этого не проникает до самого нутра моего, до разделения костей, суставов и мозга, и оттого душа моя скорбит смертельно, и аз не иму ничесоже: пища для чрева и чрево для пищи, но Ты упразднишь и то, и другое – а с чем же я, грешный, останусь? – ни с чем? – или же с Кем?
___
- Сейчас ты страдаешь от того, что тебя кольцом лаокооновым обхватили и сдавливают страдания. Но ведь завтра ты будешь страдать оттого, что страданий этих нет, а есть докука и засасывание тебя заглатывающего ничто.
___
Не понимаю и не принимаю все ваши нумерологические охи с ахами, ибо всякое число (по определению) уже есть некая закономерность и порядок, так что же удивительного в том, если то, во что вы привнесли число, тоже принимает законосообразный вид? – и при чем здесь вообще мистика?
___
И вот ведь что интересно: ну откуда у нас все-таки знание смерти, ее опыт? Вот мы восторгаемся Толстым – как это он верно и гениально и точно изобразил смерть, умирание со всеми физиологическими подробностями (известными нам после публикаций Моуди). Но, пардон, откуда, как и почему вы уверены в правильности этих описаний? И тем не менее каждый может свидетельствовать: да, именно так оно все и есть. Как так? Не так ли, как и я узнал во мною увиденном – ее самое? Конечно же, можно под это подвести какую-либо теорию (и не одну), которая, однако, ничего не объяснит, а только отведет напряженный взгляд в сторону от самой сути, упокоив. Не странно ли, что дело науки сводится в конце концов к премерзкому: спите спокойно! – тогда как действительную науку делают те, кто глаз широко раскрытых никак сомкнуть не может. Более того – именно ими увиденное и есть теория в буквальном смысле этого слова
___
Конечно же, можно ухватиться за такое понятное – смерти не знает тот, кто не знает жизни – но потом, когда пройдет ослепление этой ясностью, и ты опять запаникуешь и подумаешь: ага, так значит сама жизнь и есть смерть, а смерть жизнью жива, и потому у каждого свой опыт и жизни, и смерти. А потом вдруг опять увидишь всю постылую пустоту этих измышлений и начнешь понимать, что это все не то и не о том – и так вот крутишься все время, как белка в колесе сансары (-ага! – вот еще один взгляд, вот и еще одна картинка – чего? – да все того же, так что давай, наяривай! – и снова вдохновение, интерес, а потом – бац! – да что же это я, какая все это мишура, все как-то сбоку припека), но ведь вот же – знаешь?! Так что же это? А ничего…
___
В каком смысле необходимо оправдание (да с чего вы это взяли!) добра? Ну, конечно же, не в том, что добро должно оправдываться (здесь нас морочит наш родной язык), а в том, насколько то, что почитается добром, оправдано в том смысле, что, так сказать, освещено Правдой и обласкано Истиной.
___
Можно сказать и так: у языка есть Правый и Левый путь. Как тот, так и другой имеют свой смысл. И, думаю, нет третьего, с которого как тот, так и другой видны одновременно (такая одновременность является одной из уловок – диалектической? – левого пути).
___
Смотри, как стройно работают (если работают) все три плана человеческого устроения в философском ("теоретическом") мышлении: витал дает сам по себе импульс (или, как говаривали фрицы, волю) к философствованию, ментал занят собственно конструированием мыслимого, тогда как астрал наслаждается "красотой" (соразмерностью) мысли, ее, так сказать, конструкцией. Путаница начинается там, где одно выдают за другое, где одно заменяют другим, где, наконец, просто путаются, что неизбежно при неравномерном использовании в развитии этих "планов", когда "голова" развита до размеров тыквы, а сердце так и осталось горчичным зернышком.
___
Таким образом пресловутая "художественность" русской философии – это ее достоинство, а не изъян; единственное, чего ей не хватает, так это именно соразмерности с ментальной «научностью» и витальной der Wille zur Macht – и это прекрасно понимал, например, "воинствующий" Серафим Роуз, пришедший к христианству через так называемого "антихристианина" Ницше.
___
Собственно говоря эта – моя любимая – тема уже начинает муссироваться в "научных" кругах, правда – пока еще прикровенно. Так, например, самый добросовестный из известных мне исследователей величайшего шейха суфизма, Андрей Вадимович Смирнов, выделяет в "целом" его творчества три (заметим – платонистических) философемы: рационалистическую, эстетическую и мистическую. Отсюда уже рукой подать до видения самой сути (чего буддологи, к сожалению, с их живучей марксисткой закваской, никак не хотят прозревать, добравшись с грехом пополам к всего лишь двум "взаимосвязанным" параметрам – религиозной установке и собственно философствованию, неразрывно с ней связанному).
___
О правом и левом пути: Наверное именно отсюда мне всегда была подозрительна так называемая (лукавая по-сути) "золотая середина" в ее не постулируемом, но подразумеваемым смыслом: ни «это», ни «то» – значит: мое. Путь золотой середины в этом смысле – самый "яйный" путь, то есть путь, озаряемый светом падшего светила. Вопрос, однако, в том – как именно смотреть (чтобы срединность эта не выродилась в извергаемую Откровением во тьму кромешную тепло-хладность), ибо правильный взгляд может выправить и лукавый уклон левого пути, право направив его: если "это" или "то" увидеть как нисходяще-восходящую вертикаль относительно горизонтали «того самого», тогда золотой путь будет право восходящим на свою Голгофу
___
Раньше я вылавливал мысль – словно золотую рыбку – сетями плетеных словес, оттого и тексты мои были витиеваты, а мысли – ну, как когда повезет. Затем я сидел как Балда, закинув плетеную верьв своих слов в омут не своей мысли и крутил, и вертел ею до тех пор, пока та, роем встревоженных чертей, не вылезала наружу. Так что теперь уже повылезавшие мысли сами вьют из меня веревку.
___
И так я тоже пробовал утешать себя: всю жизнь отдав на поиски тебя, я понял вдруг, что жаждал лишь Его.
___
Однако – вздор! – и ныне, и присно, и во веки веков:
Domino specialiter, tibi singulariter.
___
И это тоже – пусть и благочестивая, но – ложь и кружение левыми путями: «феноменология» аскезы. Или вы действительно полагаете, что ваши "научные" изыскания воистину обогатят нищих духом? Им этого не надобно, да и вам, полагаю, тоже. Разве что подкормить лишний раз суетой и томлением – дух.
___
Конечно, любая «научная» формула дает лишь абрис, форму, которую еще надобно практически наполнить жизнью, ее, пусть и «экспериментальным», но дыханием (воспроизведя тем самым сказанное: вдохнул дыхание жизни), ведь дышать может только полноценная плоть – и вот писатель в чаду творческого вдохновения лепит плоть очередного шедевра, как каббалист своего голема, и неизбежно доходит до той неуловимой грани, за которой вместо живого произведения обнаруживает вдруг этакого монстра, сотканного его словом из его же собственной плоти и крови. Что делать? – ведь рукописи – знаем мы, никак не горят!
___
Но что делает мертвое таким похожим на живое? – жест! Есть жест физический, но есть и жест смысла, даже так: только смысл делает некое движение – жестом. Но ведь смысл – говорят – можно выразить формулой? – и тогда чем же будет душа (смысл) без тела (жеста)? Как ни крути, но и здесь в основе – догмат вочеловечивания, то есть и здесь и там на разном материале решается одна и та же проблема. Так что бесконечно прав мой товарищ своим категоричным утверждением: довольно одной лишь Книги. Да, но ведь к этому выводу он пришел, практически лишившись зрения от беспрестанного чтения всех этих «ненужных» книг!
___
И в самом деле письма Декарта более живы (и философски значимы), нежели его же "трактаты", но, однако, и они тоже оставляют во мне горький привкус неискренности, показной наигранности (а в своем собственном "писании" разве сам ты не запутался в бесконечных своих масках?), деланной позы, с ее продуманным, а не цзы-жаньским жестом.
___
Да что там апокриф! – открой Екклесиаста (3:18) например, где черным по белому написано, что люди все "сами по себе животные".
___
Истинная веротерпимость исходит не из лукавого просвещенческого гуманизма, а из уразумения божественного устроения человека, и означает не что иное, как приятие любой веры, если это именно вера, а не суеверие.
___
А вдруг и что если все мною прежде написанное, как и то, что пишется прямо сейчас, вместе с уцелевшим от очищения огнем – все это не имеет никакой вообще «самостоятельной» значимости, но является всего лишь своеобразным симптомом циничного эгоизма и мелочности моей мысли, а так же злобной напыщенности, опустошенности (мерзость запустения) и прочих мыслимых и немыслимых прелестей моей души…
___
Наверное каждый, кто учился не у немцев (индусов, арабов, китайцев, латинян и иже с ними), а проходил свои университеты в лоне родного – "обыденного" – языка, страдает одними и теми же недугами (от которых наивный Канарский – светлая ему память! – пытался лечить меня: Марксом, а ведь тот, кстати сказать, если заглянуть в подлинники, сам переболел тем же, если уж быть до конца справедливым), и, однако, какой неописуемый восторг испытываешь, когда обнаруживаешь у такой прозрачно-чистой души как Друскин все эти свои "то-это" и прочие изюминки (коих в свое время я наковырял даже более; помнится был даже текст, где главные герои – это именно так называемые «служебные» части речи)..
___
а теперь скажи по-совести: чего здесь больше – искренней радости или красования самим собой?
___
То-то же!
___
Страдание, боль (отчасти даже физическая, которая никогда ведь не бывает "чистой", поскольку ты ведь не только и не столько «тело») – вот то самое место, где раздвигается (пульсирует) "нулевая точка", способная в этом расширении и этим расширением принять в себя целое твоей души. Страдание, как меч обоюдоострый, проникает до самого разделения тела и души, души и духа, духа и Самого, самим этим обнаружением (вынесение из нутра наружу) делая неявное – явным, обнаруживая тем самым и в тебе самом эти тело, душу, дух и Его.
___
Блаженны китайцы, открывшие совершенную красоту несовершенства!
___
Дурак не тот, кто ограничен, а тот, кто не знает границ собственной ограниченности. Поэтому-то Кант, с его неугомонным поиском этих самых границ – умница, а все те, кто в своем всезнайстве снисходительно похлопывает его по плечу, мол, вот здесь, батенька, вы того, а вот там – этого, вот здесь вы имели в виду то, но ошибались, а вот там ошибались, но ведь имели в виду это – все они в этом (как и аз, многогрешный) полные кретины, а Кант – увы нам – невинен.
___
Бог философов – поскольку не личный – всегда (оставаясь "богом") трансцендентен и вне-положен, но как раз именно в этом вся «трагедия» философии: Бог здесь пред-полагается, "он" здесь всегда отчужденная, вне положенная "самость" (Фейербах?), и казалось бы – ну копни глубже, узнай что (Кто?) побуждает тебя к этому (философствованию)? Не успокаивайся на само-утверждении, рой глубже, покуда хватит сил, черпая их именно оттуда, где они, казалось бы, иссякают, ибо любая твоя "трансцендентная реальность" никогда не шагнет, не обрушится дальше твоего, как, впрочем, и не шагнет тебе навстречу, подобно Богу Авраама, Исаака и Иакова – который тоже, как и тот, вполне трансцендентен
___
В жертве актуальна сама жертва, а не то, чем и как она была до жертвоприношения и вне жертвоприношения, а если это идеальная жертва, тогда вообще никаких "до" и "вне" не было, нет и не будет, ибо все в ней, ею и она – самое то: жертвоприношение. Поэтому мне и не понятны все эти бесконечные дебаты по поводу "исторического" Иисуса, ведь их ведут ведомые ими неверы. Это понимал уже Павел и – чур меня! – Иуда.
___
Можешь ли ты вслед за Яковом Семеновичем исповедно свидетельствовать: то, что я понимаю в Евангелии, я понимаю и люблю; то же, чего не понимаю – не понимаю и все равно люблю!?
___
Пользуясь (какое кощунство!) Кафкой – скажу: в моих суждениях слышится лишь лязг и скрежет; и дело здесь не в языке, а в стиле, то есть – во мне самом (здесь "то есть" имеет для меня силу логического следования, и плевать на копошение "логиков" в моем цензурированном мозгу).
___
Странное дело: при всей своей чувствительности к затаенным воздыханиям языка как такового, я абсолютно не способен владеть иностранными языками с такой же легкостью, как родным. А с другой стороны, мой приятель-полиглот, которому легче сказать, какого языка он не знает, чем перечислить те, которыми он владеет, при всей своей языковой эрудиции никак не может приблизится к мысли, потому что не в силах пробиться дальше банальной корневой комбинаторики, под грохот которой абсолютно оглох к стихии языка как такового; ей-богу, прямо-таки натуральный пушкинский Сальери (содрогаюсь при воспоминании наших с ним бесед) какой-то (при том, что я ведь отнюдь не Моцарт). Забавно здесь вот что: тот, что вправлял мои языковые игрища мыслью Маркса, и тот, что правил мою мысль играми своих языков – вполне друг другу созвучны, ибо один был Канарским, как другой все еще остается Куринским…
___
Вспомнилось, как мне приснилось однажды, будто у нас не два светила (дневное и ночное), а столько, сколько и органов восприятия, включая манас-ум, то есть на небе висели светило, осязало, слухало, обоняло вкушало и умняло. Пробовал оформить все это в текст, но не смог подобрать лексического материала для адекватного фиксирования, а начатый было стих тут же забросил, так как он не шел дальше стилистики Хармса.
___
Прислушивайся к самому ходу – а если повезет, к полету – мысли, к ее весомой – иль невесомой – поступи, полету, а не к тому, что она – хитроумная – тебе подсовывает вместо себя, и не к тому, за что она цепляет тебя; подталкивай ее, когда она стопорится, тереби себя, когда начинаешь дремать и грезить, убаюканный общими фразами, которые ничего сами по себе не значат кроме того, что являются сигналом – ты задремал, прокинься!
___
- Но ведь думают всегда о чем-то (сознание – уверяют нас – оно всегда чего-сознание)?
- Да нет, думай как раз ни о чем, или о чем-то как ни о чем, иначе скатишься в лукавую деловитость: начнешь изрекать, проповедовать, обличать и призывать (что уже и начал): пора, мол, дело делать (в чем ведь и увяз уже по самое не могу – чем только дышишь?).
___
Думаешь ли ты о том, что есть, или о том, чего бы ты хотел, чтобы оно было?
- Так это же все: одно-другое!
___
- Вы не могли бы написать работу об обэриутах?
- Поправлю: чинарей.
- Ну, да.
- А в каком, собственно, смысле?
- Ну, хотя бы в том, откуда идут их корни? – из народной поэзии, например, или еще откуда.
- Скажем – из жеста юродивых Христа ради?
- Вот, вот.
- Знаете ли, что касается смысла, то ведь он не имеет ни родины, ни адреса, ни прописки, он просто «либо» есть, «либо» его нет, и совсем не в «ироническом» смысле. Есть ли смысл в "бессмыслице" чинарей? Знаете, их тексты (да и другие тоже, коль скоро они «тексты») как числа: сложи так или иначе, какой-нибудь смысл – любой – обязательно обнаружится. Другое дело – зачем вам это нужно?
- А зачем это было нужно им?
- Этот вопрос уже не имеет адресата. Единственное, что есть – это их тексты и ваше внимание (невнимание), и все, что сможет или не сможет произойти, произойдет (если произойдет) в поле напряжения между этими двумя крайностями – они, вы, и текст между вами, причем первое уже сбылось и замкнуто, так что разомкнутым и не сбывшимся остались только вы в своих отношениях с текстом. Говорить же о самом себе, грешном, прикрываясь фиговым листочком их бессмертных произведений сейчас по крайней мере мне совесть не…
___
- А ты не думал, что – может ведь и так статься – в своей мысли ты – тиран?
___
Не так ли, кстати, «работает» и Каноном Перемен? Смотри – вот тебе две крайние позиции, зафиксированные текстами Кафки например («снизу») и Екклесиаста («сверху») – или наоборот, это как кому нравится, а в промежутке (Воннегут сказал бы: в промежности) – ты сам со всем «своим», и дело теперь только за тем, пробежит или нет электрическая искра между этими двумя полюсами через тебя? А она уже начала свой разбег, коль скоро ты решил – что? – а это уже переход на другую позицию-гуа.
___
Нашел у Кафки такой иероглиф: когда он показывает-изображает значимую ситуацию, то у него непременно кто-то что-то (руки, например, или складки платья) держит или сжимает между колен (то есть поближе к «сокровенному» – знаток заметил бы: у него безотчетная тяга вернуться в Эдем утробы из травмирующего его – слышишь лязг и скрежет этого безобразного эха? – мира).
___
- Ты обратил внимание на то, как сух твой язык? – сплошные: потому что, например, словно, если…
- А ты не обратил внимание, что это не слова вовсе, а части речи, управляющие словами? Я вообще мечтал бы написать (пробовал – не получилось так именно, как мечталось) такой текст, чтобы уловить им движение самой мысли, ее неуловимую траекторию, а не движение того, о чем она, ибо слова как таковые вытесняют самое мысль, проталкивая себя на ее место: вот так же и первоначальный текст Канона Перемен вообще не имел слов – сплошные "черты и резы". Кто-то же понимал этот текст как именно текст без того, чтобы залепливать свое непонимание его гумусом словознаков, дабы уже на этом гумусе, а не на том самом тексте, взрастить утонченнейшую культуру.
___
Козырной аргумент иконопочитателей рассчитан на поверхностный эффект и потому бьет мимо цели: кто отвергает икону – упрямо твердят те – тот отвергает и Боговоплощение, и самого Бога. Но, пардон, Бог воплотился в человеке Иисусе (и, оставаясь последовательными, почитайте тогда сами себя и друг друга, ибо как раз вы и есть икона – образ – Божий), а не в бревне безмолвном, и воплотился в нём как Христос, а не Буратино вовсе! Так что сначала вам надо доказать, что Он – как нам – явился так же и чурбанам бездуховным, а потом уж выкручиваться как получится, предоставив слово тем самым с их "богословием иконы".
___
Миросозерцание Флоренского со всеми его млениями вокруг и по поводу культа – языческое до мозга костей. Он велик вовсе не двоящейся мыслью своей, а именно своим подвигом: мученической жизнью и смертью, которыми нес в себе самом Христа вопреки, а не благодаря всей этой высокомудрой магии культа (по терминологии Игоря Калинаускаса – он приобрел в христианстве всего лишь «убежище» для своих сугубо языческих томлений, а вовсе не его трансформационную мощь).
___
Ну, что здесь скажешь? – кроме разве что вот этого, уже никакой логикой вообще неопровержимое:
- Сам дурак!
___
Приснилась моя невеста – я смотрел на нее и не мог поверить: неужели это она и есть? – не может быть, она ведь совсем другая! – но тут же смотрю на фотографии и вижу: ну да, ведь вот же, она и тогда была точно такая как сейчас, так значит это именно я видел ее тогда совсем другой как сейчас увидел той же самой, а она вот, оказывается, какая – и не та, и не другая, но другая та же самая; и тут я проснулся с ощущением щемящей тоски и растерянности: что-то утеряно раз и навсегда. Все говорят: любовь слепа (в том смысле, что влюбленные всегда видят именно и только то, что желают увидеть, а не то, что есть «на самом деле» и в "действительности"). А что если действительно она – слепая – что если и в самом деле именно она одна как всегда и воистину зряча, а все мы, такие зрячие, давно и окончательно ослепли?!
___
Разложение жизни: душа жаждет своего, а жизнь души требует иного – не это ли и есть грех: душа живет не жизнью души, а пытается сидеть на двух стульях одновременно: жить тем, чего она желает, желая вместе с тем и того, что есть в ее жизни, в которой оказывается не только то, чего она желает, но и то, чего она совсем не желает. Никак не уловить эту скользкую гадину. Жизнь наваливается всей своей непроницаемой тушей на эту, такую хрупкую, кроху и пытается подменить (подмяв, извернувшись) собою – ее собственную жизнь. Наверное, так чувствует себя младенец в тисках семьи: его мнут, ломают и формируют изломанное, образовывая собою. Господи, я так еще мал и неопытен в своем отпоре!
___
Теология невозможна (даже в лукавой попытке уравновесить ее антроподицеей) ни как догмат, ни как теория тем более, ибо она бесконечно разомкнута на каждого конкретно-возможного индивида, то есть именно на меня-имярек, и здесь не может быть никакой "научной" анонимности (несмотря на то, что закон "общезначим", он общезначим именно и только тем, что понят, и держится он как именно закон этой самой стихией вменяемого мне и мной понимания – это разумел, в отличии от своих оппонентов, Декарт). В любой теодицеи Бог – пока и если он именно живой Бог живых – упрямо будет уклоняться от всевозможных своих «определений». Потому что.
___
Всем эзотерикам (особенно тем, кто настаивает на том, что у духа, в отличии от души, нет желаний и единственный его атрибут тот, что он – дух – просто "есть", бытийствует, будучи по природе своей этаким незаинтересованным наблюдателем) пора наконец самим перечитать Благую Весть, а не пользоваться понахватанными там и сям цитатками, дабы убедиться, что так называемым "субъектом" совершенствования здесь является именно и только дух, а душа – это лишь «тело» духа, его инструмент, а вовсе не субъект спасения как таковой, и потому спасение самой души хотя и возможно, однако только в духе и духом, чья эволюция предуказана Иисусом Христом от Рождения до Вознесения.
___
Кафка: высказанная вслух мысль сразу же теряет свое значение, будучи же записанной, она, правда, тоже его теряет, но зато приобретает иной раз новый смысл.
___
- Тебе ведь тоже до боли знакома вот эта раздирающая все его существо мука: не могу спать! – одни сновидения и никакого сна.
___
Вы возвеличиваете святоотеческое Предание, подводя под него даже феноменологический фундамент, но ведь оно – всего лишь сокровищница (что да – то да) опыта и никогда поэтому не заменит собою Писания, не изменив прежде всего соответственным образом тебя-самого, к чему, собственно, и ведет суть дела. Ну смотри же: ты, конечно, можешь пойти к другу за советом по поводу твоих проблем с женой (если у тебя действительно есть проблемы и есть жена, с которой эти самые проблемы – иначе весь твой интерес к его опыту всуе), но, во-первых: тебе нужен его опыт, а не его жена, а, во-вторых: никакой его опыт сам по себе не заменит собою самого факта наличия у тебя твоих проблем, потому что его опыт и его жена – это его опыт и его жена, да и ты-сам не он вовсе. Аминь. Бог Один и Един. Но Он прежде всего Один-Единый-мой: Бог Авраама, Бог Исаака, Бог Иакова и Бог Имярек. Вы опять, в который раз, пытаетесь подменить Личного и Живого – (все)общим и препарированным, а эта песня стара как этот старый-новый мир даже и в таком «современном» и феноменологическом исполнении.
___
Кино: знойная женщина целует его, доводя до экстаза, но на самом деле это не стройная красавица вовсе, а мерзкая и склизкая жаба. Так что же здесь "на самом деле"? – то, что видит он (красавица), или то, чего он не видит, но видим мы – зрители (тварь), или то, что увидел бы ученый со своей наукой (которая ведь тоже, при всей своей претензии на "объективность", является всего лишь одним из возможных взглядов)? Наверное, ни то, ни другое, ни третье, поскольку само это понятие – "на самом деле" – тоже один из возможных подходов: к чему? – вот к этому.
___
Они все никак не поймут, что смысл его жизни вовсе не в ней самой со всем ее содержанием (включая их тоже), а в том, что вся она – всего лишь повод для, может статься, одного единственного Слова.
___
Вот предложение – любое – оно состоит из трех слов, и ты выделяешь одно, тот другое, а этот – третье слово, и мы (возможно, вся закавыка здесь вот в этом самом, не иначе контрабандой пронесенного, "мы"?) уже имеем три разных предложения (возможно, "мы" здесь то же, что и сторонний наблюдатель в случае с веревкой, принятой за змею?). Затем приходит (как поручик Ржевский) ученый и говорит: а можно еще и так – первое и третье, второе и первое, первое и второе – и тут же выводит формулу, по которой возможно именно столько-то сочетаний при наличии таких-то исходных данных и алгоритма их сочетания – эта формула и этот алгоритм есть нечто "новое" в отношении предыдущих взглядов на это, но все же это тоже «взгляд» и тоже на "это", а не что-то новое, не "то". Но он гундит далее: вы идиоты и вся ваша путаница из-за прихотливой неоднозначности; давайте сведем все к "общему" – но здесь я уже повторяюсь, утеряв завившуюся нить мысли. А нить эта вела вот куда: один видит содержание, другой видит форму, кто-то умудряется узреть их единство, но никто из них не видит (и я в том числе) само: оно – "предмет" веры; то, чем видят, когда смотрят на то, что видят; и эта "формула" не лучше, но и не хуже ученых формул, она просто другая формула, каковая у каждого своя, и это уже лишь дело Госпожи-Случая (по имени «договоренность»), что эта, а не та формула заимела статус общезначимости и законности. То, что так и не удалось выудить из того, что маячило соблазнительно перед глазами – пожалуй даже не изъян, а преимущество: оно не объективировалось и, значит – осталось живым, сопротивляясь.
___
- Будь осторожен со всеми этими бельмами на глазах: значит, потому что, следовательно, именно это, в силу того и так далее и тому подобное…
___
Меня не наука вовсе (всему свое время и, главное, место: ученый "чист" пока и если занят "чистой" наукой, а не контрабандой) бесит, а то (во-первых натура, способная взбесить и уж во-вторых:) что они со своей наукой лезут мало того что куда ни попадя, так еще и последнее слово всегда оставляют неизменно и только за собой (что, впрочем, не так уж и странно, если вспомнить, из какого яичка – а именно теологического – вылупился этот птенчик). Вот мне, необразованному, глубокомысленно "объясняют" например: обрезание делали не потому вовсе, что так какой-то там бог повелел, а потому именно, что это само по себе гигиенично для кочевых племен в их жарких климатических условиях, понятно!? – но, удивляюсь – пардон, а сколько кочевых племен в таких же точно условиях не ввели у себя никакого обрезания? – а это потому, что они не додумались… так вот – эта самая "гигиена" и есть та контрабанда, которую вы протащили к ним, а теперь с чистотой душевной ясности из такого понятного вам «этого» объясняете совершенно непонятное вами «то», хотя именно «там» и «этого» – днем с огнем не сыщешь).
___
- Но разве не этим же самым ты занимаешься все время?
- Нет. Я пытаюсь по мере сил и объяснять (себе в первую очередь), и оставлять место для необъяснимого – а значит: для живого – только это у меня, убогого, плохо получается. И я вовсе не хочу, чтобы последнее слово обязательно осталось за мной (в том смысле, что я прав, а вот вы – нет), я просто-напросто хочу остаться с каким ни каким, но своим словом (дерзну даже так: Словом).
___
Будь у меня его дарование, я бы написал свое и не менее трагическое, но уже "Письмо к сыну", вся комичность которого была бы в том, что ему – сыну – всего лет пять.
___
Обсуждали с женой эзотерический смысл "Пиковой дамы" (Лизавета Ивановна – тело социума и так далее), и мне подумалось: а что, если рассмотреть этот текст в свете Канона Перемен (пусть и притягивая за уши последний к смыслу первого), что тогда можно увидеть с первого и, да, поверхностного взгляда? Тройка, семерка, туз дадут триграмму Цянь-Небо (творческая напряженность потенции); тройка, семерка, дама дадут триграмму Дуй-Водоем (радость проникновения), таким образом, сам расклад весьма благоприятен, поскольку потенция творческой напряженности разряжается проникновением в тайный смысл ситуации, что венчается радостью. Поэтому безумие Германа можно объяснить только так: его переход из знака в знак произошел не гармонично, не следуя потенциям самой ситуации (возможно, это произошло тогда, когда герой вместо того, чтобы пойти к Лизавете Ивановне, пошел к старухе), а за счет нарушения ее – ситуации – законов (ведь старуха не сама, не по своей воле пришла к нему, а, так сказать, по велению свыше – или сниже, как это тебе будет угодно – что указывает на заинтересованность этого самого "верха" – или "низа" – в определенном исходе дела: пойди-таки он к Лизе, ему пришлось бы как честному человеку на ней жениться и, значит, исполнить наказ, переданный через старуху), нарушения законов самого Неба (верхняя, изменившаяся, черта как раз и есть символ Неба-Божества), в результате чего Германа буквально снесло потоком вновь устанавливающейся (начатой им самим) ситуации. Кстати сказать, здесь забавно и такое вот совпадение: внешне его сумасшествие проявлялось в том, что он беспрерывно проговаривал одну и ту же фразу, но ведь и знак "Дуй" – это то место (Шогуа чжуань, 5) , где "ведут разговор".
___
Надеюсь, теперь ты уже осознал, что все это было всего лишь домино (Бугаева-Лефевра), лукавые цацки: Domino specialiter..?
___
Заскок мысли (Кафка): 18.11.1910 – письмо, которое лежит перед ним на столе, все время предлагая себя, но которое он, тем не менее, так и не берет в руки и, значит, все время продолжает и продолжает его получать – это самое письмо превращается здесь в летящую стрелу Зенона (17.11.1910), которая покоится.
___
Вы связали меня – это шутка.
Я и сам не дурак пошутить.
Но развяжите – вспыхну так жутко,
что меня уже не потушить.
___
Я часто читаю какую-нибудь его фразу как свою – и окончательно ее присваиваю (усвоив), добавляя или исправляя слово-другое, и тем наслаждаюсь. Что это? – кощунство, надругательство или что еще похуже? Не знаю этого, но вот что знаю точно – совесть моя при этом умиротворенно мурлычет, а не тревожно вздыхает.
___
- Память, конечно же, памятью, но не находишь ли ты, что вспоминать – означает не иное что, как: воображать?
- Если в том только смысле, что облекать в образы то, что само по себе без-образно, тогда, пожалуй, соглашусь.
- А если не в том?
- Ну, тогда я вообще не понимаю, о чем ты здесь толкуешь.
- Наверное, именно об этом: о толковании, поскольку мне не дает покоя страдание Кафки (забавно, да?) по поводу того, что он уже не видит слов, а просто их выдумывает.
- Но ведь я как раз и сказал уже именно в том смысле, что воображение не выдумка, а наделение образом того, что не имеет его без самого этого надела.
- А выдумка, значит, лишена образности?
- Спроси об этом у своего Кафки.
- Вот я и расспрашиваю своего.
___
Я не верю этому не потому, что вы меня, как ни старались, не переубедили (то есть не потому, что я туп как последний идиот), а потому, что я не хочу в это поверить (то есть потому, что я упрям как последний осёл).
___
Я не вижу вот этого вот потому, что подспудно думаю сейчас о другом – это формула невидения, его форма.
Я не вижу потому, что вообще нечего видеть несмотря на мое пристальное всматривание – во что? – в это: такова материя невидения.
___
«Совесть» откалывает иногда такие номера! – прочел у Толстого в его дневнике (22.05.1891) о том, как он сетует, что, мол, совестно, нельзя работать (писать) и предаваться радостям досуга тогда, когда к тебе приходят все эти бесконечные погорельцы, бездомные, сироты, вдовы, и тут же, в унисон своей "совести" лает: ну что их нелегкая носит! – ходят тут и мешают!
___
Феникс «случая» нет-нет, да и притащит весточку из огня:
У середины нет конца,
и нет начала – все едино.
Смотри: вот сын старей отца,
а вот отец моложе сына.
Без середины нет начала,
и нет конца. Теперь сначала.
Отец и сын там друг за другом
как заводные мчат по кругу.
Из середины внемлет принц
речам царя, склонившись ниц.
Многострадальная Гертруда
не слышит голоса оттуда.
И вот смотри: там смерть, здесь тоже
такая – аж мороз по коже.
Но здесь конец. А там – кончина:
итог совсем иного чина.
Когда в крови кричат отцы,
и крик их сковывает душу,
замкни начала и концы,
одним рывком, как пальцем уши.
___
Странно, но здесь так гармонично перемешались Делез, Аристотель, Будда, Конфуций, "Гамлет" и моя сердечная боль, что просто диву даешься, когда читаешь все это другим, а они воспринимают это как интеллектуальную шутку, или же вежливо пожимают плечами, когда их другими словами спрашиваешь о том же, словно пытаются этим жестом бессознательно стряхнуть с себя весь тот груз, который ты им так навязчиво взваливаешь на плечи, предназначенные для пальто, а не для креста вовсе.
___
Возможно, все мои предыдущие обращения к Оракулу не имеют никакого смысла, поскольку случилось так, что, обращаясь к расположению Фу Си, я воспользовался, однако, расположением Вэнь Вана и, значит, рассматривал совсем иные знаки? Но ведь почему-то я именно так поступил, задумавшись об этом? Значит, все-таки, в том есть свой смысл. Кстати, я не рассмотрел гексаграмму, получившуюся из двух триграмм "Пиковой дамы", а это будет №43 Гуай-Прорыв, который таки "закончится наличием несчастья".
___
А вот это действительно шутка, и было написано в двухтысячном году, во время затянувшейся новогодней попойки, с посвящением товарищу и с упоминанием присутствующих, даже того – неуважаемого теперь, но когда-то высокочтимого за его неудержимый и воистину творческий пыл – чью фамилию (Вовси) так нагло обыграл в самом начале:
Я не поэт. Ты не художник.
А этот вовсе – не пророк.
Великим мистиком сапожник
когда-то быть, однако, мог.
Ты не поэт. Я не художник.
Был кто-то третий: пьяным слег.
Ругался пятый как сапожник.
Четвертый слов связать не смог.
И я готов уже. Быть может
созрел и ты как спелый плод.
Кого-то вдохновенье гложет,
а нас грызет похмелья крот.
Тьмы истин нам тогда дороже
глоток джин-тоника с утра,
когда пузырь блаженства кожу
ежом пронзит вдруг изнутра,
и вспыхнет красками такими
весь мир вокруг, что лишь поэт
о них поведать сможет, или
художник выразить. Их нет.
Они смеются на скамейке,
ворону жирную дразня.
Набухших почек запах клейкий
щекочет ноздри им. Друзья
в спиртном чаду другие преют
и видят сны – всяк о своём.
А те в саду весеннем млеют,
где ворон реет журавлём.
___
Я мечусь в своих записях туда-сюда как обезумевшая муха, присаживаясь на миг то там, то сям; но и в моем безумии, надо полагать, есть своя логика (не забудь написать оду мухе).
___
Соловьев начинает свое "Оправдание добра" смещением курсива, что автоматически смещает и саму суть дела; вместо: собственный предмет нравственной философии есть понятие добра – он пишет: собственный предмет нравственной философии есть понятие добра.
___
Суд, основывающийся на понятии права, а не на понятии нравственности (то есть исходящий не из "идеализма"), не имеет юридического права осудить человека, который формально (с точки зрения "материализма") не является убийцей, поскольку все его жертвы – а они таки были мертвы – убивались не "натурально", а, скажем так, ритуально – путем манипуляций с изображением (например) убиваемого.
___
Как ни объясняй химеру (воображением, расстройством функций мозга или иначе как), она все равно останется фактом и, пусть фактически «вымышленной», но все же данностью (хотя бы и для одного только того, кто ее наблюдает).
___
Скажем, физик разработал некую теорию, а именно: зрелище – в которую закралась «ошибка» (точно так же объясняют и привидевшуюся «химеру» ошибками механизмов восприятия), и вот эту самую ошибку обнаружили, а обнаружив устранили, исправив тем самым и теорию – скажи мне теперь: ошибка как таковая – по поводу которой и с которой столько манипуляций – она есть, или же это мираж, химера, иллюзия, то есть то, чего нет? – ведь увидевшего химеру лечат самого, а вовсе и совсем не его «иллюзию», которой нет – а если ее нет, тогда откуда вся эта нетость ошибки черпает свою мощь быть таковой?
___
- Это иллюзия, это искажение реальности – то есть того, что есть на самом деле, а не мнится только, не кажется.
- Ну, вот убей меня на месте – но я никак не могу взять в толк, как это то, чего нет, может наделать столько суеты и шума? Вот уж воистину: «Полноте, батенька! – дрем продолжается: мир виртуальный реален вполне…»
___
Гностики – мир их праху – те так вот и заявили совершенно прямо, откровенно и без всяких обиняков: мир произошел из-за ошибки.
___
И не надо меня каждый раз ловить на слове – ты лучше в саму суть вникни: она ведь не безопасна!
___
Если представить себе некое существо с иной временной и пространственной соразмерностью, тогда я смогу как-то понять и смоделировать тип его видения, но я все же никак не смогу видеть именно так, как он (ведь это две разные совершенно вещи), для которого, скажем, не буду существовать ни я со всеми моими моделями его восприятия, ни даже все человечество, сама жизнь которого для него только миг – моргнул и сгинуло; точно так же и его "нет" для нас, поскольку его психофизическая соразмерность не вписывается в параметры нашего восприятия (впрочем, некие такие химеры все же наблюдаются – скажем, эгрегоры). Именно в этом смысле я говорю о виртуальности науки и того пути, по которому пошло человечество, породившее эту самую науку, перерождающую весь мир, включая само человечество: осознать что-либо, понять – еще не значит воплотить собою и в себе осознанное и понятое (я уже приводил пример о "понимании" восьми высвобождений буддизма, которое – понимание – не приводит к Нирване, хотя именно к ней ведет практика этих самые высвобождений) – пойди человечество по этому пути, и мы бы не имели то, что имеем, а спорадические индивидуальные попытки такого пути не только не поддерживаются так установившимся Целым, но еще и беспощадно отлавливаются (буквально, всем миром), отвергаются и извергаются вместе с пытающимися.
___
Ты конечно же помнишь вот это: наша земля – вера, в которую мы пустили корни; вода – это надежда, которой мы питаемся; воздух – это любовь, благодаря которой мы растем; свет – это знание, благодаря которому мы созреваем. Обрати теперь внимание на то, что именно с описания этих стихий начинается Книга Екклесиаста, уразуметь которую, однако, я никак не могу – уж больно лихо закрученные ветры пустил здесь Мудрейший и так, что все не только не стоит на месте, но еще и двоится, струится, ускользает от фиксирования взглядом до того, как ты лишь еще только начал улавливать ускользающее. С одной стороны недвусмысленно сказано, что умершему нет возврата, дабы насладиться делами рук своих, а с другой – совершенно прозрачно указывается, что надо не только трудиться, но и воплощать результаты своих трудов именно так, чтобы, вернувшись, можно было воспользоваться ими. И так далее.
И ты знаешь, даже эта его фраза: «суета сует, все суета» – при всей условности своего перевода – кажется мне наделенной каким-то особым, никак не улавливаемым пока что и всё ещё не дающимся в руки, смыслом. То, как он начинает с нее и ею заканчивает каждое свое суждение-поучение, во всем этом есть какой-то для меня лично едва уловимый намек на что-то совсем, совсем другое всему им сказанному.
Что это?
Комментариев нет:
Отправить комментарий